1.

- Здравствуйте, Иван Александрович! – протянув руку для рукопожатия, худощавый мужчина средних лет шагнул вперёд, широко улыбаясь. – Меня зовут Кюветенко, Роман Юрьевич Кюветенко, я корреспондент газеты «Острый ракурс», главный редактор Вас, наверное, предупредил о моём визите?
- Да, мне звонили – полковник вышел из-за стола и, пожав гостю руку, предложил присесть за приставной столик, а сам сел напротив. – Только я, честно говоря, не совсем понял мысль Вашего редактора, - полковник задумчиво почесал подбородок – он что, хочет, чтобы Вы посидели в тюрьме, в камере смертников?
- Да, именно так – Роман Юрьевич, присев за стол и сложив на коленях руки, принялся увлечённо рассказывать. – Понимаете, сейчас, когда в нашей стране идут процессы демократизации, гласности, когда свободная пресса срывает покровы тайны со всего, что раньше было скрыто от глаз общественности, наших читателей интересует, как живут приговорённые к смертной казни, о чём они думают, что чувствуют? Просто взять интервью у смертника недостаточно – в одной разговоре человек никогда не раскроется полностью, не обнажит все потайные струны своей души, поэтому на редколлегии и решили, что наш журналист должен сам посидеть в тюрьме, в камере смертников, подышать этим воздухом, поесть баланды, походить в полосатой робе, посмотреть на мир через зарешеченное окно – а потом мастерски описать всё увиденное и услышанное.
Полковник искоса поглядывал на собеседника, и его лицо выражало нескрываемый скепсис. Чувствуя это, Кюветенко горячился и старался быть более убедительным:
- Понимаете, Иван Александрович, это позволит написать большую, в разворот номера, статью, и наши читатели, в большинстве своём люди весьма далёкие от пенитенциарной системы, смогут понять и прочувствовать, какому наказанию подвергаются убийцы, как они страдают, искупая свою вину.
Видя, что выражение лица полковника не меняется, Роман Юрьевич прибёг к последнему аргументу, который заготовил, обдумывая разговор с начальником тюрьмы. Перейдя на полушёпот и округлив глаза, он сказал:
- А какое громадное значение будет иметь эта статья для профилактики убийств, Вы представляете? Люди, прочитав о том леденящем кровь ужасе, который испытывают приговорённые к смертной казни, наверняка одумаются и не станут совершать убийств (ну, или, по крайней мере, некоторые из них – быстро поправил он себя)! Вы, Александр Иванович, возглавляете учреждение, занимающееся исправлением преступников, предупреждением совершения ими новых преступлений, и упускать такую возможность через нашу газету донести до людей, как страшно и больно будет тому, кто пойдёт на убийство, было бы просто неразумно!
- Леденящий кровь ужас, говорите? – Александр Иванович в упор взглянул на корреспондента, - а где Вы его видите? В камере-одиночке? В трёхразовом питании, или, как Вы его тут назвали, баланде? А может, в жестоких надзирателях, которые лишний раз подзатыльник серийному убийце не дадут? В чём ужас-то Вы рассчитываете увидеть, Роман Юрьевич?
- Уважаемый Александр Иванович, уже почти что теряя надежду на успех, проговорил Кюветенко, - ну я Вас очень прошу позволить мне написать эту статью, поверьте, она очень нужна людям…и мне нужна, да, не спорю, она поднимет мой авторитет в журналистике и, что греха таить, позволит заработать приличный гонорар.
- Вы женаты, Роман Юрьевич? - вместо ответа спросил полковник.
- Нет, ну, то есть был – замешкавшись на секунду, ответил Кюветенко. Ушла от меня жена три года назад.
- А отчего ушла? – спросил полковник.
- Да погуливал я, это, ну женщин люблю, а для неё это было неприемлемо, ну и развелась. А как это относится к делу?
- Как-как, интересуюсь. Не будет ли Ваша жена ко мне вся в слезах бегать, в то время как Вы будете собирать материал для своей гениальной статьи? – с ухмылкой ответил полковник.
