Царский обоз двинулся дальше.
Позади клубилась черным дымом Сосновка. Чернели кровавые пятна на снегу, чернели обугленные деревяшки и печи, чернела полынья на реке. Болталась у седла Грязного черная собачья голова, скалила желтые клыки, смотрела стылым мертвым взглядом — не выбросил ее Васька, привязал к луке, ехал да поглаживал, потешая войско.
Одному государю не весело. Когтили душу боль и сомнения, трясла тело знакомая лихорадка. Отведя глаза от пожарища, от длинных косм дыма, что вплетались в морозные сумерки, Иван отложил подальше от себя диковинный посох с Волком на вершине и склонил голову. Вслушивался в себя, всматривался в душу, сквозь черноту злобы пытаясь углядеть знак — что на верном пути он.

Не было ответа ни в душе, ни в заснеженном мире. Лишь пожар за спиной.
Пожар! Сколько их было и будет еще!
Иван не выдержал, обернулся из саней.
Черные фигуры ратников его войска, а за их спинами — дым и пламя. Как тогда, далеким и жарким летом, когда было государю всего-то семнадцать лет…

…Так яростно Москва не пылала еще никогда. Вихри огня носились по городу, обращая все в головни и пепел. Некстати разыгравшаяся буря подхватывала языки пламени, раздувала и без того нестерпимый жар, с ревом ветра соединялся рев бушующего пожара. Людские крики переходили в животный вой, мало кому удавалось найти спасение.
Тучи жирного густого дыма закрыли собой все вокруг. Об имуществе никто и не помышлял. Люди носились по улицам, обезумевшие от жара, страшные, черноликие, с обгорелыми волосами, в дымящейся одежде. Некоторые вспыхивали, валились на землю, истошно кричали и затихали, превращаясь в головешки. Другие, задыхаясь, тащили родных, но выпускали их и сами падали рядом.
Горели Тверская, Мясницкая, Покровка, полыхал Арбат. Исчез в пекле Китай-город, рухнул всеми постройками — дерева не стало, а камень крошился, не выдерживая огненной стихии. Сгорели все лавки с товарами, все дворы. Занялся верх Успенского собора. Начали взрываться пороховые склады в Кремле, земля сотрясалась, дыбилась и комьями взлетала в раскаленный воздух. Не стало царских палат, исчезло в огненной пляске казначейство…
Гулко упал большой колокол Успенского собора, отовсюду потекла расплавленная медь. Обвалились своды Оружейной палаты. Побежали резвые языки огня по кровлям обоих кремлевских монастырей — Чудова и Вознесенского, повалил из узких окошек дым, мелькнули руки чернецов, хватавшие прутья решеток, но вскоре там загудело дикое пламя, прервало крики и взывания к Божьей милости.

Из дверей Успенского, надсадно кашляя, показались митрополит и протопоп. Макарий прижимал к груди образ Богородицы, пригибался, словно пытаясь телом защитить икону от роя жгучих искр, наполнявшего клубы дыма. Протопоп, едва не теряя сознание, спешил за ним следом, спасая книги, что успел ухватить. На середине площади митрополит вдруг споткнулся, рухнул и выпустил из рук икону. От удара о землю святыня подпрыгнула, и от нее, как показалось спешащему на помощь протопопу, откололась пара кусочков — блестящих и причудливой формы, в виде зверушек. Но митрополит, собрав последние силы, подполз к ним, накрыл широкими рукавами, дотянулся до иконы, завозился в пыли и пепле. Вскоре он поднялся и поспешил вместе с протопопом прочь от огня.

Укрывшись в тот день в воробьевском дворце, на крутом берегу Москвы-реки, Иван с ужасом взирал на огромное зарево. Не было дня тогда над Москвой — скрылось небо под тучами, черная сажа легла повсюду. Не было и ночи — так было светло от пожара. Лишь к утру, пожрав все, что мог, огонь утих.

Адашев Алешка, постельничий, уже разведал для государя новости. Народу сгорело много сот, не одна тысяча даже. Москвы нет, казны нет, продовольственных и оружейных складов тоже нет. Одно пепелище на много верст во все стороны.
— Что митрополит Макарий, жив ли?
— Жив, но слаб. Спускали его с городской стены на веревке. Оборвалась веревка, сильно расшибся митрополит. Свезли в Новоспасскую обитель.
Иван размышлял недолго.
— К нему поеду. Благословение возьму, чтоб Кремль с Москвой из пепла поднять, отстроить заново.
Адашев приоткрыл дверь из покоев и передал приказ царя — готовить коней.

