Fillipp Gost

Бабочка

- Воняет, - нарочито громко сказал Мишка, демонстративно наморщив нос.
Олег пожал плечами и взглянул в тот угол, куда с неудовольствием таращился Мишка.
- Ну воняет, да, - миролюбиво согласился он. – Давай, перейдем обратно.
- Да ну, - отмахнулся Мишка. – Там цыгане со своим выводком и баба с жареной курицей. Там тоже воняет. А еще и орут!
- Ну вот видишь – и тут воняет, и там воняет, - Олегу хотелось спать,  и его пацифизм зашкаливал. – Какая, собственно, разница. Тут хотя бы тихо.
Как бы в опровержение этих слов ворох грязного тряпья в углу громко и смачно перднул.

********
Поезд отбывал только наутро. Бродить ночью по чужому городу не было желания, остановиться в гостинице или хоть какой-то ночлежке не хватало денег. Поэтому ребятам пришлось отправиться на вокзал и расположиться в зале ожидания. Но там им быстро надоели толпа народу, шум, гам, постоянное чавканье и запахи. Мишка предложил поискать укромное место в каком-нибудь из коридоров – можно будет хотя бы подремать на сумках, тем более, что полицейские патрули тут не наблюдались. Олег охотно согласился – он был согласен на что угодно, лишь бы поспать пару часиков.
Старые полустертые указатели на стенах коридора – казалось, что их когда-то пытались смыть или соскрести, но какая-то нетвердая рука выводила снова и снова, пока стрелки не превратились в жирные полосы неопределенного бурого цвета - и привели их сюда.
Судя по всему, об этом зале ожидания мало кто знал. В нем было слегка пыльно и несколько намусорено – но это была та пыль и тот мусор, что заводятся буквально в течение пары-тройки дней. Так что, видимо, здесь все-таки убирали – а значит, зал действовал. Да и тугие двери опять-таки были не заперты, а, наоборот, призывно приоткрыты. Только, наверное, расположение – в самом дальнем углу вокзала, по лестнице вниз, за старым заброшенным багажным отделением, - сделало свое дело. Дело в том, что кроме Олега с Мишкой тут никого больше было – учитывая, что предыдущий зал ожидания был набит буквально под завязку.
Ну и да, и еще бомж.

Бомжа они увидели не сразу. Скорее всего, просто не обратили внимания, скользнув взглядом по нему, как по привычному аксессуару любого вокзала. Бомж ютился в дальнем и темном углу, периодически копошась и едва слышно вздыхая.
Ну и да, конечно, воняя.

- Я так больше не могу, - сказал Мишка и встал с жесткого вокзального кресла. – Сейчас я его выставлю отсюда.
- Ну погоди, - миролюбиво пробубнил Олег, свернувшись калачиком и положив голову на сумку. – Ведь это же мы к нему пришли все-таки.
Мишка только отмахнулся и направился к бомжу.
Олег вздохнул и прикрыл глаза. Ему не хотелось ничего – ни удерживать приятеля, ни защищать бомжа, ни выгонять того – только спать. Поэтому за происходившим он наблюдал уже через смеженные веки.
- Слышь, ты, - пнул бомжа Мишка. – Вали отсюда, я сказал.
Из-под тряпок послышалось какое-то хрипение.
- Вали, - Мишка пнул сильнее. – Получить хочешь, что ли? Я ж тебя урою и никто не найдет.
Хрипение сменилось нечленораздельным бормотанием, а потом стихло.
- Да ты ж сука! – Мишка занес ногу для следующего удара.
Но сделать его не успел.
В куче тряпок словно что-то лопнуло – раздался утробный звук, часть тряпок разлетелась в стороны, а лицо Олега окропило чем-то мокрым и горячим.
Мишка истошно заорал.
Олег, вырванный из дремоты, вскочил, вытирая лицо от терпко пахнущей вязкой жижи, и пытаясь понять, что происходит.
Мишка орал, размахивая руками – а потом навзничь шлепнулся на пол и стал биться в судорогах.
Олег моргнул – наверное, это эпилепсия, хотя почему эпилепсия, у Мишки никогда не было эпилепсии, что там надо делать, сунуть ложку, чтобы не прикусил язык, но у него нет ложки, зато есть нож, попробую нож, а еще поверну голову – мозг в панике лихорадочно просчитывал все варианты возможной помощи.
Олег сделал шаг – но тут же отшатнулся прочь.
Когда разглядел, что же на самом деле происходит там, в дальнем и темном углу.
Мишка не бился в судорогах, нет – он пытался ухватиться хоть за что-то на гладком и скользком кафельном полу. Ухватиться, потому что что-то, высовывающееся из тряпок, тащило его к себе, в темноту и вонь.
- Олееег! – прохрипел Мишка, и его крик сменился бульканьем. – Пмги...
Олег сделал шаг. Назад. Потом еще один. Так же назад.
- Пмгии... – пробулькал Мишка. – Оно... еееест... Пмги...
В тряпках что-то чпокнуло. А потом хрустнуло.
Мишка дернулся и замолк. Его тело обмякло, голова с глухим стуком ударилась об пол. Кажется, при этом расквасился нос, потому что мгновенно стала растекаться лужица крови. А потом она начала превращаться в кровавую смазанную дорожку.
Что-то утаскивало Мишку, хрипя и попердывая.
А еще то, что утаскивало Мишку, внимательно смотрело на Олега.
И, кажется, ухмылялось.
Олег визгливо вскрикнул и бросился прочь.