-Ах, нет, ну что Вы – проговорил корреспондент, и на лице его расплылась широкая улыбка – он смог уговорить начальника колонии поселить его в камеру смертников. – Я живу один, у меня даже кошки нету, ибо некогда ею заниматься, всё работа, работа.
- А дети есть вообще? – спросил полковник.
- Есть, дочка, восемь лет, с женой живёт, мы с ней видимся по выходным – на лице у журналиста появилась блаженная улыбка. 
- Дочка это хорошо – проговорил полковник. И сколько Вам нужно времени, чтобы …э-э-э собрать материал? – переходя на деловой тон, спросил полковник.
- Главред готов выписать командировку на две недели.
- А не долго ли? Не устанете ли? Не попроситесь ли на волю? – хитро прищурившись, спросил начальник тюрьмы. Думаю, хватит Вам и десяти дней. Только уговор такой: в течение этих десяти дней никаких встреч и разговоров ни со мной, ни с кем другим, никаких телефонных звонков, еду Вам в камеру будет приносить надзиратель, ему тоже никаких вопросов не задавать, а впрочем, можете и задавать, он Вам всё равно ничего отвечать не станет – так обучен. Унитаз в камере, как и кран с водой, мыть и чистить самостоятельно. Из дома можете взять несколько книг. Можете взять ручку и тетрадку – Вам ведь надо будет записывать свои мысли и переживания. Прогулка один раз в день, один час, во внутреннем дворике тюрьмы. Все перемещения вне камеры – в наручниках, руки за спиной, и ещё…
- Да, Иван Александрович, я согласен, думаю, я всё это выдержу, на здоровье не жалуюсь, - перебивая полковника, радостно заулыбался Кюветенко. И в шутку добавил: «Если, конечно, Ваши надзиратели не будут меня избивать резиновыми дубинками – для полноты, так сказать, ощущений».
- Роман Юрьевич, я же Вам уже говорил, что в моей тюрьме осужденных, если те не совершают грубых нарушений установленного порядка содержания, никто не избивает – с укоризной проговорил Иван Александрович.
- Да шучу я, шучу – всё также продолжая радостно улыбаться, замахал руками корреспондент. В своих мечтах он уже видел напечатанную на развороте «Острого ракурса» статью, чей заголовок «…что чувствует приговорённый» сразу бросается в глаза читателю.
- И ещё одно но – продолжил Иван Александрович. Вы не против того, что сидеть в камере эти десять дней Вам придётся…под чужим именем? Ну, сами понимаете, продукты на Вас я должен списывать по бухгалтерии, а иначе мне пришлось бы кормить Вас за счёт других смертников. А так – ну будет у Вас на двери камеры табличка с другими паспортными данными и надзиратель будет окликать Вас не «осуждённый Кюветенко», а «осуждённый Ильичёв».
- Да нет проблем – не чуя подвоха, быстро отозвался Роман Юрьевич.
- Вот и ладненько – усмехнувшись краешком губ, ответил полковник. А то был у меня тут один осуждённый Ильичёв Олег Борисович, насильник и убийца трёх малолетних девочек, типичный сексуальный маньяк, которого наша доблестная милиция, впрочем, довольно быстро – после третьего нападения – вычислила и обезвредила. Областной суд приговорил его к смертной казни, он обжаловал приговор и тут же заболел. Направили мы его на медицинское обследование в больничку – а там врачи вынесли свой приговор – рак желудка четвёртой стадии, да ещё какой-то там молниеносной формы. А жить хотел как, скотина, в кассационной жалобе две страницы своей болячке посвятил! Впрочем, Судебная коллегия по уголовным делам Верховного Суда России приговор к высшей мере наказания, несмотря на это,  оставила в силе – уж очень жестокий зверь был, жертв своих – пяти-шестиклассниц – буквально на куски разрывал, так он к Президенту с ходатайством о помиловании обратился, снова бумаги ушли в Москву, ответа до сих пор нет, а вчера заходит надзиратель к нему утром в камеру – а клиент готов, умер. Причём на какие-то сильные боли, ну, как обычно бывает у раковых больных в последней стадии, в последние дни вроде и не жаловался, иногда просил таблетку обезболивающего – и всё вроде, боль утихала, а вот же… Короче говоря, лежит он у меня сейчас в холодильнике, бумаги мы ему ещё не оформили, ну и…проживёт он ещё 12 дней (разумеется, по документам), а когда Ваша «отсидка» закончится, мы его и покажем умершим и всё оформим честь по чести. Идёт?