***
С собой Иван взял лишь немногих — Адашева, воеводу князя Воротынского и его отряд, да нескольких бояр из тех, кому доверял.
Мчались во весь опор вдоль Москвы-реки, глядя на задымленный противоположный берег. Едкий дым застилал все вокруг, саднил горло, выворачивал грудь. Едва пробивалось солнце, окрестные деревья выступали из серой пелены, словно гигантские тени погибших погорельцев, тянули руки-ветви, покачивали макушками-головами.

По наплавному мосту перебрались через реку. Рысью поскакали к Крутицкому холму. Вскоре уже перед ними забелели монастырские стены, выплыла из дымной завесы круглая толстая башня.
Воротынский соскочил с коня, подбежал к воротам. Их уже отворяли монахи — государя тут ожидали с утра. Воевода подналег на тяжелую створу, поторапливая чернецов.
— Живей, живей!
Оставив свиту и коней на монастырском дворе, Иван поспешил за сухощавым игуменом по узким лестницам и низким переходам в келью, куда принесли ночью занемогшего митрополита.
Игумен остановился возле двери, отворил ее и отступил, пропуская царя.

Иван шагнул в келью, рассчитывая увидеть Макария и кого-нибудь из монахов-лекарей, да пару послушников на подхвате, и замер, удивленный.
Вместо лекарей возле ложа Макария царь обнаружил своего духовника — благовещенского протопопа Федора Бармина, а за его спиной бояр Федора Скопина-Шуйского и Ивана Челяднина. Склонились гости митрополита, расступились. Иван подошел к ложу. Макарий был в сознании, хотя и бледен до крайности.
— Государь… — прошелестел митрополит бескровными губами. — Беда, государь!..
— Знаю, — угрюмо ответил Иван. — Затем и прибыл. Благослови на отстройку заново.
— Благословление получишь, государь. Но быть беде за бедой, покуда не изведешь причину. Иль не видишь, как часто Москва гореть стала?
— Что за причина?! — крикнул царь, позабыв, что стоит возле ложа больного старика.

Митрополит прерывисто вздохнул. Слабо повернул голову к стоявшему сбоку протопопу.
Царский духовник оглянулся на бояр. Те насупились и угрюмо выставили бороды. Через миг заговорили все трое, перебивая друг друга:
— Не случайно Москва сгорела-то!
— Чародейством и злоумыслием пожар сделан был!
— Свидетелей множество…
— А колдовство было самое что ни на есть богомерзкое!
— Человечину разрезали, вынимали сердца из тел…
— Вымачивали сердца в околдованной воде…
— А потом, с бесовскими заговорами, окропляли этой водой углы домов да стены городские…
— Оттого и пожар случился!
— Точно в тех местах загорелось, где колдунов видели — кого в человеческом облике, а кого и птицей!

Оторопев, царь перекрестился, шагнул ближе к ложу Макария. Взял его слабую руку, сжал.
— Правду ли говорят? — спросил Иван, пытаясь заглянуть в глаза старика. — Чей умысел?
Митрополит тяжело дышал, на бледном лбу проступили капли пота. Глаза он утомленно прикрыл.
— Государь, народ неспокоен… — едва слышно прошептал Макарий. — Глинские виной пожару.
— Анна с сыновьями ворожила! — поддакнули бояре. — Свидетелей тому много!
Протопоп Бармин вздохнул и принялся креститься:
— Тяжкий грех! Столько душ безвинных в огне погибель нашло!
Скопин-Шуйский, сокрушенно качая головой, напоказ рассуждал вслух:
— Как бы не вышло чего… Народ в отчаянье великом. Многим уже и терять нечего, кроме жизней. Да и жизнями такими дорожить не станут…

Иван выпустил руку митрополита. Молча шагнул к двери и уже от нее обернулся. Лицо его исказилось гневом.
— Народ, говорите? С каких же это пор вы о народе беспокоиться стали? С колдовством я разберусь. Москву отстрою. Ваше дело — не встревать! Глинских трогать не сметь!