********
- И что? – молоденький лейтенант скучающе зевал, слушая сбивчивые объяснения Олега.
Бомжа – или того, что прикидывалось бомжом – уже не было. Как не было и ничего, что бы могло остаться от Мишки. Лишь кучка непонятных тряпок, происхождение которых было сложно установить – да лужица блевотины. Или того, что напоминало блевотину. Даже ни капли крови – а уж ее-то должно было быть много.
- И что? – лениво повторил лейтенант.
Олег развел руками. Неудивительно, что ему не верили. Он бы и сам не поверил, расскажи ему такое. Заподозрил бы что угодно – паленый алкоголь, наркотики, шизу – но не поверил бы. Но кстати... А почему его не спросили и не проверили на алкоголь и наркотики?
- У вас когда поезд? – спросил лейтенант.
- В пять утра, - уныло ответил Олег.
Из тряпья вспорхнула какая-то белесая бабочка – ночной мотылек, кажется – и села на плечо лейтенанта.
- Это через тридцать минут, - сказал тот, даже не обратив внимания на нее. – Думаю, вам стоит поторопиться, если не хотите опоздать.
- Но..., - Олег тупо воззрился на него. И это всё? А как же... как же хотя бы тест на алкоголь и наркотики? Почему все так... обыденно?
- Идите, - повторил лейтенант и махнул планшеткой.
Олег снова перевел взгляд на тряпье. Оно валялось не кучей, нет, не кучей. Аккуратным ворохом. Словно в нем когда-то было что-то.
Что-то, что потом вышло из него.
Ушло.
«Как куколка», - подумалось вдруг Олегу. – «Как куколка. Куколка, из которой вылупляется бабочка».
- Идите, - с нажимом повторил лейтенант.
Олег медленно перевел взгляд на бабочку, сидящую у полицейского на плече.
И та широко ухмыльнулась, оскалив окровавленную пасть.






Fillipp Gost

Охота еще не закончилась

Мысль о том, что, может, стоит пойти пешком, мелькнула у Андрея, когда лифт открыл перед ним двери. Мало того, что сама кабина ехала на вызов, дребезжа и повизгивая – так еще и остановилась сантиметров эдак на десять ниже нормы.
Андрей заглянул в лифт и задумчиво покачал мусорным ведром. Топать восемь этажей вниз с ним не хотелось. Когда-то давным-давно, еще до того, как Андрей въехал в этот дом, жильцы удумали заварить мусоропровод – дабы не разводить крыс и тараканов – и установить во дворе какие-то новомодные баки. Вот теперь и приходилось как минимум раз в день таскаться к этим бакам – долго хранить мусор на кухне было чревато теми же самыми тараканами.
Двери лифта лязгнули и начали закрываться. Это и решило все. Андрей автоматически подставил ногу. Двери уперлись в нее, дернулись – и открылись заново.
Андрей шагнул в кабину и нажал на кнопку первого этажа. На мгновение ему показалось, что на этот раз двери закрылись как-то уж чересчур быстро.