- Хорошо, я согласен побыть десять дней этим Олегом Борисовичем – заговорщицки подмигнув, ответил Роман Юрьевич.
Полковник поднял трубку телефона и коротко сказал: «Пусть ко мне зайдёт Коломенцев».
Через минуту в кабинет вошёл моложавый майор. Вытянувшись по стойке «смирно», отрапортовал по уставу:
- Товарищ полковник, майор Коломенцев по вашему приказанию прибыл.
- Присаживайтесь. Виктор Александрович, - жестом указал ему на стул хозяин кабинета. – Вот у нас журналист газеты «Острый ракурс» хочет написать статью о том, что чувствует приговорённый к смертной казни, для этого он попросил меня посидеть десять дней в камере смертников, и я ему разрешил.
- Ясно, товарищ полковник – понимающе отозвался майор. Каковы мои действия?
- Вы об этом Ильичёве, ну, который вчера утром помер от рака, ещё не сообщали по команде?
- Никак нет, товарищ полковник. Не успели – ответил Виктор Александрович.
- Вот и отлично. Значит, не сообщайте пока что. Тело сохраняйте в холодильнике, а через десять дней, когда товарищ Кюветенко …э-э завершит сбор материала, мы и оформим смерть осужденного. А эти десять дней наш уважаемый гость и проживёт как Ильичёв Олег Борисович – полковник с прищуром взглянул на журналиста, который буквально светился счастьем. И обращаться к нему надо будет как к осуждённому Ильичёву, а его настоящую фамилию никому здесь знать не надо.
- Так точно, товарищ полковник.
- Ильичёв сидел в камере один или с товарищем? – спросил Иван Александрович.
Лёгкая тень пробежала по лицу Кюветенко, которому перспектива провести десять дней бок о бок с каким-нибудь убийцей не доставила особой радости. Но деваться некуда – назвался груздем…
- Один, товарищ полковник – сообщил майор, и у журналиста отлегло от сердца.
- Вам нужно заехать домой за вещами? – обращаясь к Кюветенко, спросил полковник. Но корреспондент, боясь спугнуть творческую удачу, отказался, решив, что десять суток без домашних вещей он как-нибудь проживёт. Единственное, что ему надо – это ручка и общая тетрадь, чтоб записывать свои ощущения.
- Только из-за этого не стоит возвращаться – устало улыбнулся ему полковник, и действительно, шариковая ручка и новая 48-листовая тетрадь нашлись в его столе. Давая понять, что разговор пора заканчивать, начальник тюрьмы протянул журналисту руку со словами: «До встречи здесь же через десять дней». И напоследок напутствовал: «А книги вы всё-таки возьмите, у нас неплохая библиотека классической литературы. Отвлечётесь, да и лучше думается за чтением». Роман Юрьевич согласно кивнул, прежде чем выйти из кабинета вслед за майором.

2.
Едва дверь кабинета закрылась, майор обернулся к журналисту и вежливо, но твёрдо сказал:
- Олег Борисович, будьте добры Ваши руки, - и когда тот протянул руки, ловким движением защёлкнул на них наручники. – Извините, таковы правила – осуждённые по территории тюрьмы перемещаются только в наручниках.
Секундное, возникшее скорее инстинктивно, желание возмутиться Роман Юрьевич тут же подавил в себе – ведь сам же напросился! Мысль о журналистском шедевре, который принесёт ему не только славу, но и солидные барыши, заставила его полностью принять правила игры.
