Проехали сотню саженей, остановились возле высокого крыльца с резными перилами.
Не обращая внимания на Пимена, царь вылез из саней — подскочивший Федька Басманов поддержал его за локоть. Иван оперся на посох и огляделся.
Через площадь бежали к ним, придерживая шапки и сабли, опричные воины.
— Хорошо живешь, новгородский владыка! — с напускным весельем, сквозь которое проглядывала злоба, сказал царь. — Да видать, возжелал еще лучше пожить…
Брови Ивана сдвинулись к переносице, и с лица вмиг слетела улыбка.
Стуча посохом по ступеням, государь взошел на крыльцо. За ним теснили друг друга все те же: запыхавшиеся Басмановы и Малюта, следом Бельский, Грязной, за их спинами рослый Тимофей Багаев, надменные ливонцы Иоганн Таубе и Элерт Крузе и прочие избранные опричники.

На покрытых дорогими скатертями столах стояли серебряные подсвечники с сальными свечами.
Закуски уже расставлены — икра, соления, заливное.
Принесли нарезанный ломтями белый хлеб. Иван взял блюдо и оделил кусками сидевших ближе всех к нему: Скуратова, Грязного, Басмановых и Бельского. Протянул остаток для передачи другим. Опричники сноровисто расхватали хлеб, с тем расчетом, чтобы до духовных дошло пустое блюдо.

Увяла надежда в глазах новгородской знати. Страх и тревога плескались в быстрых и осторожных взглядах, которыми они обменивались друг с другом. В сторону царского стола и смотреть не решались.

Вошла прислуга — десятка два человек. Внесли огромные блюда с жарким. Румяная говядина, сочная баранина, золотистые поросята, жареные утки и гуси — все это проследовало к столам, но на них не попало.
Обойдя с блюдами в руках всех присутствующих, прислуга поворотила назад и унесла еду. Выскочили другие холопы, засуетились, расставляя большие и малые кубки, кувшины, братины.
Белые меды в серебряных кувшинах, красные — в золотых. На любой вкус хмельные монастырские меды: вишневый, яблочный, смородинный, березовый. Водка тминная, анисовая, братины с пивом, рябиновые кисели, клюквенные…
Вновь появились слуги с жарким, на этот раз уже нарезанным кусками. Обносили столы, расставляли блюда, раскладывали гостям угощения.

Но невесела была трапеза во дворце архиепископа.
Сидя на возвышении во главе стола, Иван объявил, что ни здравиц, ни других речей от изменников слышать не желает. Молча осушил кубок фряжского и принялся за еду. Ел в своей манере: хватал мясные ломти, разрывал их сильными пальцами, закидывал куски в рот. Изредка помогал себе широким ножом. По левую руку от него лежала расписная ложка для супа. По царскому примеру ели почти все остальные из его свиты, за исключением Крузе и Таубе, тем подали к ножам и вилки. Получив приборы, иноземцы принялись копаться в поднесенном сдобном курнике, формой походившем на царскую торжественную шапку. Вынув из пирога кусок, оба опричника с любопытством разглядывали слоеную начинку: пшенная каша вперемешку с рублеными яйцами, затем мелко порезанная отварная курица, поверх нее слой жареных грибов, снова курица и опять пшено, заправленное маслом.

— Ешьте, пейте, гости дорогие! — с надеждой подал голос архиепископ, заметив интерес иноземцев к диковинному для них кушанью. — Чем Бог послал! Вот шейки и печень гусиная и куриные пупочки молодые… Зяблики с соленым лимончиком…
Царь мрачно повел в его сторону глазами.
Пимен осекся и лишь развел руками над столом, в молчании приглашая отведать угощение.

Стол ломился от блюд.
Расстаралось новгородское духовенство, да все напрасно.
Поев совсем немного, царь угрюмо сидел на своем месте, хмурясь и разглядывая стол, за которым расположилось новгородское духовенство во главе с Пименом.