********
Лифт дернулся и остановился. Свет выключился – а потом тускло замерцал плафон аварийного освещения.
Андрей философски вздохнул – стоит все-таки доверять интуиции. Вот как сразу подумалось спуститься по лестнице – так и надо было делать. Наверное, электричество отрубили – профилактика или перебой какой на линии. Может быть, поэтому лифт и ехал к Андрею еле-еле – уже чего-то не хватало…
Мысли в голове ползли медленно и лениво – июльская жара и духота не способствовании полету разума и фантазии. К спертости воздуха постепенно примешивался пока еще еле уловимый аромат рыбы – где-то в мусоре была плотно утрамбована пара рыбных голов, от которых с презрением отказался кот. В принципе, часок так еще можно посидеть – а потом будет уже совсем плохо.
Андрей еще раз вздохнул, а потом решительно отставил помойное ведро подальше от себя и удобно примостился в углу, опершись спиной о стену. Ничего, вроде бы пол не такой уж и грязный, а в ногах правды нет.

********
В последующие полтора часа Андрей успел посидеть, постучать по стенам, потыкать в кнопку вызова диспетчера – безуспешно – поорать в щель между дверями – тоже без толку – снова посидеть.
Кажется, в какой-то момент он даже задремал – потому что именно из дремотного забытья его и вывел стук.

Кто-то стучал.
По лифту.
С той стороны.

- Эй! – Андрей вскочил, и бросился к дверям, чуть не опрокинув ведро с мусором. – Эй! Я тут! Выпустите меня!
И только через минуту он замолчал, чувствуя, как от страха леденеет спина и бегут мурашки.
С той стороны стучали не в дверь.
А в одну из стенок.
Оттуда, где была голая шахта.
Оттуда, где не мог быть ни один человек.

Андрей судорожно сглотнул и отшатнулся к противоположной стене.
Стук прекратился.
«Показалось», - попытался уговорить себя Андрей. – «Трос. Наверное, какой-то трос. Ну или что-то механическое. Кажется же по ночам, что по потолку шарики катают. Вот что-то такое же». Он лихорадочно пытался придумать что угодно, лишь бы поверить, что этот стук был случаен. Или что тот ему просто показался.
Да, показался.
Сон. Он же спал. Вот и приснилось.
Андрей прислушался.
Тишина.
Да, приснилось.
Тишина.
Только его учащенное дыхание.
Тяжелое настолько, словно дышали сразу двое.
Он сделал вдох и резко задержал дыхание – чтобы нормализовать его.
И услышал выдох.
Там, за стенкой, к которой он прижимался, кто-то дышал с ним в унисон – и не ожидая того, что Андрей задержит дыхание, сделал выдох.
Андрей заорал и отшатнулся.
Кажется, то, что сидело в шахте, поняло, что оно выдало себя.

Потому что тут же по стенке заскребли.
Точнее нет, не по стенке – а В стенку.
Что-то скребло так, словно хотело разодрать, распороть кабину, как консервную банку – и вытащить оттуда Андрея.
Оно скребло и скребло – и постепенно перемещалось. Звук начал ходить по кругу, словно нечто из шахты искало слабое место.
Андрей лихорадочно метался на пятачке метр на метр – прижаться к противоположной стенке он не мог, потому что противоположных стенок уже не было.
Нечто в шахте начало дышать еще громче – и к дыханию прибавились сопение и невнятное бормотание.
Андрей споткнулся, зацепившись ногой о ведро. То перевернулось, мусор рассыпался. Под ногу попало что-то круглое, Андрей не удержался, поскользнулся и упал, больно ударившись копчиком о пол, а затылком о стенку. И тут же, где-то совсем рядом с его ухом шкрябнуло и засопело.
Андрей вскочил, пнув то, что попало ему под ногу. Старая зажигалка, которую он с утра выкинул в мусор, отлетела к стене.

********
Дрожащими руками Андрей сгребал мусор обратно, выбирая обрывки бумаги и газет.
Положил их сверху.
Осторожно взял зажигалку.
Бензина было лишь чуть – он даже не плескался на дне, скорее остались  лишь пары от него – поэтому попыток было немного.
Рраз! Палец сорвался, больно ободрав костяшку. Искра ушла впустую.
Два! Огонек вспыхнул и тут же погас, не успев даже лизнуть газету.
И тррри! На этот раз пламени хватило лишь на пару секунд, но дело было сделано – бумага затлела.
Андрей осторожно, чтобы не погасить, подул на нее – по краям забегали красно-желтые искорки. Память услужливо подсунула обрывки знаний из походов и пикников. Так, теперь так же осторожно подпалить еще одну газету – главное, чтобы не попалось влажное пятно, а то все насмарку! – и можно будет попытаться раздуть.
Кажется, существо в шахте поняло, что Андрей что-то замышляет – а может быть, и почуяло гарь – потому что скрежет усилился и пополз вверх. Туда, где у самого потолка вентиляционные отверстия. Туда, где из-за этих самых отверстий наиболее слабое крепление.

