В городе федерального значения «М», в одной из подсобок ЖД вокзала, суточного пассажиропотока которого достало бы для населения небольшого города, лежал на покойном матрасе, подмостив под голову подбитые мехом кроссовки, Илья Ильич Бабломов. Квартиру он нанимали у поломойки Бибигуль за двадцать бутылко-рублей сутки, и охрану инвентаря: ведер, швабр, туалетных тряпок, хлорки и химии – с гигиеной и синтетическим досугом у рыхлого Бабломова был порядок, то есть конечно беспорядок, поэтому он носил презрительное прозвище Свежий. То ли дело – РикиВсракуТики, Киркоров, Пиздаежкин и прочие мэтры.
Илья Ильич волен был перебраться на чистый и культурный Ленинградский или добродушный и хлебосольный Белорусский, но продолжал жить в закутке зачуханного Казанского – этого чуркосборника столицы. Причины тому были самые увесистые, как слоновья, булькающая гноем нога у его соратника Шибкого – гипертрофированные инфантилизм и леность, присущие засахаренному классу легкомысленных бомжей.
Вот и сегодня, Илья Ильич всеми силами гнал прочь из головы утрешний разговор с домовладелицей – под надуманным предлогом та вежливо предложила съехать: «К ёпаной матеря, сабакя сряная!»


«Что же я все лижу, да лижу... – сквозь дрему подумал Илья Ильич, и выплюнул «холодок» – освежающую таблетку из писсуара. Она отлично рубила зубной камень и холодила дыхание. – Давно утро, а я все еще не покурил и не выпил кофею (отпузырившийся «Ягуар»), а ведь дел пиздец...»
– Захаар. – натужно, через силу позвал Илья Ильич. Получилось «Сакаахх» – чрезмерная «мятность» таблетки вызывала онемение языка и вставной челюсти, одолженной Ильей Ильичем из пасти спящего транзитника, но вставшей в разъёбанные пазы идеально.
Лежание у Ильи Ильича не было необходимостью, как у притомившегося, или привычкой, как у парализованного – просто на этом курорте тотально нехуй было делать.
Собрал себе бутылки, недоеденные беляши, недопитую содовую, и все – свободен для размышлений, философии, задушевных бесед вокруг зеленого бачка, для освобожденного труда – бей вшей, мандавшей, сдирай коросту, чтоб не ссать как садовый разбрызгиватель, читай на пивных банках и кефирных пакетах, что новенького в порабощенном трудом мире, или разыгрывай с друзьями увлекательные квесты: «Проклятье пятого отдела полиции на транспорте», «Эротические приключения на площади Трех Вокзалов», «У каждой профессии запах свой», «Кавказская кухня. Дары смерти», «Сам себе сомелье. Дары смерти», «Отхожая Москва. Укрась столицу», и прочий модный интерактив.
Самим существованием, Илья Ильич смеясь опровергал глупейший тезис Маркса о корреляции богатства общества и свободного времени его членов.
– Захаар. – вновь позвал Илья Ильич, не раскрывая фиолетовых век. Ничего не произошло, лишь сердито вошел побитый паршой, как валенок молью, старый кот.
– Захаар!
– Да тут я, заёб мля! – буркнул кот и сунул морду в пах – стал обстоятельно вылизывать.
– Аа, в глаза не смотришь… – укорил Илья Ильич и сказал нараспев, насмешливо. – Опять самсу мою с бараниной трескал, мало разве тебя в буфете прикармливают. Смотри же, я помню сколько там оставалось, на завтрак все и подашь.
– Нашли каннибала. – обиделся кот. – Кошатину зирой глушат, потому у вас и понос.
– Хватит рассуждать, прикури мне папиросу, Захар. Уж полдень, а я еще не подымил. Что же Штольц?


Такой разговор у Захара и Бабломова происходил время от времени, но по расписанию случался после прибытия Кулябского состава, от которого на путях оставались недобитые косяки и бурые плевки юзаного насвая. Употребив дары мамы Азии с парой литров выдохшегося «Ягуара», которого всегда в избытке, Илья Ильич испытывал поутру необыкновенную ясность мысли и жгучие укоры совести. Вот и сегодня, он вспомнил, что зовут его не Сряный Рюскама, как поутру окликнула Бибигуль и шутливо помахала по морде прохладной ссаной тряпкой, чтобы пришел в себя, а красивым русским именем Илья, как былинного богатыря.
– Захаар, папиросу, – простонал Илья Ильич, – видишь хозяину плохо, ядовитый ты человек.
– Ёбнулся, маэстро? – кот застыл вздернув ногу и осуждающе воткнувшись круглыми зрачками миндалевидных голубеньких глаз в Бабломова. – Я бросил курить! У меня даже спичек нет. А Штольца не было.
– Сколько тебя учить, залупа войлочная? Штольц, не склоняется, стыдно за тебя, запомн…
– Вставайте, вставайте, вставайте! – как заводной талдычил Захар, подпрыгивая на всех лапах и прижав уши к башке, чтобы не слышать осточертевшего облома.