В столовой палате царила необычная для званого обеда тишина, нарушаемая лишь громким чавканьем и отдуванием. Никаких разговоров не велось. Даже угощение не обсуждалось.
Против обычая, Иван никому не передавал ни кубка с вином, ни какого-нибудь блюда. Опричники торопливо жевали, то и дело прикладываясь к кубкам. Багаев рвал крепкими зубами куски мяса с бараньих ребер, жмурился и причмокивал. Басмановы налегали на крупно порезанного поросенка — хватали сочное мясо, жевали, капая жиром на скатерть.
Сидевший по правую руку от царя Малюта не ел почти ничего — лекарь запретил тяжелую пищу. Нехотя водил ложкой в тарелке со щами, посматривая на государя, весь в ожидании.

Долго томиться ему не пришлось.
Царь вдруг ударил кулаком по столу.
Вздрогнул сидевший неподалеку Васька Грязной, а Федор Басманов громко рассмеялся было, но осекся, получив от отца затрещину.
Иван выжидательно помолчал, сжимая и разжимая пальцы.
Неожиданно широким взмахом руки сбросил со стола стоявшие поблизости блюда и схватился за посох.
— Гойда! — выкрикнул он лишь одно слово.

Опричники вскочили. Опрокидывая столы, бросились в сторону растерянно замершей городской знати.
Тимоха Багаев вытер рукавом рот, подхватил освободившуюся длинную лавку. В нее вцепилось еще несколько рук. Под выкрик «Гойда!» царские слуги разбежались, крепко держась за тесаное дерево, и на полном ходу врезались в сбившихся вместе перепуганных духовных лиц. Стоны и крики упавших потонули в радостном реготе полупьяных опричников. Тех, кто пытался подняться, ногами валили обратно, топтали крепкими сапогами. Протоиереи, иеромонахи, игумены ползли под ударами по каменному полу, кровь из их разбитых лиц смешивалась с разлитым вином.

Архиепископа схватили и притащили под царские очи.
Государь, оттолкнув от себя стол, спустился с возвышения, опираясь на посох. Подошел вплотную. Сгорбясь, принялся разглядывать лицо Пимена, едва не касаясь бородой.
Новгородский владыка в ужасе закрыл глаза. Губы его, потеряв всякий цвет, дрожали. Едва слышно Пимен бормотал молитву о спасении.
Рот царя искривила судорога злобы. Верхняя губа поднялась, вывернулась сизой изнанкой.
— Епископом тебе не подобает быть! — надтреснуто выкрикнул Иван, брызнув слюной. — Скоморохом только и годен!
Пимен, не открывая глаз, упал перед царем на колени.
Иван брезгливо отпрянул. Затем ухватился за посох покрепче и с силой толкнул архиепископа ногой в грудь, не чураясь угодить подошвой в наперсный крест новгородского владыки.

— Скоморох ты и есть! А поэтому, сучий ты сын, тебя оженю! — продолжал кричать Иван, склонясь над рухнувшим навзничь Пименом. — Получишь от меня в супружество ту, что сегодня нахваливал!
Тяжело дыша, царь обернулся к застывшим в готовности Ваське Грязному и Тимошке Багаеву.
— Вон его! На двор! — приказал им рычащим голосом, крепко сжимая посох и едва сдерживаясь, чтобы не обрушить его на жертву. — Распрягай мои сани!

Опричники кинулись к архиепископу, подхватили его под руки. Пимена потащили мимо опрокинутых столов, оскальзываясь на раздавленных яствах.
Остальные царские слуги принялись выкрикивать непотребства и смеяться.

— Да ты, государь, в своем ли уме?! — поверх улюлюканья вдруг раздался чей-то густой, басовитый возглас. — Как же ты смеешь, негодник, такое творить?!
Изумление тенью пробежало по лицу царя, оставило открытым рот и соскользнуло в бороду, будто взлохматив ее пуще прежнего. Иван медленно повернул голову, высматривая того, кто осмелился на неслыханную дерзость.
Из сбившихся в угол палаты духовных выступил дородный чернец с крепким мясистым лицом, окаймленным темно-русой бородой. Широкие крылья его большого носа трепетали, брови сошлись, образовав на лбу связку морщин.
Иван, все еще потрясенный, узнал архимандрита Юрьева монастыря Константина Захарова.
— Образумься и вели прекратить бесчинство! — шумно дыша, осанистый Захаров с вызовом сделал шаг к царю.