Андрей не поднимал глаза.
Да, оно уже там, у потолка.
Оно смотрит на него.
Он буквально ощущает у себя на спине его взгляд.
Но он не поднимет глаза.
Он не взглянет на то, что сейчас смотрит на него…

Андрей дул и дул, хотя в этом не было уже никакой нужды. Огонь лизал стенки ведра, оплавляя их, и едкий запах горелой пластмассы, смешиваясь с вонью всего остального – полиэтилена, рыбных очистков, бумаги, огрызков яблок и прочего – заполнял кабину и, как надеялся Андрей, полз изо всех щелей. Невыносимо слезились глаза и жгло слизистые – Андрей надеялся, что нечто, что сейчас смотрит на него, выкурится со своего места и уйдет прочь, но поднять глаза, чтобы проверить это, он так и не решался.

Через пятнадцать минут, когда Андрей уже практически терял сознание от дыма и вони, в дверь начали стучаться.
Стучаться с ПРАВИЛЬНОЙ стороны.
Соседи, которым лень было откликнуться на призывы застрявшего, почуяв дым, быстро заволновались по поводу собственной безопасности, и вызвали пожарных. Те вскрыли лифт и вытащили полуослепшего, захлебывающегося слюнями, Андрея.

В последний момент, когда его уже практически вытянули на площадку, он все-таки поднял глаза и взглянул на потолок кабины.
Там, из шахты, через решетку вентиляционных отверстий, на него смотрели узкие желтые глаза.
И в них – точь-в-точь как давеча огонь в ведре – горела ненависть.
И обещание, что охота еще не закончилась.

********
Уже через неделю Андрей переехал.
В двухэтажку, где нет лифта.
Но он помнил, что охота еще не закончилась.
У таких охотничьих сезонов нет конца.






Fillipp Gost



Вниз по кроличьей норе

- Едят ли мошки кошек?
Л. Кэрролл «Приключения Алисы в Стране Чудес»

Банановая шкурка долетела до мусорного ведра, шлепнулась в него, скользнула по гладкому боку пластиковой бутылки и повисла, тихонько раскачиваясь.
– Ну! – напрягся Максим, следя за шкуркой как за Бэкхемом. – Ну, не надо!
Шкурка качнулась еще раз, а потом медленно сползла вниз и плюхнулась на пол.
– Черт! – воскликнул Максим. – Черт! Черт! Черт!
Вставать и подбирать не хотелось, но к утру липкая шкурка присохнет намертво. Да и муравьи набегут… Они приходили редко, откуда-то от соседей, привлеченные особенно грязными пятнами или забытыми в тарелке мясными огрызками – но Максим опасался, что когда-нибудь поселятся и у него.
Поэтому он печально вздохнул, отложил в сторону планшет, всунул ноги в тапки – делал он все это преувеличенно медленно, нехотя – и пошлепал к ведру. Так же лениво наклонился, поднял шкурку – и с тоской обнаружил, что ведро забито под завязку.
– Да что ж такое-то, – развел он руками.
Шкурку еще можно было туда впихнуть – как раз между газетой с рыбными очистками и пачкой из-под чипсов виднелась укромная дырочка – но на утреннюю порцию мусора места бы не хватило. А времени на прогулку до мусоропровода по утрам ну никак не было – успеть бы позавтракать да почистить зубы!
Ох, да и примета плохая – мол, если после заката выносить мусор, то денег не будет. С деньгами у Максима был всегда напряг – хотя примету это он вроде бы соблюдал. А вдруг все идет из детства? Вдруг он когда-то мальчишкой случайно выкинул мусор вечером – и все, теперь на всю жизнь проклят? Да ну нафик! – он махнул рукой. Ересь какая-то. Не хочется из теплой квартиры вылезать в темный, холодный и вонючий подъезд, вот и лезет в голову всякая чушь.

У входной двери он помотал ногой, подумал, переобуваться или нет – как-никак, подъезд грязный, а в тапках он по квартире ходит, иногда даже и на диване валяется… но настолько не хотелось нагибаться, расшнуровывать-зашнуровывать кеды, что снова махнул рукой, подхватил ведро и вышел из квартиры.

