Вечер сентября. Обыденный, рядовой, как жопа с обратной стороны человека, но только не для меня. Огромные капли, прохладные и прицельные, лупят по куртке и шлему. Даю газу, обгоняя старую «японку». Литейный к началу осени наряжается в волнистый асфальт, радует колеями в две ладони. Стараюсь не лихачить – все маневры строго по необходимости.
На светофоре заглядываю в «шестерку» Ауди. Теплый салон, дерево, кожа, уютный мягкий свет. Уголок благополучия посреди разгулявшейся стихии. Мужчина с полувековым багажом, с ним девчонка, и вряд ли дочь. Шутят в тепле, сухие, как паек танкиста. Он говорит, она смеется. Смущаются, увидев мое любопытство, но он тут же берет себя в руки, и неоднократно тренированным взором римского прокуратора одаривает мокрого меня.
Светофор приглашает к движению. Трогаемся. Голова болит сильно и разом во всех местах – затылок, виски, лоб. Будто крепко сжали в тисках и придают правильную форму молотком. Напрягает, но это не страшно. Это не главное.
Где-то сзади колесит Генка, почти гений, но все еще мой друг. В такой дождь бесполезно оборачиваться, все равно не увидишь, а воды за воротник набежит.
Угол Кирочной, где мы снимали первую квартиру в Питере. На самом углу заведение, в котором делают отличную шаверму, а по ночам с той же виртуозностью пьяные посетители месят друг другу ебало. Мы жили на втором, и мне сейчас очень не хватает порой этих жизнерадостных звуков снизу. Слева – китайский сад, который мы каждый вечер видели из окна и в котором ни разу не побывали. Тогда мы жили втроем – у Генки было тяжело с деньгами, но он выбрал науку, и нам оставалось только верить в него, а мне еще платить за него квартплату. Сейчас он может купить весь этот трехэтажный дом, но и я не бедствую.
Мне на Воскресенскую набережную, всему потоку дальше на мост. Едут домой, в теплые квартиры спальных районов. Оборачиваюсь махнуть рукой Генке – ему, как всем, толкаться над Невой. Но его не видно, или отстал, или уже проскочил. Наконец-то простор, здесь почти нет машин, а значит, двухколесная свобода. Мотоцикл уверенно набирает скорость, и внутри просыпается это сладкое чувство, жажда и азарт. Дождь загнал прохожих под крыши. Другие из необходимости устраивают парад зонтов.
Маша наверняка уже ждет меня.
Я звонил ей в обед.
- Мне надо сказать тебе что-то важное. И это не телефонный разговор.
- А дома нельзя?
- Можно, но мне так не хочется проводить вечер в четырех стенах.
- Без проблем.
Я так люблю ее «без проблем», а это абсолютно все, что касается меня.
Где-то за пазухой куртки огромный для моего кошелька бриллиант, под который делали оправу на заказ. Не знаю, дарят ли такие кольца в качестве обручальных. Если что, я буду первым.


