Иван Иванович достал из костра головешку и отстраняясь от жара, сопя раскурил трубку и, со словами: «Получай», – сунул пшикнувшую головню в уху.
Бородатые мужики выбирали на бережке рыбу из бредня, а раков и комки тины уныло швыряли в зеркальную на закате гладь пруда. Украдкой, с завистью поглядывали на барина с гостями на ковре у костра, над которым тренога и закопченный ведерный котел.
– Раков то, раков, Иван Иваныч, велите сюда тащить, мы их живо в уголья, – те же омары. – хлебая наваристую, с крупинками золы уху, попросил молодой доктор.
– Пустое. – брезгливо отмахнулся Иван Иванович. – Вы еще пьявок потребуйте или ракушек устриц. Есть у некоторых такой скус. Я вам на это устами Собакевича: я устрицу есть не стану, хоть сахаром ее облепи, потому, – знаю, на что она похожа.

– Переврал, брат. – рассмеялся третий: в пышных баках мужчина, с белым лицом, сытыми щеками и глубокой ямочкой на подбородке, розовом и округлом как детская пятка.
Иван Иванович улыбнулся и благодушно разлил по сизым от времени серебряным чаркам бледно-розовую, словно слинявший кумач рябиновую:
– Пусть переврал, но вы доктор человек молодой, всю жизнь по Европам учились, вот к нам занесло. Теперь вас здешняя жизнь, как кухарка луковицу – раз-два и ошкурит. И я признаться рад.
Доктор вежливо слушал.
– Рад. Потому что вся эта европейская шелуха с вас облетит и станете вы первейшим поборником истинно русского, хлебосольного дворянского быта. Вы теперь смеетесь, а через годик другой вас отсюда калачом не выманишь. Заведете себе жену, а на хуторе бабу. Ха-ха! – необидно прыснули они с белолицым и с пониманием переглянулись.

– Станете сами выбирать порося к столу, следить за ерофеичем под стрехой, да еще и грибы возьметесь солить, а на ваших устриц, да раков заодно с гигиеной и социализмом плюнете и забудете.
Доктор лишь улыбнулся в ответ, и не сводил взгляда с пыхающих багровым, подернутых тончайшим пергаментом пепла углей.
– Смеетесь? – испытующим, насмешливым и даже несколько надменным взором глядел на него говоривший.
– Вот думаете, два старых обжоры, картежника, прокуренных дивана, учить вздумали. А я годик другой пообдеру здешнее дворянство, да назад в Петербург, к театрам, кружкам? Так, а?
Доктор невольно опустил глаза и пошкрябал в пустой миске, словно прибирая в ложку кусочек послаще. План был именно таков.
– Почему вы так решили? – пожал он плечами. – Конечно европейский стиль, э-э, гигиеническая гимнастика, растительное питание, умеренность наконец. Это все оправдано для здоровой жизни и…
– Бросьте! – грубовато перебил Иван Иванович и выплеснул в траву остатки ухи. – Пойдемте - ка в дом. Во - первых, ужин стынет, а во - вторых, я вам историю расскажу про вашего собрата...

Доктор осоловел от обильного угощения и имел сил только расстегнуть жилет снизу, прикурить сигару и замереть в широком кресле и слушать Ивана Ивановича.

– Был я на водах. Модно знаете, дорого да бестолково. И в ту пору заехал туда известный парижский врач – лечил голодом. А у нас там как водится, – сложилось общество. Я всегда любил закусить и крепко страдал на немецких харчах. Повар мой с ног сбился – едва не каждую неделю поездом в Москву, в Елисеевский, за припасами. И поспорил я с приятелем, что доктор тот со своей методой не потянет супротив русской обильной кухни. Он велел ставить на стол, что любит больной и гипнозом отвращал его от пищи.
Назначили сеанс. Накрыл я стол, усадил свояченицу, научил что говорить, а сами с приятелем за стенкой в дырку смотрим.
А свояченицу мою, надобно видеть, господа. Да вот, Кузьма Евграфыч не даст соврать.

Кузьма Евграфович занятый пустяком – разбиранием стерляжьей головы, кивнул в знак согласия:
– Истинная правда. Рубенса на нее нет, так хороша. А на ходу, как рессорная коляска на покойном проселке – так и плывет.
– Свадебный каравай, а не баба. – подытожил Иван Иванович. – Сидит за столом, на голове платок рогато повязанный, плечи белые, губы алые гузкой капризной, брови черной ниткой, ручки полные, ну – Кустодиевская купчиха одним словом. Французик как увидал, аж зарделся, затоптался, как козел возле капусты.

