Я  был  тщедушен, –  ключицы  и прочие мослы,  торчали  как  у  коренного Бухенвальдца.  Зато, были увесистые уши и очки, которые неумолимо пригибали  мое  лицо  к  парте –  товарищи  думали, я засыпаю  как  блокадник.
    От физкультуры  я был  категорически  освобожден  медкомиссией  юридического института  – хули, – гуманитарно, то есть  гуманно!  А  к  такой  олимпийской  дисциплине,  как  ебля,  я  и  сам  подступить  не  решался,  как  к  каратэ  или  заумному  керлингу.
    Позволял  себе  лишь  вечернюю  разминку  с  кистевым  эспандером, – взад -вперед, взад-вперед, то есть  конечно, – сжал- разжал, кхе…
    Городскую прокуратуру  для прохождения  летней  практики, я выбрал из-за  полезной  пешеходной  доступности  – она была  неподалеку  от  дома,  где  я  снимал  жилье.
    Честно, – язык не повернется назвать жильем трешку,  где  все  квадратные метры, кроме 0,243 кв.м. (столько занимали мои трусы в нижнем ящике моей тумбы, – я вымерил)  нагло  юзали  два  четких «пэтэушника»  с первого курса  Политеха.
    Прокуратура, это еще и безопасно, –  я буду  успевать  вымыть  посуду, полы  и туалет – пэтэушники  любили чистоту, как  и  их  успевающие в ебле и бухалове  белошвейки  из городского  салона  под  вывеской  швейного техникума.
    Я думал, в прокуратуре  будет скучно – посадят  подшивать  фотороботов или строчить повестки алиментщикам. Короче,  – «Рожденная революцией» с титрами  для  глухонемых.

    «Привет!» – сказал наставник и протянул  пачку сигарет  вместо  пятерни.
    Я  потряс  ушами, словно  курением  отрастил  такие  плоскости,    и  мне  пиздец  лучше  воздержаться.
– Не куришь –  констатировал  он. – Закуришь, – констатировал  он  же.
    Задымив, мой  шеф  стал сердито тасовать  на столе  бумаги,  папки,  рвать  ежедневник.
    Открыл обычный почтовый конверт,  достал какую-то  хуйню,  – с  виду  ошметок  вяленой  рыпки, и швырнул  его  в  корзину  – промазал.
    Тогда, пнул его ногой под  дверь – в коридор,  со словами  «Мясо…».
  Затем достал со шкафа картонную коробку из-под милого  детского светильника на пружинке, поставил на стол  и  вынул  череп  с  аккуратной  «фабричной»  дыркой  во  лбу.
– Не то, – сказал  он,  задумчиво  помахивая  останком,  как  датский Гамлет  Йориком.
    Судя по  уверенной  хватке  за  глазницы  и  лобовое  дыхало –  шеф не вылезал из боулинга  или  же  боулинг прочно  одуплился  в  морге.
    Рот наполнился слюной и меня откровенно  затошнило.
– Готов? – спросил  шеф о практике.
– Готов… –  честно признался  я  за  поблевать.
  И тут,  затрындел телефон  на  столе.
– Охуеть! – воскликнул шеф,  кидая трубку. – Труп  прямо  под  прокурорскими  окнами!  –  и  действительно  кинулся  к  зарешеченному  окну.
  Мне блядь, стало совсем нехорошо.  Страшнее  гастрономовской свиной или куриной расчлененки,  я  ничего пока не встречал.
    А  при виде  из окна автобуса  раскатанной  кошки или собаки,  я  отождествлял  их  с  ремонтом  полотна – выглядело это  точь-в-точь  гавенно  и  небрежно, как  дорожные  заплатки,  – и вот, вместо  тошноты, – полезное  для общества  гражданское  негодование. 
– Пошли, поржем! –  сказал  наставник,  хватая  со стола  черную папку и рулетку, слово мы  жадные ДПСники, и словили  пьяненького.
  Я перепугался: – Куда?
– Ёпт, на практику – труп, эх  и повезло тебе! Машина  внизу!
  Я не понял, в чем везение – в трупе, или в том,  что у  прокуратуры  вдруг  нарисовалась машина?
    Оказалось, – убийство буквально в двух минутах езды  на благородно пердящем  оперативном  чоппере – рассевшейся как сарайка, пузатенькой  шестерке.
    Труп, судя по характерной  позе, прилег  отдохнуть  от  угара  девяностых,  которые  царили  вовсю.  Место  он    выбрал  самое  идиллическое  и  спокойное, –  детсад. 
    По одну  строну  садиковского  корпуса,  слышался  смех  и визги  детворы  –  сборная банда хунвейбинов, которых некуда послать нахуй,  в смысле с глаз долой  в пизду на лето, а  с другой  –  помалкивал  мой  первый  труп.
    Не гармонировали  только кишки,  вывешенные  из  дырки  в животе,  да  пожалуй,  винные бутылки  под  навесом  от дождика, если только это не согревающий и полезный  «Кагор» для детишек. 
    Садик  трогательно  величался  милым  «Бар сучок», как бы  предостерегая  «Не пори, а то напорешься».  Покойный  не  прислушался  оба  раза  и  распорол  себе  брюшко.
 
