О соснах я знаю всё. Было бы странным не этого не знать, проведшему всю свою сознательную жизнь между них. Сосны умеют двигаться только вверх. Начиная свою жизнь из маленького семечка, вывалившегося из шишки, они неустанно растут вверх, к небу, пока не становятся высокими могучими деревьями с головокружительным ароматом хвои. Сосны умеют плакать. Янтарные вязкие слезы, которые вы называете смолой, выступают на их коре от удара или надпила. Сосны плачут. Как сосны смеются я не знаю. Ни разу не видел, хотя знаю о соснах все. Наверное они не умеют смеяться.
О соснах я рассказываю вам не случайно. Просто о них рассказывать интереснее. Я намного примитивнее них. Я не умею двигаться даже вверх. Я не умею плакать. Смеяться тем более не умею. Я сделан из железной арматуры и гипса. Я пионер. Я гипсовый пионер.
Вот уже много лет я стою на кирпичном, выкрашенном известкой, постаменте. Он давно просел, а из одного его края выбиты несколько кирпичей.
Когда-то недалеко от меня стояли еще несколько гипсовых фигур. Женщина с веслом и футболист.
Женщина мне нравилась. Мне нравились ее голые ноги, мощные, как и полагается спортсменке, мне нравился ее бюст. Я давно не ребенок, хоть и выгляжу, как пятиклассник, поэтому повторю, мне нравился ее бюст. Мне нравилось ее лицо, всегда спокойное и уверенное в победе. Мне нравились ее руки, сильные, но в то же время женственные, с тонкими запястьями. Даже ее весло мне нравилось, хотя ничего особенного в нем не было. Весло, как весло.
Футболиста я не любил. Он меня тоже. Мы никогда не общались с ним, да и как мы могли общаться, собственно, два гипсовых истукана? Но я знал, что футболист не любит меня. В его замахе ноги, в поднятой вверх руке, я чувствовал неизбежную угрозу. Даже сосредоточенное выражение лица футболиста, нахмуренный лоб, плотно сжатые губы, выражали некую угрозу, от которой, умей я потеть, меня бы тут же бросило в пот.
Мы стояли на бывшей аллее, ведущей к выходу из старого стадиона.
Стадион был действительно очень старый. Трибуны с деревянными лавками, вытоптанное футбольное поле с ржавыми рамками ворот, выщербленные беговые дорожки, заросшие травой и одуванчиками.
Когда-то он был другим, как и все мы. Молодость всегда красивей старости. По аллее ходил народ, на поле гоняли мяч команды, на трибунах свистели болельщики. А сосны были намного ниже, чем сейчас. И у меня еще были обе руки.
Прошло много лет. Очень много лет. Футболиста и женщины с веслом давно нет. Их демонтировали и увезли за обветшалостью. Когда ломали фигуру футболиста, я, умей смеяться, скорее всего смеялся бы от радости. Когда ломали фигуру женщины с веслом, я, умей плакать заплакал от горя янтарными сосновыми слезами.
Но ни плакать, ни смеяться, я не умел.
Я спася чудом. Когда разобрали до последнего кирпича фигуру женщины с веслом, что так нравилась мне, наступил вечер.
-Завязывай! За этим завтра приедем!- вытер лоб рукавом усатый бригадир, и рабочие, собрав ломы и другой инструмент, потянулись к выходу.
А я остался стоять в одиночестве среди подросших сосен. Почему рабочие не вернулись на следующий день для меня загадка. Но с тех пор я остался здесь один. Я, гипсовый пионер, с прижатым к губам гипсовым горном.
Люди обычно игнорировали меня. Я не обижаюсь, я все прекрасно понимаю. Я ведь не Давид работы великого Микельанджело, не дискобол Родена и уж тем более не одна из трех граций Антонио Канова. Я типичный серийный продукт соцреализма, которых было расставлено по городам и весям страны в великом множестве. Если нас всех собрать вместе, то наше гипсовое войско вполне могло бы дать бой терракотовым воинам Китая.
Пожалуй, единственный, кто со мной разговаривал, впрочем, без всякой надежды на диалог, это был стадионный сторож Михеич.
Издалека я слышал его приближение. Скрип колес доски, на которой сидел Михеич и стук специальных колодок, которыми он отталкивался от земли, ни с чем спутать было нельзя.
Ног у Михеича не было. Демобилизовавшийся искалеченный танкист, тогда еще совсем молодой, едва под тридцать, вернулся с фронта, не дойдя всего ничего до Германии. В его заговоренный танк, прошедший Курскую дугу, прошедший до Кракова, попал немецкий снаряд. Видимо, снаряд был тоже заговоренный. Весь экипаж погиб, а Михеич нет. Его вынули из танка, правда не всего. Ноги навсегда остались там, почти на самом берегу Вислы.