Минуту-другую молчали. Илья Ильич пожевал губами и сипло вздохнул:
– Ладно, ступай, скотина бездарная, я вздремну. У других коты, – и то тебе, и это, и…– он не успел достаточно уязвить Захара, как сознание трепетно затуманилось, «запотело» сном, как стекла с перегару. Илья Ильич уже покачивался на самом краешке провала, как пронзила мысль: «А что такое эти «другие»?! Что теперь делают «другие», пока он третирует завязавшего Захара?»
Сон сгинул вспугнутый неожиданным раскаянием и стыдом. Настала редкостная минута горького просветления. Илья Ильич ясно представил себе, что другие – Фиолетовый, МахмудкаРусский, Купидончик4 (первые трое передохли почти в младенчестве), Пирожок, и еще с десяток деятелей с кличками такими, что у обывателя морда пойдет зигзагом, как от лимона, – все они давно проснулись, почаёвничали горячей водой в туалете, обоссали вокзал по периметру и обосрали по закуткам, позавтракали на скорую руку, и заняты делом – бранятся, дерутся, троллят таксистов, распугивают своим видом, а пуще запахом пассажиров, дают им пищу для размышлений, жнут хлеб насущный – ебашут борзых залетных старушек, слетевшихся на бутылки и наглых голубей коцающих булки.

«А я даже не покурил…» – с отвращение подумал Илья Ильич и едва заставил себя слазать в секретер, портсигар и кошелёк, – в трехслойные, простеганные увесистые трусы, где держал спички, курево и ценные бумаги – долговые (хлебные да винные) расписки коллег по цеху. Покопался спереду, сзаду, понюхал и отбросил какой-то коричневый звонкий камушек и, наконец, достал жестянку от ваксы, открыл и выудил волглый, отдающий кислым окурок.
Задумчиво разобрав волосы у рта – иначе не закурить – заправил окурок и отметил: «А ведь давеча хотел носки обстучать – не гнутся, натирают, – не обстучал, бороду хотел остричь – зарос совсем, – ни горлышко бутылочное не просунуть, ни сблевать. И Штольц как назло не едет…»
Неизвестно куда бы завели его мысли, кабы в комнаты, вкрадчиво почесываясь, тьфу! – крадучись и почесываясь, не вошел начинающий бомж Коржик. Это была и фамилия и прозвище. Он был дипломатичный, добрый малый, который умел разделить молчание, когда яростно обсуждать достоинства бездушного, но практичного раздельного сбора мусора перед этническим навалом, уже нет сил, а вспоминать прошлое (жену, работу, деток) – упасть с диалектических высот, неумно прервать интеллектуальный спор фантастической хуетой, оскверняющей прикладную науку.
– Не подходи, не подходи! – замахал на Коржика Илья Ильич. – Я тебе руки не подам! Говорят у тебя СПИД, ты в Африке жил.
– Врут, Илья Ильич. – добродушно усмехнулся почерневшими губищами и алыми белками глаз Коржик. Цветовая гамма его лица напоминала унылый флаг Уганды – волосы соломенно-желтые, глаза красные, рожа черная, борода опять желтая – удавиться бля, как скучно.
– Ты сам третьего дня хвастал.
– Вот именно что хвастал. – обиженно сказал Коржик. – А чего они издеваются? Вот мол, у нас и ходки, и сифилис по третьему разу, и тубик, и шиза, некрофилия, а у тебя даже зубы слегка остались. – пожаловался он. – Илья Ильич, так вы идете?
– А? Куда это?
– Как же, все наши теперь собрались, за Пирожка толковать, на Ленинградский. Опять эти псевдо интеллектуалы его унизительно дискредитировали, смеялись над убеждениями. А личность свободна в вероисповедании. В очередной раз питерскими все мыслимые нормы попраны, тут репарацией пахнет, спускать более немыслимо – идем отступного требовать за демарш. Я за вами.
Вероисповедание у Пирожка была странным лишь на первый взгляд – он верил в РЕПРОДУКТОР – подолгу стоял под ним, шевеля губами и склонив голову к его откровениям.
Зато он всегда первым оказывался у прибывших из городов-миллионников поездов – проводники разрешали ему очисть богатые мусорные бачки в тамбурах – и им рук не марать. Просто, Пирожок позабыл как читать, иначе верил бы в информ.табло.
Он очень хорошо питался, – куриные ляжки, овощ по сезону, клетчатка (банановая кожура, огрызки), был рыхл, иксоног как баба, и без единого зуба, за что его частенько и дискредитировали все кому не лень. Бисексуалу Пирожку нравилось – полнел, наливались сиськи, но это было охуенно не по понятиям.
Пирожок был с Казанского и задарма дискредитировать его могли только казанские. Да и кроме ласкового, губастого Пирожка было попросту некого – Тоська Манда попала под состав, а Верка Сморчок умирала. Кто-то «пожалел» – дал одноногой свежего молока, пушистую булку, шоколаду, апельсинов – все наскрозь отравленное – организм с подозрительно свежей пищей не справился. Бездвижная Верка исходила поносом и страшно смердела под кучей волнующегося тряпья – не подступишься – отработалась сердешная. Может уже и околела.