      Шеф приказал ходить  в  радиусе  от  трупа  и  все  подмечать, но нихуя не трогать, а сам,  на  корточках  возле  тела,  творил  протокол.
    Следом за нами  подтянулось дохуя неведомых людей. Мордастые мужики в  возрасте и в кожаных (по моде)  пиджаках,  курили  неподалеку, пиздели, посмеивались,  хлопая друг  друга по плечам –  так милицейское начальство  реагировало на вопиющее убийство  под  самым  носом  прокуратуры,  –  то  была  дань  и  кость  наглой  прессе.    Покурив,  все съебались.

    В радиусе нашлось:  кукла типа «Пупсик», три  подозрительных  совка,  ведерко и  кукольное платьице, шеф, труп. И опять:  кукла типа «Пупсик»  три совка, ведерко, платьице, шеф… Я доложился, – шеф вздохнул.
  Нарисовался  участковый, установили личность.  Покойник,  был  из  соседнего с моим  дома.
    Стали ждать  судмедэксперта. Вскоре он появился – красивый, лет сорока, в  модном  дорогом костюме, тонкие «расплющенные»  часы, сверкающие  лаком  туфли. Он присел у  трупа  и  аналитически  засунул  чавкнувший  палец  в  дырку  в животе.
    «Якудза!» – почему-то подумалось восхищенно,  и эрекция  явилась,  крепка как швеллер.
    «Пора, пора  заканчивать  с  эспандером  и надо осваивать  борьбу  в партере…», – решил  я,  щупая  из-за очков  увесистую оттопыренную жопу  этой  Богини  мертвяков.
    Эксперт был очень красивой, холеной и серьезной женщиной  с несколько  сумрачным  лицом  и  черными  глазами  необыкновенного гавайского разреза – Валькирия, Фата  морга № 6  нах!
    Удивительно  не заметив  нового, чрезвычайно  ответственного  работника  прокуратуры (меня), она укатила  наслаждаться обществом стреляных,  вешанных, безголовых, сожженных трупов  и  прочих  пазлов  и  головоломок  из  человечины. 