Вернувшись в городок, Михеич помаялся неприкаянно, так как дом его после оккупации не уцелел, а потом и приткнулся сюда, на стадион, устроившись сторожем за смешную зарплату да комнату в подтрибунном помещении.
Михеич пил. Пил много и часто.
-А как не пить, сынок? Человек должен радоваться. Вот я и радуюсь. Бабы у меня нет, детей тоже. Остается что? Пить. Я и пью. Чай на свои.
Тут он кривил душой, конечно. Пил Михеич все чаще на чужие, так как своих у него почти не оставались. Он прописал их в течении трех дней после получки.
-Ну, если наливают, чего не выпить-то, сынок?
Сначала я удивлялся, чего бы Михеичу не жениться? Ну, без ног, понимаю. Но после войны и такие мужики на перечет были, особенно в нашем городке, где мужское население выкосило если не на фронте, так в лесу, в партизанах. Бабы, изголодавшиеся по мирной жизни, по теплу да любви и за слепых замуж шли, и за безруких. Главное, что душа на месте.
-Дурак ты, сынок, одного не понимаешь. Ты думаешь ноги? Ну да, не велика потеря, ног нет, руки на месте. Я руками много чего умею. И дрова наколю, и починю что угодно. Я танковый движок сам налаживал, а после этого остальное мне тьфу и растереть! И бабу мог бы приласкать не хуже двуногого. Но бабе рук одних мало, сынок. Уж я-то знаю. А больше у меня ничего предложить бабе и нет. После Кракова этого, будь он не ладен. Ты думаешь я тогда в танке только ноги оставил? Эх, сынок...Понимать надо! Ходила одна. Из продмага. Имя красивое- Фаина. И сама ничего, все на месте. Я бы в былое время-то не дал скучать... Муж у нее погиб в сорок втором еще, одна двоих тетей тянет. Ну, я ей объяснил, так, мол и так, Фаня, баба ты ладная, только у меня после войны по части любви всякой полный швах и хандэ хох. Повздыхала немного, поставила бутылку беленькой на стол и ушла. С пониманием баба. Даже жаль, что я убогий, ей-Богу.
Кто-то подумает, что за сторож такой, безногий? Что, мол, он может сторожить такой? Ни догнать вора, ежели такой проберется на стадион, ни просто посторонних.
С одной стороны вы будете правы. Действительно, толку от Михеича на первый взгляд никакого. Да только что вору на стадионе брать? Нет тут ничего ценного давным давно. Команды в городке нашем нет, а пацаны в дырку забора залезут- не велика печаль. Погоняют мяч по заросшему бурьяном полю и разойдутся.
А посторонние сюда приходят, конечно. Но Михеич их не прогоняет. То мужики зайдут, разложат газету прямо на трибуне, поставят бутылку, откроют консервную банку ножом, да еще самого же Михеича и угостят.
Влюбленные заходят. Но больше майскими ночами, когда куст сирени вокруг меня зацветает мелкоцветьем, и запах стоит, что и у такого гипсового истукана, как я, голова кругом идет.
-Маш...
-Что?
-Маш...
-Витя, ну не надо...
-Ну, почему, Маш?..
-Не могу я... Он смотрит...
-Кто?!
-Ну, этот...пионер...
-Ну, что ты? Он же не живой...Дуреха ты...
-Не могу и все!
-Ну, хорошо, пошли за трибуны, а?
-Вить, а ты меня любишь?
-Ну, конечно!
-Нет, скажи "люблю!"
-Люблю!
-Нет, скажи "Маша, я тебя люблю!"
-Маша, я тебя люблю!
-Витька...
Это верно, я не живой. Все эти чувства и переживания не для меня. Хотя иногда происходит такое, что я и сам пугаюсь.
В июле ночью пришли сюда двое. Он блондин, одет модно, руки сильные. Она в алом платье, губы под цвет. Пили прямо под кустом сирени, смеялись громко, а потом она голая, хмельная, ко мне на постамент залезла. Обняла теплой рукой, дыхнула духами и алкоголем, пьяно горланила "Взвейтесь кострами!". А он на траве лежал, соломинку грыз да посмеивался.
А она ко мне грудью прижалась, заливается от смеха.
И от тепла и тяжести этой бесстыдницы вдруг я почувствовал что-то незнакомое. Мне трудно это передать. Мне трудно это объяснить. Я всего лишь гипсовый пионер, чувства и объяснения не мой конек.
А так-то да, я не живой, и волновать людские грехи, как и благодетели, меня не должны.
А в августе пришли милиционеры. Михеич как раз рядом со мной курил, в тысячный раз рассказывал про то, как с Фаиной у него не вышло. Я бы и пожалел, да не могу. Не умею.