Майор привёл его в санитарный блок, где он снял и оставил в ящике всю свою одежду вплоть до трусов, после чего его побрили наголо и он принял душ с каким-то не очень приятно пахнущим моющим средством, затем журналисту выдали новую одежду, включающую полосатые штаны и куртку, на груди которой была пришита бирка с фамилией «Ильичёв». Журналист бросил вопросительный взгляд на майора, но лицо у того оставалось невозмутимым, а с учётом того, что новая одежда была чистой и накрахмаленной, Роман Юрьевич никаких вопросов задавать не стал.
В следующем помещении Кюветенко сфотографировали в фас и в профиль, а также составили дактокарту, откатав отпечатки всех десяти пальцев. При этом и майор, и другие сотрудники учреждения держались с ним так, как будто он в действительности преступник, осуждённый к смертной казни, но журналиста это уже не задевало, ибо он твёрдо решил отыграть свою роль до конца. 
В новой одежде, с руками в наручниках, Роман Юрьевич вместе с майором проследовал в тюремную библиотеку, где выбрал несколько романов Франца Кафки, Эмиля Золя и Теодора Драйзера, а после библиотеки он был препровождён в камеру.
Камера представляла собой комнату размером два с половиной на четыре метра, с маленьким зарешёченным окном под потолком. Стены бетонные, неоштукатуренные, с затёртыми следами каких-то надписей. Вдоль длинных стен – две металлические кровати, привинченные к полу, аккуратно застеленные, Между кроватями – тумбочка, тоже металлическая, без передней дверцы, так что всё, что в ней лежит, видно от двери и в глазок. По правую руку от двери – ширма, за которой унитаз и раковина с краном. Унитаз старый, потрескавшийся, но чисто убранный. Дверь тяжёлая, стальная, с откидывающимся внутрь лючком – корреспондент уже знал, что этот лючок называется кормушкой. Над лючком – глазок.
Впрочем, ничего шокирующего Роман Юрьевич пока что не увидел – именно так он и представлял себе камеру смертников.
Пока шли по длинным гулким коридорам, майор наставлял журналиста:
- При появлении любого сотрудника тюрьмы необходимо встать, вытянуть руки по швам и представиться: «Осуждённый Ильичёв Олег Борисович, статьи 102-я, 117-я часть третья УК РСФСР, наказание – смертная казнь». Отвечать на вопросы чётко, самому лишних вопросов не задавать. За нарушение этих правил – наказание.
- Какое?- спросил корреспондент.
- Я же сказал: лишних вопросов не задавать – с металлом в голосе ответил майор, и чуть смягчившись, продолжил: - На первый раз – резиновой палкой по спине, при повторе – карцер. Помните, для всех Вы – осуждённый к смертной казни серийный убийца, так что цацкаться с Вами здесь никто не будет.
Возле камеры майор передал нового заключённого надзирателю – здоровенному мужику свирепого вида с погонами прапорщика на плечах. Его лицо не выражало никаких эмоций, кроме презрения, а в глазах, зорко смотревших из-под нависших надбровных дуг, нельзя было прочитать никакой мысли.
Едва за спиной лязгнул засов камеры, журналист огляделся, выбрал себе кровать и уселся на неё читать книгу. Читать Кюветенко, ну, то есть теперь Ильичёв, очень любил, и поэтому пару часов до ужина пролетели незаметно. И поэтому, когда дверь камеры открылась и в неё шагнул тот самый прапорщик, осуждённый не сразу среагировал, продолжая оставаться в мире литературных грёз.
В следующую секунду крепкая рука схватила его за шиворот и приподняла в воздух. Кюветенко никогда не был особо крепким и большим, но 70 килограммов живого веса в нём было, и когда прапорщик одной рукой оторвал эти 70 килограмм от пола, Роман Юрьевич, то есть Олег Борисович, судорожно закашлялся.
Не отпуская руки, прапорщик ровным басом проговорил:
- При появлении сотрудника исправительного учреждения осуждённый к смертной казни обязан встать, назвать свою фамилию и статьи, по которым он осуждён.
Журналист уже начал задыхаться и прохрипел:
- Прошу Вас, а-а-а…
Надзиратель поставил его на пол, Роман Юрьевич откашлялся и хриплым голосом проговорил, как учил его майор:
- Осуждённый Ильичёв Олег Борисович, статьи 102-я, 117-я часть третья УК РСФСР, наказание – смертная казнь.