Мы познакомились банально.
- Привет! – сказала она.
- Привет! – улыбнулся я.
Правда, перед этим вышел занимательный эпизод.
Это был второй день нашего с Генкой покорения культурной столицы. Мы остановились у его двоюродного дядьки, типичного интеллигента, в первый же вечер напившегося в хлам (мы приехали, да и пятница). Иннокентий Илларионович все норовил обнять меня со словами «Генкин друг мне как сын!», а Генке непременно надавать отеческих пиздюлин с формулировкой «батя твой и въебать нормально не может!», потому в субботу мы решили подольше не возвращаться домой. Усталость овладела нами на углу Невского и набережной Мойки. Экскурсия по рекам и каналам в таком случае – самое то. С первого трамвайчика нас всех по каким-то причинам пересадили, а во втором уже сидели люди. Мы отчалили, пледов на всех не хватило.
Мы с Генкой были уже на пути к «состоянию», хоть и в начале, поэтому холод и брызги нас не пугали, а остальные пассажиры разыгрывали сценку «социальное неравенство». Пледов было настолько мало, что даже один на двоих получался не в каждом случае. Сразу за нами сидели две девочки с нулевым количеством сраных ворсистых кусков теплоты, симпатичные и замерзающие. Клянусь, отдал бы им свой, но мы степенно грелись водкой, а они наверняка отказались бы.
Я огляделся по сторонам в поисках справедливости, и удача улыбнулась мне. С другой стороны прохода сидела пара – ему за пятьдесят, ей честных сорок. И абсолютно каждый из этих двоих укрывался собственным пледом. Чувство равенства и братства взыграло в моем мозгу, и я направился на беседу. Это сейчас я понимаю, что надо было спросить прежде, чем действовать, но получилось, как получилось. Я сдернул с мужчины плед, чтоб отдать замерзающим девчонкам. Такого поворота не ожидал ни сам итальянец (это выяснилось чуть позже), ни его спутница. Ибо под пледом она наяривала его член ухоженной рукой в перстнях. Надо отдать должное иностранцу за выдержку – пока она дрочила ему, ни один мускул не выдал его тревожного состояния. И даже теперь, когда сие непотребство стало достоянием общественности, он вел себя невозмутимо, и только Франческа (она не представилась, но позже, когда он успокаивал ее, мне послышалось это имя) отдернула руку, мол, это не я. Кинуть товарища в беде, конечно, недостойно, тем более близкого товарища, может быть даже друга, но у итальянцев, возможно, так принято. Франческа отвернулась любоваться водной гладью, а Паоло (тоже моя догадка) аккуратно упаковал член в ширинку и присоединился к спутнице. Уверен, так внимательно они не разглядывали достопримечательности нигде и никогда.
Я же торжественно преподнес трофей девчонкам.
- Привет! – сказала она.
- Привет! – улыбнулся я.

И вот шесть лет спустя я везу ей руку. Сердце она забрала незаметно и сразу. В ту ночь мы гуляли, вместе открывая Питер. Маршруты выбирали ноги. Наверное я любил ее уже тогда. Не уверен, что она была самой красивой даже на том трамвайчике, но я никогда не влюблялся в сиськи или жопы, и, как мне кажется, я не один такой на планете. Она просто заняла тот недостающий кусок в мозаике моей жизни.
Девушки были сестрами. Выпивший Генка становился загадочным и предпочитал собственное общество любому другому, да и муж Машиной сестры не одобрил бы их роман с Генкой. Но муж был далеко, и Вера была не против. Она была красивой и эффектной в ту ночь, но Генка видел кольцо на ее пальце и на все ее скромные попытки отвечал намеренно неуклюже, не понимая намеков настолько, что даже нам с Машей было неудобно.
Следующим утром я проводил их на Московском вокзале. Маша закончила институт. Ее ждала карьера инженера по защите окружающей среды на производстве, дома, в Волгограде.
Вместо этого она выбрала меня. В сентябре приехала и больше мы не расставались.


После просторной квартиры на Кирочной мы с Машей переехали в однокомнатную на Миллионной, а Генке предоставили жилье от его НИИ. Мы жили в самом центре около года, пока хозяйка не просекла, что гораздо выгоднее сдавать квартиру посуточно, и в этих новых денежных планах нам места не нашлось.
То было отличное время, напрочь стершееся из моей памяти. Один эпизод, правда, отпечатался. Она сидела на подоконнике и рассказывала мне, как мечтает побывать в Генуе. Выпить чашку кофе за столиком старенького кафе, а потом медленно, целый час, шагать по узкой улочке вниз, к морю. С набережной Аниты Гарибальди спуститься по крутой лестнице, усесться на больших камнях, опустив ноги в воду, взболтать это ленивое солнце, растворяющееся в море на горизонте.
Я сидел и смотрел на нее. Она была такая красивая в своей футболке, и даже сейчас перед глазами стоит «лесенка» профиля -  небольшие груди под тонким хлопком, выше чуть острый нос, и еще выше длинные ресницы. Я помню, как мысленно проводил эту линию, Евклид хуев. Она рассказывала, а я сидел и смотрел. Она была моей, и это было таким правильным, таким естественным. И если мне предложат вернуться в лучший момент, я выберу тот вечер.
Конечно, мы никуда не ездили, ни в Геную, ни во Флоренцию, ни в Нижний Тагил. За пять лет она ни разу не обмолвилась больше о своей мечте. Что ж, пора это исправить. Может, купить билеты сегодня же вечером, а предложение сделать уже там?