– Илья Ильич, а, Илья Ильич, – Коржик тряс Бабломова за плечо, – что же вы не встаете.
– Чего?
– Сказать Захару, чтобы подавал одеваться? – мягко спросил услужливый Коржик.
«Это он на товарных путях ацетону нашакалил», – догадался Илья Ильич, уловив удивительно ясный, «обезжиренный» ацетоном взгляд Коржика и вспомнил свою молодость, ёбаное поприще…
– Нет, Коржик. Не пойду, ну его нахуй. Ты лучше послушай, что пишет мне вздорный ЗОЖ, ёб его мать!
Илья Ильич по частям сел в постели и в раздражении вынул из газетницы стилизованной под мусорную корзину смятый листок одиозного, «желтого», и коричневого (кто-то уже читал) ЗОЖа.
– Вот, слушай. Ага, вот тут. Наших читателей живо интересует проблема запаха и потливости ног. Меня тоже. Так, тут далее хуйня. Ага, вот. Рецепт прост, – трижды в день протирайте ступни столовым уксусом, особо тщательно между пальцами, не забывайте также ногтевые пластины. А, как вам это понравится?! Где я им уксус возьму?! Давеча попробовал обычной водой – кожа как перчатка поползла, вместе с ногтевыми пластинами, еле на место вернул блядь! Советчики хуевы!
Коржик улыбнулся: – Странно, что вас тревожит такая хуйня, Илья Ильич. Почему?
– Домовладелица просит съезжать. Говорит, санэпидем заебал. Уже буфеты шерстят, ларьки вокруг, вот-вот и сюда нагрянут, а тут я – воняю ногами без продыху. Ума не приложу, что делать, хоть ноги руби.
– Что вы, что вы! – в ужасе отмахнулся Коржик. – А вы съезжайте к нам, у нас неплохо возле отстойников, покойно, только собаки донимают.
Теперь Илья Ильич замахал на Коржика: – С ума ты сошел! Это тебе переехать нехуй делать – взял хуй под мышку и пошел. Куда? Переезжаю! А у меня мебель, хозяйство!
Коржик вздохнул соглашаясь.
– И Штольц все не едет…
– А кто это?
Илья Ильич словно не слыхал вопроса: – Ума не приложу, что делать. Что блядь за страна, страна минусовой стабильности, не знаешь откуда беды ждать! Куда писать? Кому жаловаться?
– В ООН, в совет по правам человека, в Женеву, сразу в управление верховного комиссара по правам. Я вам и адресок скажу, Palais des Nations CH-1211 Geneva 10, Switzerland. – прокурлыкал Коржик.
Илья Ильич пристально вгляделся ему в глаза, – а не он ли попер у него тонкий, плавно тыркающий, славный «Мистер Мускул» для стекол, в удобной аэрозоли – состав плотно и мягко обволакивал носоглотку и даже проникал в слуховые трубы и среднее ухо, – пить не надо – соскок мягкий, как в сугроб.
– Я ж МИДовский, со смоленки. – сказал Коржик.
– Как сюда поднялся?
– У нас же там как – на словах мы патриоты, а жить и работать – только за границу. И дуализмом тут не пахнет – фарисейство. Раздражало, попивать стал, опоздал пару раз на совещания, протокол нарушал, на Удав памфлеты строчил по горячи следам, – Грузия там, кавказские свадьбы, ненорматив ясен хер. Потом заметили на митинге – все, пиздец, – поперли. Девушка бросила, запил. Отец помер давно, а мать не удержала.
Илью Ильича история не удивила. Он улегся и прикрыл глаза.
– Можно мне с вами посидеть, Илья Ильич? – вкрадчиво спросил Коржик.
– Нахуй-нахуй, в смысле, не стоит. Ты ступай Коржик, без твоей дипломатической риторики на лениградской ассамблее по Пирожку не обойтись, а я сосну.
Коржик тихо ушел, притворив заботливо дверь.
«А Штольц все не едет…» – сквозь затягивающую сознание дрему отметил Илья Ильич. Голова окутывалось туманом, в котором вырисовывался знакомый, родной образ.
– Эй, проснись. – почудилось Илье Ильичу.
– Щтольц… – прошептал он и губы его поползли в счастливой улыбке, и тут же почувствовал пинок в ребра. Студенистая печень Бабломова хлюпнула и щедро отделила увесистый кусок. «Это не Штольц!» – понял он, и открыл глаза.
Над ним склонился здоровенный мент – лейтенант из местного отделения. Фамилия у него была под стать – Крошкин. Он очень пристально вглядывался в лицо Ильи Ильича, словно изучая родную бабу на предмет измены, и вдруг ласково улыбнулся – рожа поплыла как резиновая:
– Ты вроде Свежий? Дело есть! Ступай за мной.
Деваться было некуда, Крошкин за раз вышибал дубинкой дух из жилистых парий. Илья Ильич живо сунул ноги в модные женские кроссовки на платформе и точь-в-точь стилист Зверев в своих «танчиках», поехал за загадочным полицаем «лунной походкой», искусно выполненной наоборот – лицом вперед (Мр.Джексон курит за ноу-хау и теряется повторить)…