- Ужин – полчаса. Тарелку и ложку осуждённый моет за собой сам и выставляет на кормушку по моей команде – всё тем же ровным басом пророкотал прапорщик. Если через полчаса тарелка не будет помыта, она разбивается на голове осуждённого – продолжал монотонно говорить прапорщик, и журналист отчего-то ему поверил.
Впрочем, сам ужин был вполне сносным, и в супе даже было мясо.
…И потекли дни. Олег Борисович быстро усвоил несложные правила поведения осуждённого к смертной казни и больше не нарывался на грубость прапорщика. Прапорщик трижды в день приносил еду, которой всегда была одна тарелка с ложкой, и через полчаса уносил мытую посуду. Один раз в день, после обеда, он выводил Олега Борисовича на прогулку, предварительно надев на него наручники, а на пятый день таким же макаром отвёл его в санитарный блок, где его ещё раз побрили, а потом заставили искупаться с той же самой недобро пахнущей жидкостью, с которой он познакомился в первый день своего пребывания в тюрьме.
Когда прапорщик отдыхал, журналист так и не узнал; впрочем, он обоснованно предположил, что в ночное время его охраняет другой надзиратель.
Всё остальное время Кюветенко – Ильичёв читал и писал, писал и читал. Он очень многое успел обдумать в своей жизни за эти десять дней, и мысли эти вылились в заполненную едва ли не до последней страницы 48-листовую тетрадь. Когда у него закончился стержень в ручке, он сказал об этом прапорщику, тот без слов забрал ручку, и к ужину передал другую, с новым стержнем. К десятому дню журналист знал, что ему есть что сказать читателям…
День десятый наступил и прошёл, ничем не отличаясь от предыдущих. Когда прапорщик принёс ужин, Ильичёв попытался задать ему вопрос, когда же его освободят, но прочёл на горильей физиономии прапорщика такое изумление, смешанное с презрением, что тут же умолк.
Одиннадцатый день прошёл, как и десятый, двенадцатый был таким же, во время завтрака тринадцатого дня журналист осмелел и обратился к прапорщику:
- Послушайте, гражданин начальник, когда меня освободят? Дело в том, что… Но договорить он не успел, так как две сильные руки оторвали его от земли и приблизившееся искажённое злобой лицо басовито прошипело:
- Освободят, говоришь? За то, что ты, мразь, трёх девочек изнасиловал и зарезал? Моли Бога, чтоб твоё прошении о помиловании удовлетворили, и тогда лет через тринадцать тебя освободят – сильные руки неожиданно разжались, и корреспондент упал на кровать, больно стукнувшись затылком о стену.
Весь день Кюветенко думал, как ему связаться с Иваном Александровичем, начальником тюрьмы. К шести часам вечера ему пришла мысль, после которой он немного успокоился: ночью, после отбоя, он поднимет шум, привлечёт внимание ночного надзирателя, который, возможно, окажется не таким лютым зверем, как этот прапорщик, и доложит начальству. А то, может быть, полковник о нём просто забыл из-за занятости? С этой мыслью он поужинал и в оставшееся до отбоя время сел читать книгу, как вдруг лязгнул затвор двери.

3.
Доведённым до рефлекса движением Кюветенко вскочил на ноги, ожидая увидеть на пороге прапорщика, и бодро продекламировал:   
- Осуждённый Ильичёв Олег Борисович, статьи 102-я, 117-я часть третья УК РСФСР, наказание – смертная казнь.
На пороге действительно стоял прапорщик, но с ним ещё и незнакомый капитан, не такой свирепый, как прапорщик, но тоже мрачный и хмурый.
- На выход, осуждённый Ильичёв – бросил капитан, прапорщик надел ему наручники, а другую пару наручников пристегнул к своей руке, и все трое пошли.
Шли долго, поворачивая то налево, то направо, перед ними открывались, а за спиной закрывались с металлическим лязгом двери. Наконец, вошли в просторную комнату, у одной из стен которой стоял длинный стол, за столом сидели пять незнакомых мужчин в форме, причём четверо – в зелёной СИДиСРовской, а пятый, сидевший по центру седой грузный старик – в прокурорском мундире с полковничьими погонами. Дверь в комнату закрылась с металлическим лязгом. 