Тотчас подскочили с двух сторон оба Басмановых. Старший без раздумий сокрушил монаха страшным ударом в голову — кулак воеводы был по-прежнему крепок. Архимандрит рухнул навзничь. Федька придавил ему коленом грудь и замахнулся ножом, нетерпеливо поглядывая на государя. Подоспел и Малюта, вытягивая кривую турецкую саблю.
Иван резко выставил ладонь в запрещающем жесте.
— Поднимите! — скупо приказал он.
Федор с сожалением встал с лежащего, поигрывая ножом в руке. Малюта убрал саблю в ножны и пнул дерзкого монаха носком сапога.

Подбежали иноземцы Таубе и Крузе, дернули архимандрита за одеяния, потянули.
— Тьяжелий, зобака! — пропыхтел Таубе, багровея. — Теодор, дай помосч!
Федор Басманов сунул нож за ремень и, ухмыляясь, помог поставить оглушенного монаха на ноги.
— Нажрал брюхо-то, — хохотнул он было, но осекся под царским взглядом.

Ивану было не до веселья.
Архимандрит Константин, мотая головой, приходил в себя после удара царского воеводы.
Но вместо страха на лице монаха отражалось негодование, знакомое царю по юным воспоминаниям — точно так же дышал якобы праведной яростью архиерей Сильвестр в тот день, когда взбунтовались москвичи-погорельцы. Хитрый и коварный старик, он рядился в слова о заботе, порядке и благонравии, а на деле, подобно пауку, опутывал Ивана, вытягивал из него царскую силу и мощь. Ослаблял, околдовывал. И все это — с помощью коварно используемого Орла. Руками молодого царя пытался загрести Сильвестр власть, но не допустил Господь! Дал государю силу, и ум, и преданных слуг — раскрылась гнусная тайна церковников. Поповским седалищем возжелали на царский трон взгромоздиться!

Ну уж теперь тому не бывать! Есть управа на хитрованов.
Справившись с изумлением, Иван задумчиво посмотрел на Константина.
— Ты на моих слуг не серчай, — неожиданно мягким голосом сказал он. — Люди они грубые, невоздержанные. Выпили вина больше меры, вспылили. Не ведают, что творят… Но ты говори, говори. Я послушаю.
Монах, стараясь не уронить голову на грудь, посмотрел перед собой. Взгляд его прояснился достаточно, чтобы увидеть ухмылку на лице царя.
— Скоморошничаешь, государь… — с трудом ворочая языком, слабо произнес Константин. — Не довольно ли на тебе крови? Крови преданных тебе слуг, невинных христиан?
Иван придал лицу удивленный вид, но прерывать монаха не стал.

Видя, что ему не затыкают рот, Захаров воспрянул духом. Крылья носа вновь затрепетали. Грудь ходила ходуном, заставляя позвякивать цепь архимандритской панагии. Голос окреп, мощной октавой разнесся под сводами столовой палаты:

— На что замахнуться посмел? На святую церковь? Доходят до нас известия о твоем глумлении над монастырским укладом. Одумайся, государь! Что ты устроил в своей слободе? Кому служит твоя «братия», тобой же выряженная во лжемонахов? Что творят с твоего благословления? Что с митрополитом Филиппом сделали?!

Двумя руками обхватив посох, государь внимательно слушал обличавшего его архимандрита. Едва тот замолк, Иван приподнял брови, всем видом изображая недоумение. Рассмеялся — будто дерево заскрипело.
— Крови, говоришь, пролил много… — Царь покивал, словно соглашаясь. — Слышал я такие речи, еще отроком будучи. Вел их лукавый архиерей, нагонял мороку. Был я кроток и милостив… И что же?!
Иван обвел медлительным взглядом замерших вокруг людей. С губ, сведенных нахлынувшим гневом, сорвалось:
— Одна погибель государству случилась от такой-то мягкости государевой! В монастырях измена завелась! Не Божьи места — норы хориные, крамолы полные!

Гулко стукнул царский посох. Холодным и гибельным светом переливался Волк на его вершине.
— А кто же норы эти разроет, да изменников за хребет ухватит? — продолжал Иван, будто размышляя вслух. — Никто, кроме царя! А кто подсобит в тяжком деле ему? Верные слуги, самим царем выпестованные!

