Десять суток отпуска при части – удовольствие ниже среднего. Десять дней ничегонеделанья надоедают уже на второй день. В лазарете хоть можно попросить медбрата принести чего-нибудь почитать из дивизионной библиотеки. А в родном подразделении что можно читать? В крайнем случае, подшивку газет. Да и то, старшина на это косится, потому что подшивка треплется, когда её листают. Остаётся одно. Как там: «О воин, службою живущий, читай Устав на сон грядущий, а поутру, от сна восстав, читай усиленно Устав.» Ну и болтаешься, как это самое в проруби. Бывают случаи, когда разрешают отпуск домой. Я обратился к ротному, тот сказал, что старшине виднее, он к нам ближе всех. Старшина ответил, что мой аппендицит был запущенный (по моей вине, разумеется), мне надо беречь себя. А где лучше всего беречь себя? В подразделении, на глазах у старшины, конечно.
  На занятия в политотдел продолжал ходить, как только стало можно. Потом были экзамены, после которых нам сказали, что теперь мы готовы ко вступлению в партию, командиры полков, парторги в полках и начальник политотдела дадут нам всем рекомендации. Что мы все, выразил надежду начальник политотдела, на гражданке станем работниками партийных органов. У меня, по правде, такого желания не было, своё будущее я представлял себе иначе. Но заявление написал, понёс к парторгу. Тот поздравил с окончанием партучёбы и торжественно заявил, что теперь хлеборезка у меня в руках.
  Отвратительная рожа хлебореза так и встала перед глазами. Толстые щёки, толстое брюхо, заплывшие салом глаза. Презрительно-высокомерный взгляд, обращённый на нас, высохших досуха от постоянных нагрузок. Ну уж нетушки, только не хлеборезка! Сунул заявление в карман: спросят, скажу, что некогда было. Так и носил его, пока не истёрлось. Никто не напоминал, ну и ладно. Когда мне говорили о вступлении в партию, вспоминалась рожа хлебореза. От этого всего осталась только красненькая книжечка об окончании вечерней партийной школы.

  Перед самой весной пригнали с вертолётной площадки старый дизельный трактор С-80 и поставили около штаба полка, потому что в боксах не оказалось места. Надо было перепрессовать пальцы траков и ещё что-то по мелочи. Верхние звенья траков разобрали по-быстрому, ремонтники слили масло из картера, сняли его, сняли капот двигателя, а потом произошла эта история, о которой потом слагали анекдоты.
  Ремонтнику, скорее всего, одному было скучно, и он придумал себе развлечение, попросил дежурного по части Медного Лба дать ему пару человек в помощь, а то тяжело. Карбюратор в тракторе тяжёлый, одному не снять. Старшина прислал двоих из суточного наряда, ремонтник объяснил им, что они пришли снимать карбюратор трактора. Все трое посмеялись, по совету ремонтника подвесили кисти рук повыше, чтобы проходившие мимо думали, будто люди работают. Зампотех полка увидел торчащие из-под трактора ноги, Медный Лоб объяснил ему, что солдаты снимают карбюратор. Вряд ли можно себе представить, что говорил Медному Лбу зампотех, который считал его совершенно пустым местом.

  В самом начале весны приехала мать нашего Толмачёва и привезла сыну девицу для известных целей. Подстилку на один раз, как он потом сказал. И всё бы обошлось, скорее всего, да вот привезла она ему гражданские шмотки. Ему дали увольнительную на сутки в связи с приездом матери и по результатам стрельб. И он решил, что есть возможность на всю катушку. А не прошло, потому что мы с Женькой, Дуйсенбаем и нашей Таней как раз пошли в кино. И Дуйсенбай увидел Толмачёва в гражданском. Мы бы внимания не обратили, а Дуйсенбай всегда замечал всё. Подошли (конечно, если бы он не демонстрировал своё «врождённое превосходство» над нами, свою «голубую кровь», мы бы прошли мимо). Толмачёв, этакий денди, с матерью и какая-то девица. Толмачёв сразу всё понял и попытался смыться. Женька взял его за воротник: «Вот дёрнешься – шею сломаю.» И тот поверил, скис. Мамаша заорала: «Милиция, помогите! Помогите, бандиты, грабят!» Ну, дура.
  Прибежал милиционер, мы ему объяснили, позвонили из участка, за нами приехали. Мамаша, дура, пыталась совать деньги то милиционеру, то нам. Получил он трое суток, а после этого Женечка ему сказал: «Не положено наказывать дважды за одно, только ты у меня дооолго будешь проситься в увольнение. Причину найду. Чтоб ты знал и дурью не мучился в надежде. Ты у нас у всех вот здесь.»
- и похлопал себя по шее.
  Конечно, Толмачёв устраивал периодически всякие «штучки», и соответственно, каждый раз имел за это. Но получается, виноват всегда был Женечка, раз он командир. Правда, к концу лета, к выпуску, все «штучки» прекратились. Что там у него было внутри, кто знает.