  Вот интересно, кто ее ебет,  и  каким  спусковым  крючком  запускается  оргазм  этого  холодного  профессионала? Она оставляет им  жизнь? Загадочная женщина. На что похож ее клитор? Он ядовит?
    Застегнув папку,  шеф  вдруг  охуенно вывел меня из задумчивости: – Жди труповозку. Не забудь отметку в накладной, – и  тоже укатил.
– Чего? – охуел я, принимая бланк.
– Отметку  с  этих отморозков,  за  отгруженного  жмура.
  Все блядь укатили! Остались  под обеденным  жарким солнышком,  – я, и неумолимо нагревающийся  труп и мухи с детсадовской помойки.
  Нам  двоим  было тоскливо, а мухам весело и  вкусно  –  они как  неугомонные  пчелы,  сосали  бутон  кишок, пока не пришли  пиздадельные  муравьи, – они стали просто жрать аппетитный потрох. 
    Шли часы. Уже дети поспали и опять вышли на прогулку. Потянулись вдоль забора из рабицы  граждане  с работы,  а с речки, дворовое  отребье. Приходили какие-то сабаки – принюхивались.
    Горожане  испуганно глазели  на  одинокого, сухопарого  старшеклассника  возле  трупа  на  детской  площадке, и  вприпрыжку  пиздовали  прочь.
– Эй, Ушан. А,  Ушан…, – услышал  я  вежливо- придушенное  из-за забора.
    Оглянулся, –  троица  дворовых  даунов – три  блядь  мушкетера:  Аммос, Полтос и Черемис, смотрят  на  меня  как  на  Брюса Ли –  кетаец такой драчливый, кумир всех далбаебов.
    Год назад, эти три не разлей «Рояль» танкиста, еще школьники,  отоварили  меня до баклажанного  оттенка  кожи  и  тургора  же  этого  полезного  овоща.
    За что? Как  задушевно  спела Гурченко  в  сердечной  песенке  «Тра-та-та…и тебя  за то,  что ты дал мне, закурить».  Да-да,  именно за то,  что дал  ребятам  закурить. 
    Я тогда покуривал,  и опрометчиво достал  тонкие, облегченные – вызов, данджер, ахтунк, фойер блядь! Беспезды – курение если и не убивает, то дерется как тот кетаец скалками  на  цепочке.
– Чего надо?
– Это ты его?
– Я! – буркнул я, и плюнул на покойного,  который  мне уже  настопиздел  со  своей  пупочной  грыжей.
– Охуеть… – одним духом  охнули  вчерашние  дети  и  завтрашние  урки.
  И тут я пожалел: «Нахуй  я это сказал! Сейчас будет знать  весь двор!»
– Стойте! – я кинулся к забору.
– А! –  долбоебы  шарахнулись, словно у меня в руках был огнемет или  весело жужжащий  Гатлинг, как у Терминатора 2,  и  с  воем  ломанулись  от  возмездия  по кратчайшей – по стремительной  прямой. 
    Прямая  без  разбору хуярила  через песочницы, кусты, карусели, урны,  и  прочий  биатлон  и  «Кэмел трофи».
– Стойте! – орал я им.
  Ага, – хуй!  –  никто еще так быстро не убегал от меня, кроме  бабкиной  кошки  в  детстве  и  девочек  в старших  классах. 
– Догоню! – прикрикнул я, и залюбовался  взметнувшимися  обломками чугунной  лавки  и зазевавшейся старушки  – ее искореженная продуктовая тележка и проперженные рейтузы,  так и ржавеют  на козырьке  подъезда  дома № 34.
  «А вдруг мое призвание – тренерская работа с молодежью?» – вдруг подумал я.
    Когда приехала буханка  труповозка,  я  уже стал  гангста-стар  района.
    Я явился предтечей скандального «За стеклом». Опередил эту хуету на три года. Вот «За рабицей»,  – действительно шокировало.

    Сдал по накладной  одного  изрядно нагретого погодой и целованного мухами и почиканного  муравьями  мертвеца.
  Когда я входил во двор, матери похватали недомерков,  и унеслись по домам, мужики отводили  глаза  и  спешили  обогнуть меня  по большему радиусу – через пару  кварталов.
    Настопиздевшая  родне,  слепая и глухая бабка вековуха по кличке Санта-Барбара (в девичестве Гундосьева),  которая  с  первых оттепелей  до первого снегу проживала на лавочке, очутилась  вдруг  на табурете,  преграждая  дверь  в  мою  квартиру.
    Первый раз увидел ее в белом и чистом – лицо покойное, как у соборовавшегося.  За дверью же ее квартиры, выжидающе сопела в глазок  ейная родня. Хуй вам, греха не возьму!

    Мои  соседи Слава и Витя, видимо уходили  в  охуенной  спешке – и мои и их продукты в  холодильнике, – целехоньки,  –  даже пиво бросили!  Я плотно поел, выпил пивка, и завалился спать.
    Никто меня не тревожил – ни тебе пьяных вскриков, музыки допоздна,  бабьих визгов от хуещекотания,  ни  сигаретного дыма. Красота!
    Утром правда, оба соседа вернулись,  –  все  разъяснилось, но я не намерен был сдавать пяди  этим блЯдям.
– Ушан, ты чё, в менты подался? – ухмыльнулся  глупый  Витя, привычно почесывая  кулачок.
– Гыча, – впервые обратился  я  к  Виктору запросто, – Гыча, не в менты, а в прокуратуру. Сечешь разницу?! Я первый помощник старшего следователя по особенно важным делам. Яволь?
– Угу.
– Повестки, я вам вечером сам принесу, друзья. – пообещал я, нагло стегая бутерброд с чьим-то  хлебом, маслом и колбасой  с сыром, заедая  порциями чужого  варенья.
– А мы при чем тут?
– Притом, что убитый – наркодилер из соседнего дома, а ваш  аморальный образ жизни,  который давно наблюдаю, наводит на мысли... Ферштейн?
– Какие еще мысли?!  Ты че, Толь?
– Толь, это на крыше. А я Анатолий Семенович, понял чернозем политеховский?  Из города  не  выезжать, запасайтесь характеристиками, черти. Вы же хорошие?
– Хорошие!
– Тогда верните телик в мою комнату.
    С этим, я ушел на практику. Жизнь налаживалась бля. Я поразил их еще не раз.

Tweet