Чертова голова раскалывается, даже вижу будто хуже. Ну да сегодня день тяжелый выдался, и дождь стеной. А может я становлюсь метеозависимым. Этим объясняю и то, что еду на своем мотоцикле, хотя договаривались с Генкой поменяться. Он собирался в Кириши завтра по работе, и обещал протестировать мой икс-Диавель в «отдаленно напоминающем настоящую поездку» режиме. Сам Генка давно предпочитает Харлей и сейчас ездит на Роад Кинге.
- Тебе не понять, - говорит обычно он, а я и не тужусь.
- Настоящий мужик должен ездить на чоппере, - добавляет тогда он, и я соглашаюсь.
Вспоминаю, как двадцать лет назад далеко на востоке, где-то между Свердловском и Челябинском, моя Планета вчистую сливала его «третьему» Юпитеру, зато после каждого заезда, пока он корпел над ним в гараже, я мог заняться чем угодно, кроме починки мотоцикла. Лучше наших покатушек «по месту» были только выезды в Верхние Выселки. Мы жили в Нижних Выселках, и иначе, как дерби, матчи с Верхними не называли. По области команду катал старый заводской ПАЗик, но между Верхними и Нижними Выселками не было постов ГАИ, и потому Генка брал у отца Урал с коляской, и мы добирались своим ходом. Он рулит, я пассажиром, еще двое в приспособленном вместо коляски деревянном ящике для сена. Такие поездки мотивировали отменно – адреналина хватало, чтоб порвать всех и вся. Я был в нападении – уже тогда агрессивная натура перла наружу, Генка играл в воротах, и делал это неважно. «Два удара – три гола» - это про Генку.
После одного из матчей нас выследили местные, верхневыселковские. Эти были старше нас года на два, и количеством восемь против четырех.
- Съебываем? – спросил я.
- Нет. – ответил щуплый Генка. Он тогда уже имел слабое зрение и носил очки. Близорукий внук Джона Рэмбо.
Двое наших товарищей рванули прочь, сверкая пятками. Потом они рассказывали, что им послышалось, что Генка сказал «да». Теперь счет был восемь - два. Генка предусмотрительно снял очки. Я бы рад рассказать, как мы отпиздили этих восьмерых, но так не случилось. Я потом два месяца ходил в гипсе со сломанной ключицей, а у Генки до сих пор чуть дергается глаз – повредили какой-то нерв. Мы лежали на траве и харкали кровью в голубое небо, кряхтя и смеясь.
- Я бате обещал вернуть мотоцикл в целости, - сказал между прочим Генка. Я понял, как глупо звучал мой недавний вопрос про съеб.
Мотоцикл они, кстати, не тронули. Кодекс подзаборной чести. 
Потом мы искали двоих товарищей по Выселкам. Их имена память услужливо стерла. Нашли в каком-то магазине. Обратно ехали молча.
А на следующем выездном дерби, по весне, те же старшаки пришли поболеть за своих на поле. Пожали нам с Генкой руки.
- Этих не трогать.
Это распространялось на четыре ближайших года до окончания школы.
Сколько помню, Генка никогда никого не бил. Объяснял, получал, падал, вставал и снова объяснял. На том мы и сошлись – он мог сказать все, что я думал. Как-то верно и очень точно облекал в устную форму все то, что роилось в моей голове. Мы были на одной волне, и сдружились почти сразу. 
Потом я поступил в институт – меня ждала блестящая карьера кого-нибудь. У Генкиных родителей не было денег, и он поступил в армию на двухлетний курс. Мать переживала, и если бы вы видели щуплого очкарика Геннадия, поняли бы, что не напрасно. Распределили в какую-то Забайкальскую жопу, Тейсин, по-моему.
Он вернулся тем же щуплым очкариком, но с лычками старшего сержанта. Я не люблю лезть с расспросами, не считаю нужным.
- Все нормально, - подмигнул он мне тогда, и я понял, что этого достаточно. Думаю, ему было непросто, особенно поначалу.
Все это не помешало затем получить ему красный диплом и с головой погрузиться в науку.