Хлопнув дверью, царь оставил собравшихся в тягостном молчании.
Первым нарушил его князь Скопин-Шуйский.
— Ну, смотри, государь, — задумчиво произнес он, по обыкновению, будто размышляя вслух. — Как бы ты не запоздал с разбирательством.
— Господи, спаси! — испуганно перекрестился Бармин. — Господи, помоги!
Бросив взгляд на холеную руку протопопа, боярин Иван Челяднин усмехнулся:
— Ты проси Господа, а мы обратимся за земной помощью. В народ пойдем!
Макарий закашлялся на своем ложе. Приподнял руку, призывая.
— Царя не трогайте, — умоляюще взглянул митрополит на бояр и протопопа. — Юнец совсем еще государь. У Глинских ищите. Не мог Василий утаить от них, где свои вещицы хранит…

Макарий снова принялся кашлять и хрипеть. Собравшиеся терпеливо ждали.
— У Ивана если и есть какая зверюшка, то безделица, — отдышавшись, продолжил митрополит. — У Глинских же должно быть немало вещиц поважнее. А Ивана пощадите, не губите!
Троица поклонилась митрополиту и покинула келью.
Прощаясь с подельниками, князь Скопин-Шуйский, не изменяя своей привычке, сказал будто самому себе:
— Ну, это уж как выйдет…

Разговоров этих, случившихся, когда Иван уже покинул келью занемогшего митрополита, царь слышать не мог. Но через несколько дней догадался, что неспроста собирались бояре.

                                                                          ***
…Анастасия в одной рубашке сидела с ногами на постели, обхватив колени. Она с тревогой вслушивалась в долетавший до покоев гул, в то время как Иван шагал из угла в угол, иногда замирая на месте и тоже прислушиваясь.
Гул — недобрый, опасный — креп, нарастал и приближался. Царю донесли с самого утра еще — в Москве взбунтовался черный люд. Натворив бед и злодеяний на пожарище, толпа вооружилась чем смогла и двинулась в Воробьево. Прознали, где царь и родня его, Глинские.
И вот разъяренная чернь уже у ворот путевого дворца. Здесь удалось укрыться от огня, но удастся ли защититься от толпы. Вся надежда на стрельцов да на Бога.

Иван взглянул на жену. Задержался взором на почти детском, испуганном и бледном лице. Приметил часто бьющуюся голубую жилку на тонкой шее. Глянул на хрупкие руки и крепко сжатые пальцы…
Сердце проваливалось от страха — не за себя, а за не успевшую ни пожить, ни родить наследника юную царицу. И его, Ивана, в том вина, случись что. Он выбрал ее, вопреки боярскому недовольству, вовлек в страшную и тяжелую дворцовую жизнь.

Анастасия вскочила, подбежала, босая, к Ивану. Схватила за плечи и заглянула в глаза.
— Молиться! Иванушка, нужно молиться! Господь убережет!
Обернулась к тускло сиявшему иконостасу, истово перекрестилась. Снова ухватилась за Ивана:
— Страшно мне…
Иван приобнял жену, подбодряя:
— Не бойся. Я слуга Божий. Не оставит Господь верного слугу своего.

В дверь постучали.
Стук неожиданно напугал и царя, и царицу. Анастасия уткнулась головой в плечо мужа, точно пытаясь спрятаться, переждать. Иван растерянно гладил жену по русым волосам, кусая губы и бросая взгляды на дверь.
Снова раздался стук, дольше и настойчивее.
Иван осторожно отнял от себя руки жены, отстранил ее, усадив на постель, и подошел к двери. Прислушался. Если бы за дверью таились бунтовщики или заговорщики, нелегко им обмануть чуткий слух молодого царя.
— Дозволь войти, государь! — приглушенно раздался голос постельничего, Алешки Адашева.

Иван помешкал. Враг всегда хитер и коварен. Быть может, верному Адашеву приставили к горлу нож… Или того хуже — уже не верный он вовсе слуга, а один из заговорщиков, явившихся по душу государя и его родни…
В потайное смотровое окошко, скрытое железной виноградной лозой искусной ковки, была видна лишь фигура постельничего. Но доверять и тут нельзя — кому надо, тот вызнает вид из окошка и смекнет, где спрятаться, чтоб при удобном случае ворваться неожиданно.
Вот для того и висит непременно, в любом царском дворце, перед дверями в покои государя клетка с заморским кенарем. Птаха малая, вертлявая, толковая. В мирное время знай себе скачет взад-вперед или высвистывает затейливые коленца — многим из них Иван сам обучает, для развлечения.
А случись нужда, как сейчас…

Иван взглянул на красный угол палаты и решительно подошел к иконе Спасителя. Анастасия радостно встрепенулась, готовая соскочить с постели и упасть вместе с мужем на колени перед образами. Но Иван вместо жаркой молитвы под недоуменным взглядом жены снял икону, ухватился пальцами за край наборного оклада. Вытянул крепежный гвоздь из нижнего угла, отогнул податливый золотой лист и хорошенько тряхнул. Анастасия испуганно ойкнула и зажала себе рот. На постель выпал синий бархатный мешочек на шнуре. Иван отложил образ Спасителя, взялся за шнурок. Потянул — и на подставленную им ладонь легла блестящая фигурка Медведя.
Анастасия смотрела во все глаза. Царица явно не понимала, что делала эта грубоватая на вид вещица среди икон в их спальне.