  Наступила настоящая весна. Первая весна в моей солдатской жизни. Мы снимали вторые рамы с окон. Окна высоченные, около двух метров высотой, одному толстенную раму не снять. Сняли мы первую раму, убрали теплоизоляцию, промыли всё и открыли окно. Дневальный заорал: «Вы чо делаете, офигели что ли! Холодно же будет!» Гиви ответил: «Ладно, молодой ты ещё и незакалённый. Посмотри на меня: родился и вырос под жарким солнцем и не боюсь никакого холода.» - «Конечно, - сказал дневальный, - если бы я был такой шерстяной, тоже не мёрз бы.» - «Прекратили! – скомандовал помкомвзвода, - за работу!»
  Сняли вторую раму, третью. Рам этих больше десяти, возня с каждой долгая, устроили перекур, Гиви нашёл новый объект. «Дуйсенбай, а почему тебя так зовут?» - «Какая тебе разница, почему?» - спросил тот. «Да я не против, только длинно очень. Вот я –Гиви, вот он –Миша, вот он Женька. А ты –Дуй-сен-бай.» -«Ну и что?» - «А длинно очень. Вот Шейхитдинова все зовут Лёшкой, а он не Лёшка. Он ведь…ой, не вспомнить, длинно как-то.» - «У татар и башкир бывают такие, ну и что?» - «Да ничего, просто Шейхитдинова сократили до Лёшки, а я предлагаю тебе то же. Для удобства. Давай мы тебя будем звать Дуся. Коротко и красиво, а?» - «Да пошёл бы ты подальше.» - «Грубиян ты, Дуся, а ещё студент. Тебя не за это отчислили?» - «А тебя за что?» - «Меня не отчисляли, я дипломированный специалист с законченным высшим образованием. Учитель литературы средней школы. И как старший товарищ предлагаю тебе сократить своё имя для удобства произношения. Тебе, Дуся, служить ещё долго, подумай о языках сослуживцев.»
  Пикировку прекратил помкомвзвода, а предложение Гиви именовать Дуйсенбая Дусей стало известно в роте. Дуйсенбай сначала злился, но потом понял, что этим только раззадоривает ребят. Дусей его всё-таки называли изредка.

  За отличную стрельбу Батя наградил Евгешу двумя внеочередными увольнениями. Дело было в воскресенье, нам объявили выходной и рота пошла в кино, смотреть очередной раз Анку-пулемётчицу, а Евгеша не пошёл, надеясь пойти в увольнение. (За три года службы мне «повезло» посмотреть «Чапаев» то ли тридцать семь, то ли тридцать восемь раз.) Старшина в увольнение не пустил: «Командир батальона разрешил, а я не пускаю. Не считаю нужным. Отлично стрелять должон кажный, так что, всех в увольнение? Нет, и всё!»
  Болтаться без дела солдат не может и не должен, а занятие всегда найдётся и в выходной. Чтобы старшина не придумал Евгеше занятие типа чистки оружия, натирания дверных ручек асидолом, мытья лестницы или ещё какой-либо ерунды, он уселся в ленкомнате писать письмо домой. Хотя, конечно, весь день писать письмо не получится в любом случае.
  Старшина тихонько подошёл сзади и заглянул через плечо: чем это Афанасьев занимается? Евгеша это заметил и продолжал писать: «Вот, мама, скотина старшина роты не пустил меня в увольнение, хотя сам командир батальона разрешил за отличную стрельбу. И сейчас я пишу тебе письмо, а этот козёл позорный стоит сзади и читает, гадюка ядовитая, что я тебе пишу. Поэтому письмо заканчиваю, чтобы этот урод не читал. Я тебя очень люблю, скучаю по тебе. До свиданья, моя дорогая мамочка. Твой сын Евгеша.» Сложил письмо, вложил в конверт, написал на нём адрес и отнёс на тумбочку около дневального.
  На вечерней поверке старшина разразился довольно длинной речью о том, что вот некоторые солдаты не уважают своих командиров и начальников, считают их скотинами, ядовитыми змеюкамии и всякими разными нехорошими животинами. И в письмах домой матерям называют их такими ругательными словами. А ихние матеря потом думают, что находятся сыновья в ужасных местах, а не учатся Родину защищать от внешних капиталистических врагов. И так далее, и так далее. Мы слушали и не понимали, с чего это его разобрало. Утром Евгеша рассказал, как он писал письмо. Было очень весело.

Tweet