Помню, как получил премию по итогам квартала, когда наша компания заключила умопомрачительный контракт, разведя самих японцев. По дороге домой я невзначай купил мотоцикл, куртку и шлем. Так и зашел домой, новенькую железяку оставив на улице.
- Ух ты! – рассмеялась Маша. – Ты как Том Круз в фильме «КамШот».
- «Топ Ган», - поправил я ее.
- «Топ Ган», - согласилась она.
Я уговорил ее прокатиться со мной.
- Кружок по КАДу, - сказал я, - пустяки.
Тогда мы выяснили, что мотоциклы – это не ее. Полтора часа с ветерком для меня обернулись одним из кругов кАДа для нее. Но ни полсловом она не обмолвилась, хотя тошнило ее здесь же, у дома, в кустах. 
Через месяц я был вынужден забрать ее с работы на мотоцикле. Это была ее вторая и последняя поездка со мной. Старался ехать аккуратно, но перед самым домом она умудрилась упасть. Почти обошлось, но три пястные кости на левой руке сломались со смещением.
- Пожалуй, воздержусь от мотоциклов, - грустно улыбнулась она в больнице.
На кисть наложили гипсовую лонгету, из-под которой выглядывали кончики пальцев. Через неделю я, дурак, повел ее в парк аттракционов. То ли адреналина мне не хватало, то ли ума. Это сейчас я думаю, что упасть с колеса обозрения совсем не то же самое, что упасть с мотоцикла, а тогда мы романтично сидели в кабинке, плетущейся на самый верх, и наслаждались моментом. Я боялся пошевелиться – даже на балкон нашего четвертого этажа предпочитаю не выходить без надобности. Маша сидела напротив, и ей в голову пришла замечательная идея поцеловать меня. Для этого надо было наклониться, на что скованный животным страхом я пойти не мог. Маша рассмеялась, поднесла кончики пальцев загипсованной кисти к своим губам, а потом к моим. Позже, в моменты, когда я не мог решиться на что-то, она шутя делала так же – словно на кончиках пальцев дарила мне уверенность что ли. Почему я вообще это вспоминаю? 

Года два назад Генка пришел ко мне в половине третьего ночи. Маша тогда уехала к родителям.
- Получилось! – сказал он. Совсем не обязательно здороваться, если старый день уже кончился, а новый еще не начался. Он был мокрый, и пол в моей прихожей тоже становился мокрым. Чертова гроза и так не давала мне спать, а теперь и подавно не улягусь.
Я сварил кофе. Вкусный, полночный, крепкий, а еще у меня были булки с корицей. Именно были, ибо когда Генка ушел под утро, булок осталось «околонуля».
- Братишка, мы сделали это! – улыбался он. Упертый черт, он никогда не отступал, и тем больше радовался я за него, когда он добивался своего. Пожалуй, больше даже, чем за себя.  – Вообще-то, я сделал это. И не уверен, что хочу делать отчет…
Он рассказывал и рассказывал, восторженно, в деталях. О том, как с помощью своих квантовых штучек они смогли выдернуть память одной крысы и временно передать другой. По крайней мере, он думает, что память, но точнее определения пока нет. И та, вторая крыса, никогда не бывавшая в лабиринте, прошла его с первого раза. Еще примеры, опыты, потом планы, грандиозные, восторженные. Потом добавил, правда, что вторая крыса прожила потом около получаса.
Он не болтал в процессе работы, над каким бы проектом не трудился. Хвастался только результатом, но тем более впечатляющим это выглядело.
- Не боишься касаться Божьей бороды? – спросил я под утро.
Он серьезно посмотрел на меня.
- Нет. Человек не сделал бы ни одного по-настоящему серьезного дела, обдумывая наперед последствия, нацепляя на поступок моральное платье, боясь результата, в конце концов. Если я не прав, меня накажут. Нет судьи беспристрастней времени.
Я был опять с ним согласен. 


Маша вернулась вместе с сестрой. Вера развелась с мужем, исправила недоразумение молодости. Рассказывала, что собирается строить новую жизнь, намекая, кому бы с удовольствием отвела в ней внушительное место. Генка будто избегал ее, говорил невпопад, неумело молчал. Мы не обсуждали это ни тогда, ни потом.