Малюта, стоявший возле дерзкого монаха, сжимал рукоять сабли. Взглядом он буквально объедал лицо архимандрита. Казалось, стоит государю лишь пальцем шевельнуть повелительно — изрубит верный слуга в мелкое крошево церковника-возмутителя.
Но Иван отчего-то медлил, прислушиваясь к доносившимся со двора звукам. Слышны были хохот, свист, улюлюканье, бранные выкрики. Озорничали опричники, готовили там потеху над новгородским владыкой.

«Неспроста Филипку помянул Захаров. Ох, неспроста!.. И с речами он смелый не на пустом месте. По примеру Сильвестра здесь хитрость и колдовство, не иначе. Одного корня все! Пимен от страха, Волком наведенного, все одежды измарал, а эти словно под щитом прячутся… Филька пугался, но дух сохранял, лишь бледнел смертельно. А этот…»
Иван бегло взглянул в глаза монаха. Обыкновенные, крыжовенные, разве что чуть затуманенные недавним кулачным ударом.

— Сказано в Писании: «Ты побиешу его жезлом, душу же его избавиши от смерти», — весомо промолвил царь.
Положив ладонь на вершину посоха, Иван крепко сжал серебристого Волка. Другой рукой он зацепил золотую цепь панагии на груди Захарова. Дернул что было сил. Константин подался вперед. Глаза его, слегка заплывшие из-за мясистых щек, внезапно округлились от ужаса. Он попытался перекреститься, но Федор Басманов клещом вцепился в его локоть — завел руку за спину.
Монах закусил губу, пытаясь сдержать рвущийся из горла крик. Из глаз его полились слезы, тело задрожало.

Царь сорвал с него архимандритский знак. Потрясая зажатой в кулаке панагией, хлестнул Захарова обрывком цепи по лицу. На вздувшейся щеке монаха полосой проступила кровь.
— Взять нечестивца и пытать до завтрашнего дня! — рваным от злобы голосом приказал царь, стукнув по полу посохом. — Дознаться, кто надоумил на дерзость! Разузнать, кто клир и монашество против царской власти толкает!
Малюта, не сводя ненавидящего взгляда с архимандрита, прошипел:
— Лично займусь, государь!

Скуратов накинул на царя шубу и хлопнул в ладоши:
— Захарова на задний двор — сани уже поданы! На Торг везите. Игнатке на руки сдать. И пусть меня дожидаются!
Константина поволокли вглубь палаты. Иван проследил, как чертят пол подошвы мягких сапог чернеца. Убрал ладонь с набалдашника и буркнул Малюте:
— Завтра же на кол смутьяна, другим в пример!
Скуратов коротко кивнул, сдерживая довольную ухмылку.
— Что с Пименом прикажешь, государь? — вкрадчиво поинтересовался он. — На дворе ждет.

Иван задумался. На лице его на миг отразилось смятение. Глянул отрешенно, словно не узнавая любимца.
— А?.. — скосоротился, рассеянно огляделся. — Кто?
Малюта обеспокоился:
— Ты здоров ли, Иван Васильевич? Послать за лекарем?
Но царь упрямо сжал рот и махнул рукой, будто стряхивая с растопыренных пальцев невидимую грязь. Размашистым шагом, едва не уронив шубу с плеч, бросился к выходу. По-кабаньи накренясь и держась за раненый бок, за ним поспешил Скуратов.

На утоптанном снегу Владыческого двора лежал, подплывший кровью и в разорванной одежде, сам владыка. Крепко избитый, он пытался перевернуться со спины на живот, отползти, но толпа царевых людей, окружив несчастного, не пускала. На Пимена сыпались пинки и удары дубинок.
— Глянь-ка, как руками забирает! — дурашливо приседая, хохотал остролицый молодой опричник Петруша Юрьев. — Чисто по воде плывет!
Толпа гоготала:
— Га-га-га! Ишь, как гребет!
— А ногами-то, ногами тоже сучит!
— Эх-ха-ха-а!
— Знамо дело — обмарался со страху, теперь выкупаться просит!
— А мы его и покупаем! За ноги прихватим, да к саням!
— Повозим по улочкам!
— В реку его! Пущай чертей повидает!
— Дык замерзла же!..
— Возле моста видал полыньи какие? Не один десяток таких пролезет!

Петруша, выламываясь, обежал вокруг избитого, вращая шальными глазами. Согнутые руки он прижал к груди и махал локтями, изображая ку­рицу:
— Куд-кудах-тах-тах!
Хохот грохнул с новой силой, разорвал морозный воздух.