-Вы сторож?- спросил усатый милиционер, наверное главный.
-Так точно!- ответил Михеич и козурнул к кепке.
-Вы тут никого подозрительных не видели?
-Никак нет! Произошло что, товарищ капитан?
-Произошло...Вы вот что, телефон здесь есть?
-Телефон был, товарищ капитан, в подтрибунном помещении.
-Что значит был?
-Ну, то и значит. Так -то он есть, да по нему уже года три никто не звонил.
-Значит есть! Вы если кого тут увидите...ну, из подозрительных, то сразу бегите звонить в милицию!
-Так точно, товарищ капитан! Побегу!
Капитан посмотрел на Михеича, сидящего на доске с колесами и ухмыльнулся:
-Побежит он...Бегун. Ноги небось по пьяни отморозил?
-Никак нет! В танке потерял.
-Кого не спроси все танкисты, а на деле алкашня подзаборная. Короче, некогда нам тут с тобой лясы точить. Побег на зоне. Трое особо опасных ноги сделали. Вот ты отморозил, а они сделали. Если что, немедленно сообщить!
И ушли. А Михеич вытащил из кармана пиджака папиросину и затянулся нервно.
Наступила ночь. В августе ночи здесь особенно теплые и звездные. Фонарей не нужно, и так светло.
Михеич закемарил прямо подо мной, не выпуская потухший окурок изо рта. А я стоял над ним, прижав к гипсовым губам гипсовый же горн, освещенный звездным светом. Эпическая картина, скажу я вам.
Трое пришли незаметно. Прямо из-за сосен. И тут со мной опять произошло странное. Я снова почувствовал что-то непередаваемое. От этих троих веяло опасностью и смертью. Примерно это со мной было, когда увозили женщину с веслом. Но я не умею ни плакать, ни как-то по-другому передавать эмоции. Я же гипсовый. Гипсовый пионер.
Они подошли к спящему Михеичу. Один из них ткнул его в плечо.
-Эй, отец!
Михеич открыл глаза, несколько секунд подслеповато смотрел на них, соображая, а потом улыбнулся:
-Здрасьте, сынки! Забыли тут чего?
-Забыли, отец, забыли... Нам бы до утра перекантоваться. Ну, и пожрать чего...
-А чего же до утра? Я вас тут жду не дождусь. Тут по вашу душу из милиции приходили, так я это мигом, вы тут ждите.
-Не понял, отец, ты о чем?- прищурился ближний к Михеичу.
-Так как же? Сообщить они велели если зайдете. Бегом, говорят, сообщить надо. Ну, я бегом, сами видите, не могу. Но как получится уж, постараюсь- потянулся Михеич за колодками.
Убили его быстро. Одним движением по горлу. Кровь фонтаном брызнула из раны, окрасила заштукатуреннй кирпичный пьедестал и мою правую ногу.
Плакать я не умею. Сколько можно повторять! Но дождь...
Сразу после того, как Михеич упал со своей доски, пошёл дождь. Да какой! Ливень! Тяжелые крупные капли смыли кровь, которая мутным ручейком сбежала по пьедесталу и просочилась куда-то в землю. Я стоял, подняв гипсовую голову вверх, прижав гипсовый горн и ливень потоком бежал по моему телу и лицу. Я не умею плакать. Поэтому это не слезы. Это просто дождь. Не слезы. Дождь. Не слезы.
О соснах я знаю все. Было бы странным мне этого не знать, проведшему всю свою сознательную жизнь между них. Сосны умеют двигаться только вверх. Начиная свою жизнь из маленького семечка, вывалившегося из шишки, они неустанно растут вверх, к небу, пока не становятся высокими могучими деревьями с головокружительным ароматом хвои. Сосны умеют плакать. Янтарные вязкие слезы, которые вы называете смолой, выступают на их коре от удара или надпила. Сосны плачут. Как сосны смеются я не знаю. Ни разу не видел, хотя знаю о соснах все. Наверное они не умеют смеяться.
О соснах я рассказываю вам не случайно. Просто о них рассказывать интереснее. Я намного примитивнее них. Я не умею плакать. Я не умею двигаться даже вверх.
Зато другие умеют двигать меня. Сегодня на стадион пришли люди. Много людей к оранжевых касках и синих комбинезонах.
С удивлением смотрел я, как тяжелая техника расправляется с деревянными трибунами стадиона. Это происходило очень быстро. Ближней ко мне трибуны не стало за каких-то пару часов.
Когда ко мне приблизились двое, я даже не успел их рассмотреть, как почувствовал удар железного лома. И я почувствовал боль! Настоящую боль! А через полчаса меня не стало.

Tweet