А на прошлой неделе нас пригласили на какое-то благотворительное мероприятие, где власть имущие золотыми крохами готовили себе местечко в Раю.
В один из моментов, когда Машу закружили в бессмысленном диалоге светские сухощавые львицы, даже в носу ковыряющие с покровительственным видом, Генка вдруг повернулся ко мне.
- Жениться тебе пора, - сказал он даже слишком как-то серьезно.
- Это тебе пора! – рассмеялся я. Но посмотрев в его глаза переменил тон. – Зачем жениться, если у нас все хорошо?
Генка уже передумал развивать тему. Отмахнулся, но через какое-то время тихо произнес:
- У тебя все хорошо.
- Да она не хочет жениться! – чуть не вспылил я.
- А ты предлагал? – улыбнулся Генка.
Я был зол на него. Не ждал от друга нравоучений. Мы, по-моему, даже не разговаривали до конца вечера.
Засыпая под утро, слушая сопение Маши, я составил логическую цепочку собственного кретинизма. Генка был прав. Он всегда оказывался правым.


Я уже на Обуховской обороны, по левому борту «Невская жемчужина». Мы иногда выбираемся сюда поужинать. Сейчас, когда все раскрашено в серо-черное, вид Невы скорее угнетает, но в ясную погоду тут здорово. Включаю поворотник и вылезаю на трамвайные пути. Обмениваюсь взглядами со встречным таксистом. Дождь все так же оплакивает что-то. Может, мою холостую жизнь. Стреноживаю коня, обратно, пожалуй, поедем на такси. Волнуюсь, хотя, казалось бы, с чего? Гоню прочь тревожные мысли, но с таким же успехом можно гонять по полю ветер. Мне чего-то не хватает, какой-то важной части себя.
Преодолеть двадцать шагов по аллейке до входа в главный зал – невеликий подвиг, но дается тяжело. Похоже, я заболеваю – даже руки и ноги слушаются плохо. Что-то с нервной системой, и это лучше не запускать. Что бы ни случилось, завтра утром первым делом к врачу. Приветливый азербайджанец с видом сурового армянина, Алекбер, если мне не изменяет память. Вижу мою девочку за столиком у окна, и становится неудобно – не люблю заставлять себя ждать. Подхожу.
Она оборачивается, видит меня, удивляется. Что-то идет не так – какая-то другая реальность, будто подменили кадры кинопленки при монтаже. Я знаю каждый ее жест, каждую реакцию, подсознательно, впитав в себя. И вот сбой – вместо радости в глазах немой вопрос.
Голова раскалывается. Сдерживаюсь, чтоб не вскрикнуть. Дальше происходит что-то совсем уж странное. Меня будто оттаскивают, словно огромной ложкой для мороженного выковыривают мозг из черепа. Еще мгновение, и я homo videre, не более. Ощущение не из приятных, как снимаешь маску вовнутрь. И маска – хозяин, а ты просто маленький испуганный гость в чьей-то голове. Слабо соображаю, что происходит, но в большом зеркале на том месте, где должен быть я, стоит Генка.
- А где?.. – вопрос застывает на ее губах. Маша чувствует что-то ужасное, по-настоящему страшное. Никогда не видел ее такой.
Генка делает полшага и обнимает ее за плечи. Отрицательно качает головой. Теперь я отчетливо вижу мир его глазами. Его память сливается с моей.

Литейный проспект, дождь, уверенно едущий поток. Вот впереди, через машину, моя спина. Куртка без всяких рисунков – не люблю орлов, волков и прочую живность. Я на его Харлее, значит мы все-таки поменялись. Передо мной медленно плетущаяся колымага, резко ухожу вправо для обгона между полос. Впереди на тротуаре ждут зеленого сигнала мокрые пешеходы. Пудель вырывает поводок и бросается на дорогу, тупоголовый кучерявый кретин. За ним с криком мальчишка, дошкольник. Следом обезумевшая мать, слишком медленная и слишком осторожная. Вижу газующего себя в момент экстренного изменения маршрута – обгон длиной в детскую жизнь, непозволительная роскошь. Закладываю вираж, бьюсь о колымагу, вылетаю с мотоцикла. Привет, трамвай.
Иногда понимаешь, что уходящая женщина, виляющая аппетитными бедрами, это твоя удача.
Генка спрыгивает с мотоцикла, в несколько прыжков добирается до меня. Зрелище так себе, колесо смяло грудную клетку. Дождь кстати, он размывает кровь по дорожному полотну. Движение встало, невольные свидетели ужасаются. Будет, что рассказать дома. Генка склоняется надо мной. Ему достаточно мгновения, чтоб понять. Лезет в нагрудный карман, вытаскивает какой-то кругляш, одно из изобретений.  Подносит к моему лицу. Оно спокойно, насколько может быть спокойным лицо человека, поделенного трамваем пополам. Генка спешит, отчетливо слышу единственную его мысль: «полчаса, полчаса, полчаса…»
Запрыгивает на мотоцикл. Светофор горит красным. Справа Ауди, в салоне смеются мужчина и молоденькая девушка.