А вокруг нее, мать честная! Расстегаи румяные, рыжики соленые отборные в хрустальной миске, саксонское блюдо выстлано лепестками свежайшего балыка осетрины, кулебяка промасленными ломтями рассевшаяся, так и парит сочной начинкой как Везувий, сельдь соловецкая – белая от жиру, а по ней укропчик рубленый, изумрудный и лучок колечкам так это слегка, икра на льду огнем горит, а черная и так себе цену знает, севрюжина, а студень об три мяса какой, м-м-м! С уксусом, хреном и чесноком! Грузди, блины, соленые огурцы, провесной окорок – смотрит собака ласково, как чужая баба в бане. И бутылки, бутылки: с квасом, водкой, морсом, наливками. Фу! – перевел дух Иван Иванович. – И еще много чего, а посередке, – порося румяный ухмыляется.

Целует француз ручку и спрашивает: – Неужели мадам у вас такой разнообразный стол и вкус? Я не знаком с гастрономическими порядками России.
А она только головку этак склонила и в ответ, как учили: – Это только малая толика. У нас всякая женщина должна уметь готовить и угождать мужу.Вот-с.
Тот и глаза выпучил точно рак: – Так это вашими прелестными ручками все сделано?! Позвольте поцеловать сии волшебные пальчики.
Припал бедняга, а сам взгляда от стола оторвать не может: – Я прежде должен отведать всего понемногу, чтобы иметь палитру вашего вкусового осязания.

Стал он, господа, с умным видом ковырять в блюдах. Бутылку повертел, повертел, – налил Ерофеича. Выпил и студня беспристрастно этак подцепил. Прожевал и как-то погрустнел. Спрашивает: – Что это за желе, мадам?
– Это студень, месье. – отвечает та
– О, это значит мороз по-русски. Я знать.
– Нет, это значит – холодец.
– Я и говорю. – талдычит француз свое. – Прелесть как вкусно. Ничего подобного…
– Однако когда сеанс? – спрашивает свояченица.
– Еще минутку. – говорит. И опять наливает и закусывает груздем хрустящим с чесночком. Тут он совсем погрустнел, оглядел удрученно стол и приступил к сеансу.
Она глаза закрыла, а он ей вокруг головы пассы делает, а сам не забывает кот этакий, осетрину с блюда дергать – цап царап. Потом сел подле нее и вовсе пригорюнился – не клеится видать.
Налил рюмку, выпил залпом, словно с духом собрался и повел так, – трепетно приобнял ее полный стан. Взял белую ручку и прижал к щеке, словно не рука это, а драгоценная скрипка и сейчас ему предстоит сыграть лучшую из своих вещей. Да и говорит:
– Мое искусство гипноза бессильно против студня и груздей. Это не наш луковый суп и буайбес. Это чувственная кухня, а в вас мадам, я попросту влюблен. Прошу руки и сердца!
Мы за стеной так и прыснули!

Доктор громко от души расхохотался, поперхнулся дымом и сквозь слезы проговорил:
– Иван Иванович, я ваш покорный слуга! Ужин сегодня был прекрасен, а рассказ еще милей. А вот студень и грузди у вас действительно выше всяких похвал! Тысячу раз спасибо!
Иван Иванович лишь кивком принял благодарность гостя и как бы между прочим сказал:
– Вы теперь в любимом кресле Жозефа Карлыча сидите. Он два года как помер. С дворянского собрания ехал выпимши и в канаву угодил. А ужин, – свояченицы рук дело. Она теперь в гостиной, чай накрывает. Кстати, всего-то на пару лет вас и старше.
– Да? Хым. – как-то слишком безразлично ответил доктор и запыхтел, запыхтел без нужды сигарой. Густой дым окутал его несколько растерянное лицо, запутался в черной бороде и красивых усах.
– Дас. – с этим, Иван Иванович поднялся из-за стола. – Ну, господа, пойдемте что ли, в карты перекинемся, чаю с вареньем откушаем, по рюмочке наливки выпьем, а Глафира Аркадьевна нам на фортепьяно сыграет.
Доктор поспешно отряхнул пепел с галстука, поднялся, одернул и застегнул жилет. Щеки его зарумянились.

А. Болдырев.