- Назовите себя – строго сказал прокурор.
Рефлекс, выработанный за тринадцать дней, сработал чётко.
- Осуждённый Ильичёв Олег Борисович, статьи 102-я, 117-я часть третья УК РСФСР, наказание – смертная казнь – отрапортовал Ильичёев-Кюветенко.
- Осуждённый Ильичёв Олег Борисович, официально сообщаю Вам, что Ваше прошение о помиловании на имя Президента РСФСР Бориса Николаевича Ельцина отклонено, и смертный приговор в отношении Вас будет приведён в исполнение сегодня.
Страх, яркий и сильный, словно молния, пронзил Романа Юрьевича, он понял, что сейчас его могут расстрелять вместо того самого Ильичёва, чьей жизнью он жил последние тринадцать дней, и поэтому он стал говорить, и говорил, говорил, говорил, говорил, ни на секунду не останавливаясь, словно боясь, что если он умолкнет, то его сразу же убьют.
Сидевшие за столом офицеры и стоявшие за спиной прапорщик с капитаном его не перебивали, и когда Ильичёв-Кюветенко закончил свой страстный монолог, прокурор, криво усмехнувшись, сказал:
- Ну Вы артист, Ильичёв, такое напридумывать, чтобы получить ещё несколько часов жизни. Зачем? – философски изрёк он.
- Богом клянусь, жизнью своей дочери клянусь, всё, что я сказал – чистая правда, это эксперимент, чистый социальный эксперимент, о котором я упросил Ивана Александровича. Умоляю Вас, позовите полковника, он подтвердит мои слова.
- Нету с ними Ивана Александровича, на прошлой неделе погиб в автокатастрофе – ответил один из сидевших за столом офицеров в зелёной форме.
Страх, ещё сильнее прежнего, охватил журналиста.
- Тогда позовите майора, ну, этого, которому он меня передал, Виктора Александровича – дрожащим голосом проговорил журналист, судорожно пытаясь вспомнить фамилию капитана. - Коломойцев, или Коломейцев, или Коломенцев его фамилия.
- Может, тебе ещё и лейтенанта Савченко позвать? – раздражённо сказал другой офицер из сидевших за столом.
- Да-да-да, зовите лейтенанта Савченко – непонятно почему, цепляясь за соломинку, пропищал журналист непонятно зачем, не понимая, что тем самым попал в логическую западню.
- Ну ты и дрянь – презрительно покачал головой прокурор. Не знаю, кто тебе сообщил фамилии погибших в автокатастрофе, но использовать их  светлые имена, чтоб продлить свою вонючую жизнь на пару часов… «Исполняйте приговор!» - решительно сказал прокурор.
Прапорщик с капитаном, подхватив Романа Юрьевича под руки, поволокли его к дальней стене, в которую были вмурованы на полутораметровой высоте два кольца. К ним и пристегнули руки журналиста. Тот только плакал и причитал, умоляя остановиться, клянясь всеми святыми и своей дочерью, что он не Ильичёв, но его никто не слышал. Сама стена была вся в выщербинах от пуль, в одной из которых Кюветенко сумел разглядеть сплющенный кусочек свинца…
- Отделение, шагом марш! – прозвучала команда, боковая дверь открылась, и в помещение строевым шагом вошли семеро военных без знаков отличия на погонах.
- Равняйсь, смирр-на! Кругом! – командовал офицер, один из тех, что сидел за столом. Теперь он стоял, и в правой руке у него была сабля.
- Оружие получить!
Сквозь марево слёз, застилавшее взор, Кюветенко увидел, как дверь шкафа отодвинулась, и за нею оказалась оружейная пирамида, в которой стояли семь малокалиберных винтовок ТОЗ-8. Солдаты строем подошли к пирамиде, каждый взял винтовку, принял в положение «на плечо».
- В шеренгу становись!