При появлении на крыльце государя толпа притихла, расступилась.
Иван неспешно сошел на двор, сумрачно оглядел окровавленного Пимена.
Архиепископ корчился возле ног царя, тянул к нему дрожащие пальцы. Челюсть его тряслась, заставляя бороду мелко колыхаться.
— Ты посмотри на себя… — склонился к нему царь, брезгливо кривясь. — Какой же ты владыка?.. Не подобает тебе им быть!
Пимен лишь надсадно перхал и беспомощно взмыкивал. Руки его походили на лапы умирающей птицы — кожа на них потемнела, посеклась, пальцы скрючились и царапали грязную наледь.

Иван неожиданно развеселился. Распрямился, топнул ногой и рассыпался дребезжащим смешком:
— Ну что, братия, оженим скомороха новгородского?
Толпа опричников радостно загудела:
— Самое то, государь!
— Правильно!
— Давно пора!
— Уже и невеста готова!

Под гогот и свист появился пронырливый Петруша. Подмигивая и приплясывая, опричник вел под узды выпряженную из царских саней кобылку. Та всхрапывала, дергала шеей и прижимала уши, пугаясь шумной толпы.
Иван осклабился, толкнул Пимена ногой и указал посохом на савраску.
— Нечего валяться! Вот твоя супруга, вставай и полезай!
Грубые руки подхватили архиепископа, срывая с него остатки одежды. Пимен, разом превратившийся в жалкого хнычущего старика, на ногах стоять не мог и все время подламывался в коленях.
— Гляньте-ка, приседает! — зашелся смехом Петруша, ведя кобылку кругом и тыча пальцем в свергнутого новгородского владыку.
Толпа подхватила:
— Чисто пляшет!
— Эка коленца-то выделывает!
— Срамом седым трясет!
— Смотреть противно, прикрыть бы надо безобразника!
— Уха-ха-ха!
Упал возле босых ног обомлевшего от ужаса и позора Пимена дерюжный мешок.
— Справляй обновку!
— Наряжайся, жених кобылий!
— Что ступой стоишь?
— Подсобите ему!

Петруша передал савраскину узду одному из регочущих опричников. Поднял дерюгу, вынул из сапога нож и ловкими взмахами проделал в мешке дыры для головы и рук.
Подскочили еще помощники, натянули на Пимена новое одеяние и закинули на не покрытую седлом спину кобылки.
Царь хлопнул себя по бедру, искренне веселясь.
— Хороша ли невеста? — крикнул он Пимену, которого тем временем уже усадили на лошадку задом наперед и прихватили веревками, чтобы не упал. — Помню, ты ее нахваливал в разговоре нашем!

Низвергнутый архиепископ жалко покачивался и хватался за лошадиный круп.
Из толпы посыпались глумливые смешки:
— Ишь какой резвый!
— Эка оглаживает!
— Не успел обжениться еще, а уже бабу щупает!
— Видать, понравилась!
Громче всех потешался сам государь. Лицо его порозовело, даже круги под глазами стали едва видны. Широкий чувственный рот ломался улыбкой, губы разлеплялись, обнажая нечастые зубы.
Иван утер выступившую от смеха слезу и, возбужденно крутя головой, крикнул:
— Дайте ему музыку!

Тотчас, как из небытия, появились гусли — царские приказы исполнялись мгновенно. Десятки рук споро передавали инструмент, пока не дошел он до Петруши Юрьева. Умилительно сморщив лицо, парень провел пальцами по струнам и одобрительно причмокнул:
— Хороши!
Поманил пальцем своего товарища, верзилу Кирилку Иванова, шепнул ему что-то на ухо. Тот осклабился, закивал. Пригнулся, подставляя спину и плечи. Юрьев взгромоздился на него, придерживая «музыку». Кирилко распрямился, Петруша взмыл над головами, оказавшись вровень с понуро сидящим на кобыле Пименом.

Перехватив гусли на манер лаптошной битки, раскрасневшийся от задора опричник звонко выкрикнул, потешая толпу:
— Ах, гусельки, расписные, да с открылком! А ну-ка, осальте старика по затылку!
Размахнувшись, Петруша огрел гуслями несчастного Пимена. Старик вскинул к голове руки. Между пальцев поползли тягучие темные капли.
Толпа снова дернулась в хохоте:
— Славно вдарил!
— Звонко!
— Глянь, за башку как ухватился!
— У него небось ангелы в ней запели!
— Петрушка, не сломай музыку!
— Отдай ему, пущай играет!