Маша опустила голову ему на плечо. Не задает лишних вопросов, не всхлипывает. Она всегда была такой, наверное, за это я ее и люблю.
«Братишка, прости, – обращается Генка ко мне. – Это все, что я могу сделать. Еще минута, может, две…»
Он привез меня в себе. Выдернул мое сознание или душу или как называется этот сгусток, последовательность нейронных связей.
«Скажи ей, что я дурак был»! – почти кричу я.
Она поднимает взгляд и смотрит Генке в глаза. В мои глаза. Она чувствует.
Хочет спросить, но губы дрожат, и Маша качает головой, не в силах поверить. Она опускает глаза, но я вижу слезы. Большие, прозрачные, медленно срываются и бегут по щекам. Она опять пытается задать вопрос, но не может. И не надо.
Я пробую управлять Генкиной рукой – не сразу, но выходит. Мне важно, чтоб она поверила. Я должен попрощаться. Беру дрожащую Машину ладонь и подношу к своим губам, целую кончики пальцев и возвращаю этот последний поцелуй ей. Маша смотрит на меня, и больше нет никого в целом мире. Она должна быть сильной, но слезы пробивают брешь. 
Теперь я гость в голове Генки и вижу многое. В эти последние секунды вижу, как Генка смотрит на Машу еще там, на водном трамвайчике, шесть лет назад. В нем просыпается чувство, которое он не выдал ни разу, ни жестом, ни словом. Ему просто не повезло. Не повезло с Купидоном, не повезло быть моим другом, быть ее другом. Нам повезло, а ему нет.
Генка молча стоит, не хочет красть наше время, драгоценные секунды. Выдержка, принципы, воля. Стоит мне взять с него обещание сейчас, и он исполнит его, но не такая уж я сволочь, чтоб на одре тешить эго.   
- Ты лучшее, что случилось со мной за последние тридцать три года… - отчего-то говорю я. Это мои последние слова. Она кусает губы в кровь, заставляет себя улыбнуться. Моя сильная девочка. Реальность рвется на кусочки, каждый из которых тлеет по краям. Видимо, это все.
Затем происходит что-то совсем уж странное. Маша так близко и так бесконечно далеко. Мое естество жаждет жить, хватается за последний шанс. Непостижимым усилием я возвращаюсь, словно оттолкнувшись от края бытия. Оттесняю Генку, чересчур даже сильно, так что совсем перестаю чувствовать его. Наклоняюсь к ней, но не решаюсь поцеловать. Лоб ко лбу, нос к носу. Наши глаза так близко, я должен запомнить, даже если потом пустота.
Неожиданно приходит другая мысль. Я настолько силен, что мог бы совсем вытолкнуть Генку, остаться в нем. Злая мысль, сладкая. Я сильней, я должен жить. Чертова эволюция. Может быть, в этом и было его предназначение – подарить мне вторую жизнь. Она все так же смотрит и под этим взглядом я не могу соврать. Накатывает осознание подлости замысла, стыд, и следом еще одно понимание – не я вытолкнул Генку, он сам отошел. Освободил место, и отдаст его навсегда, сам, стоит мне принять такое решение. Горько за эту секундную слабость. Мне пора.
Я дурак был, и ухожу дураком. Но счастливым дураком. У меня была любовь, которую никто и никогда уже не отнимет. Я знал дружбу, которой со многими не случается во всю жизнь. Незаслуженно счастливый дурак.
Надеюсь, мы еще встретимся. Когда-нибудь.

Tweet