«Молчи!» — знаком показал Иван и быстро вернулся к потайному окошку, высмотрел сквозь густую ковку клеть с кенарем под самым сводом потолка. Птаха, словно чуя беду, беспокойно металась, вспархивала, прыгала по жердочкам, билась о прутья.
Иван поймал взглядом желтый скачущий комочек, вперился в него. Ощутил, как знакомо кольнуло ладонь, пробежал будто холодок по руке, передался телу, и в тот же миг…
Иван
стал
птицей.

Близко-близко от глаз потолочная балка, каждый сучок можно разглядеть. Частокол прутьев — непривычно толстых, изогнутых. Зерно на огромном блюдце да сухой помет под жердью. Первым делом Иван унял бессмысленный скок птицы, остановил мысленно. Сжал цепкими лапами древко насеста, крутанулся, выискивая лучший обзор. Склонил голову набок, привыкая к необычному виду — будто в стакан венецианского стекла смотришь, все круглится и преломляется диковинно.
Птаха подчинялась без труда, легче игрушки из детства — деревянное блюдечко с резными курами, а под блюдом шарик на веревочке. Качай-крути тот шарик, и будут куры постукивать деревянными клювами. Склонив голову кенара еще больше, Иван разглядел весь проход к двери его покоев — никого, кроме ожидавшего ответа постельничего. Ивану сверху была видна наметившаяся плешь Адашева, его опущенные плечи и даже родинка на левом ухе, которую вдруг нестерпимо захотелось клюнуть.

Иван тряхнул головой — уже своей, человеческой, — и быстро спрятал фигурку в мешочек. Подал знак жене.
Анастасия поспешно накинула шитый бисером парчовый халат.
Иван снял щеколду с двери, отступил в глубину покоев.
— Входи! — как можно тверже приказал он.
Дверь отворилась и Адашев, склонив голову, шагнул внутрь.
Едва войдя, Адашев бросил взгляд на пустое место в иконостасе, потом заметил забытую царем на постели икону и на лежащий рядом с ней оклад, но ничем не выказал удивления.
— Дозволь, государь? — деловито попросил он.
Иван кивнул.

Как и подобает слуге, Адашев кинулся хлопотать, наводя порядок в царских покоях. Повесил образ на место, поправил, смахнул ладонью несуществующую пыль. Лишь затем, снова склонив голову, осмелился сообщить:
— Государь, вести тебе плохие принес.
Иван оглянулся на Анастасию. Та сидела ни жива ни мертва.
— Говори! — крикнул Иван и устыдился своего голоса — звонкого от напряжения, почти мальчишеского.
«Еще чуток — и засвистал бы, как кенар, — невесело усмехнулся в мыслях Иван. — Хорош был бы царь!..»

Адашев распрямился. Взгляд его возбужденно блестел, на лице проступил нервный румянец.
— Толпа народу огромная, многие вооружены — кто дубьем, кто кистенем, у иных и мечи замечены. Против них стрелецкая полутысяча, включая стременных. Не устоять долго, если не усмирим. У дворцовых ворот стражу побили уже, ворота сломали…
Адашев замолчал.
Все находившиеся в покоях прислушались к уже совсем близким крикам.
— Во дворе они, государь. На разбой пока не решаются. Требуют тебя на крыльцо.
Анастасия снова ойкнула, на этот раз громко. Не сдерживаясь, заплакала.
— Что хотят? — Иван судорожно сунул синий мешочек за пазуху и застегнул ворот рубахи.
— Известно… — дернул ртом Адашев, поправляя на царе одежду. — Шуйские подучают, не иначе — Глинских требуют выдать на расправу. Кричат: «Смерть колдунам!» И еще вести есть, тоже недобрые…
— Идем туда! — перебил постельничего Иван. — По дороге расскажешь.
Запахнул кафтан, подбежал к жене и порывисто обнял.
— Ничего не страшись, Настя! Страх — для души погибель! Тебе ли — жене государевой, мне ли — царю венчаному, бояться смердов? Они — рабы мои, и я им напомню, ежели позабыли, кому служить должны!
Уже в дверях Иван обернулся:
— Затворись, никому кроме меня не открывай!

Tweet