Пимену всучили гусли. Он принял их вялыми руками, не поднимая головы.
— Играй, скоморох! — крикнул царь. — Дай веселенькое!
Толпа поддержала:
— А ну, покажь, на что годишься!
— Это тебе не псалмы тянуть!
— Вдарь плясовую!
Поруганный архиепископ сидел на кобыле без движения, точно привязанный мертвец.
Юрьев, покачиваясь на высоком, как колодезный журавль, товарище, хватил старика по спине кулаком.
— Играй, сучье вымя, ежели царь велит!
Пимен царапнул струны непослушными пальцами.
Спрыгнув на землю, Петруша пригрозил:
— Играй громче, не то отсеку клешни твои по локоть! Нечем будет кресты класть!
Задергав плечами в беззвучном плаче, Пимен принялся перебирать струны.
В истеричном веселье Иван прокричал:
— В Москву его! До самой столицы пусть не слезает! А туда прибудет — записать его имя в скоморошие списки. На Пожаре народ развлекать будет!

Кто-то из опричников подхватил лошадку под узды, повел с площади. Вихлял в стороны вислый кобылий задок, моталась облезлая плеть хвоста, жалобно звякали гусли, плыло над толпой бледное, в темных пятнах, лицо архиепископа.
— И чтобы песни пел, всю дорогу! — разорялся вслед жертве Иван, потрясая посохом. — В мою честь не надо! Во славу Жигимонта пусть распевает!

Толпа расступалась, пропуская процессию.
Савраска шлепала разбитыми копытами по наледи, фыркая и кося глазом. Весь свой век таскала она сани да телеги и в поле плуг, пока не отобрали ее у хозяина. Теперь предстояла ей дальняя дорога, да еще с привязанным к спине седоком. К участи своей она была равнодушна, ибо не ведала о ней ничего.

Сидевший на ней задом наперед архиепископ свою судьбу знал. Боль, отчаяние и страх в его глазах уступили место смирению.
На мгновение оторвав руку от струн, Пимен перекрестил наблюдавшую за ним толпу.
Смешки неожиданно стали угасать. Лица тускнели, глаза отводились.
— Скатертью дорога! — хлестнул было чей-то выкрик, но не нашел поддержки.

Тишина воцарилась кругом.
Яркое холодное солнце равнодушно плыло над окровавленной головой низложенного новгородского владыки, над куполами собора, над забитой черным людом площадью, над полузамерзшей рекой — всем великим городом, участь которого была предрешена.
Покинула веселость и царя. Притихшая толпа вызывала в нем беспокойство.

Едва кобылка с привязанным к ней Пименом скрылась из виду, Иван пасмурным взглядом окинул близстоящих и покачал головой:
— Так-то вы, окаянные, царю служите! Псы безродные! В потехе первые молодцы, в забавах старательны! А как придет черед грехи на душу взять — по щелям, как тараканы от свечи! Знаю я вас!
Ладонь Ивана подрагивала возле украшения его посоха, словно в сомнении — накрыть ли серебристую фигурку.
— Знаю! — продолжал Иван, горестно изгибая губы. — До озорства охочи! А чуть что — не на вас, мол, вина, по велению государя все сотворено… Ему и ответ держать перед миром и Господом!

Никто не решался подать голос.
Даже Скуратов стоял, склонив голову.
На шее царя задрожали вздутые жилы.
— Пожалели епископа! Изменника и польского лизоблюда! А он — жалел ли кого?! Разве он Филиппа, митрополита московского, жаловал?! Наветами сгубил, с места сверг! И все для чего? Ослабить столицу желал. Филиппа в монастырь чужими руками сослать, а царя — извести порешили! Сами под поляков метнуться пожелали, а на престол московский посадить чучело слабовольное, кто и пискнуть не посмеет против!

Белесыми от гнева глазами царь оглядел кирпичные стены детинца.
— Стоять лагерем будем в Торге! Претит мне с изменниками одним воздухом дышать, по одной земле ходить. Покуда не очищу от крамолы — не ступлю более в кремль новгородский!

Tweet