Солдаты выстроились в шеренгу и замерли. Они стояли метрах в восьми от зарёванного и дрожащего крупной дрожью от страха Кюветенко, но лица их не выражали никаких эмоций.
- Товарищи бойцы! – гаркнул офицер. Вам предстоит привести в исполнение приговор к смертной казни в отношении сексуального маньяка, убившего и изнасиловавшего трёх школьниц.
- Я никого не убивал! – взвизгнул Кюветенко, на что капитан, конвоировавший его в эту комнату смерти, подошёл, сильно сдавил горло и прошипел: «Ещё одно слово – и я сам задушу тебя, гадина»! Кюветенко закашлялся, а офицер с саблей продолжал:
- Как обычно, одна из винтовок заряжена холостым патроном, шесть остальных – боевыми. Точка прицеливания – сердце. Огонь только по моей команде.
Кюветенко уже не плакал. Он выл и скулил, дрожь сотрясала его тело, мысли роились в голове, словно пчёлы. Он мысленно просил прощения у всех, кого обидел, и, будучи всю жизнь неисправимым атеистом и материалистом, сейчас истово молился, прося у Господа Бога прощения за грехи.
- Оружие к бою! – прозвучала команда, и семеро солдат вскинули к плечам винтовки. Сейчас семь смертоносных зрачков с расстояния, на котором почти невозможно промахнуться, смотрели Роману Юрьевичу прямо в сердце, а сердце это колотилось и трепетало, готовое выскочить из груди.
«Доченька, милая моя доченька, я тебя уже никогда не увижу», – последняя мысль пронеслась в голове журналиста, и в следующую секунду офицер, крикнув: «Огонь!», махнул саблей. Грохнул залп.

4.
 
  «Вот я и умер». – первая мысль возникла у Романа Юрьевича в тот момент, когда сознание вернулось к нему. Она не вызвала ни страха, ни ужаса. «Странно, почему не было боли, ведь когда пуля попадает в грудь, должно быть больно. А если сразу шесть пуль, то тоже должно быть больно или нет?».
Роман Юрьевич открыл глаза и попытался сфокусировать взгляд на окружающих предметах. Сначала он увидел дым. Потом из этого дыма к нему шагнул полковник, в котором он узнал Ивана Александровича.
«Похоже, я в аду. Или в раю, но в раю вряд ли – мысль в голове журналиста шевелилась медленно. – Да, скорее всего, в аду, ведь тюремщики точно попадают в ад после смерти. К тому же этот запах – дыма и, похоже, мочи и кала – так не может пахнуть в раю, значит, точно ад. Что ж, заслужил».
Лицо полковника приблизилось, и вместе с ним приблизились ещё несколько лиц. Сознание у Кюветенко крепло, и он разглядел, что на всех подошедших – мундиры. Стоп…а этот прапорщик как оказался в аду? Ведь он меня вёл в эту проклятую комнату… А вот и капитан…но он только что душил меня… Нет, нет, они не могли так сразу все умереть, разве что расстрельная команда пальнула не в меня, а в припрятанный поблизости ящик с динамитом…
- Думаю, теперь Вы, уважаемый Роман Юрьевич, точно знаете, что чувствует приговорённый к смертной казни -  донеслись слова полковника, и в этот момент он ВСЁ ПОНЯЛ.
- А-а-а-а-а-а! – дико заорал журналист, пытаясь выдрать вмурованные в бетон кольца, что у него, конечно же, не получилось. В следующее мгновение на полковника полился поток такой забористой брани, которую вряд ли когда-либо слышали даже эти стены. Кюветенко плевался, орал, бился затылком об бетон, пальцы его судорожно скрючивались, будто бы на полковничьей шее…
Брезгливо отстранившись от плохо пахнущего, да ещё и бьющегося в истерике журналиста, Иван Александрович сказал: «Отведите его в санитарный блок, приведите в порядок, дайте немного успокоительного и – повернувшись к Кюветенко, с улыбкой продолжил: - Через час жду Вас в своём кабинете, где мы обсудим Вашу статью для «Острого ракурса».
С этими словами полковник развернулся и вышел из комнаты.

***