Кто-то выломал упоры, поэтому пришлось придержать крышку мусоропровода коленом.
«Ну вот, – подумал Максим. – Теперь штаны стирать еще, а то и футболку – кажется, я ей тоже прижался к крышке». Иногда его одолевали неуместные брезгливость и чистоплотность – и, подгоняемый ими, он начинал со стирки какого-то одного предмета одежды, а заканчивал генеральной уборкой квартиры.
Брезгливо отодвинувшись подальше от мусоропровода и балансируя на одной ноге, он опрокинул ведро над темным вонючим зевом. Мусор весело поскакал вниз, гулко ударяясь от стенки, дробно ссыпаясь мелкими частями и звонко разбившись пивной бутылкой.
Максим для верности еще потряс перевернутым ведром, сосредоточенно следя, чтобы соскользнула последняя яичная скорлупа – он все время забывал подстелить в ведро газету или мусорный пакет.

Из темноты мусоропровода высунулась рука и схватила Максима за предплечье.

********
Максим истошно заорал и отшатнулся. Больше не придерживаемая коленом крышка, провернувшись в пазах, упала вниз, прорвав в штанах прореху и оцарапав колено.
В его руку намертво вцепилась конечность – это нельзя, нельзя, нельзя было назвать рукой, это была именно конечность! – тонкая, белесая, скользкая как сырой кальмар. Четыре пальца – можно ли это было назвать пальцами, эти отвратительные отростки? – держали Максима стальной хваткой.
Он снова заорал – крик гулким эхом разнесся по этажам.
– Ааааа! Ааааа! – наверное, надо было бы кричать что-то вроде «Помогите!», «Спасите!», а еще лучше «Пожар!» – тогда-то люди, опасаясь за свою жизнь, скорее повысовываются из квартир – но от ужаса связки сковал какой-то спазм, поэтому из раскрытого как у выброшенной на берег рыбы рта выходил рев, сип, рев – но никак не членораздельные слова.
– Ааааа! Аххххграаааа!
Подъезд затаился. Вечер, будни – разумеется, все давно уже сидят по домам, ужинают или смотрят телевизор. Разумеется, все слышат, как кто-то истошно орет на площадке. И, разумеется, каждый думает, что это забота другого. Что кто-то другой выглянет, сходит на помощь или просто позвонит в полицию. Каждый другой думает, что кто-то другой…
– Ааааа!
Он размахнулся ведром и ударил по тому, что держало его руку. Попал еще и по себе – и взвыл уже от боли, а не только от страха. Ударил еще раз, еще раз, беспорядочно молотя, попадая то по страшному белесому, то по своей руке, то по трубе мусоропровода. Последнее и стало роковым – пластиковое ведро, и так видавшее виды, треснуло и разлетелось на осколки. Один из них прилетел Максиму в щеку, чуть-чуть не попав в глаз, еще несколько на излете скользнули по футболке и осыпались на пол.
– А! – взвизгнул он, растирая щеку. Под пальцами быстро набухала и сочилась кровью царапина – а может быть и полноценная рана.
Кажется, удары ведром разозлили существо, сидящее в трубе. Конечность дернулась, напряглась, а потом рванула руку Максима на себя. Он едва удержался на ногах – и откинулся назад, уже со своей стороны вытягивая конечность. Та снова напряглась, перехватила его руку поудобнее – наверное, это был шанс освободиться, но в ту долю секунды Максим даже не успел сообразить – и стала плавно и неумолимо тащить на себя.
Его начало медленно затягивать в мусоропровод.

Он упирался ногами изо всех сил. Тапки скользили, от подошвы отлетали куски – ах, надо было не полениться, а надеть кеды! – мелькнуло у него в голове. Выбросил ногу вперед, попытался упереться в трубу мусоропровода. Вроде бы получилось – но нога встала криво, мешала отпавшая крышка.
– Аааааа! – слабеющим голосом прокричал он.
Подъезд упорно молчал. Только в какой-то из квартир снизу завыла собака.

Из последних сил он дернулся назад, вытягивая чужую конечность на себя. Та вышла на метр – а далее маячило что-то белесое, на что он боялся глянуть.
Он изогнулся, продолжая упираться ногой, стараясь не отдать врагу ни сантиметра, второй рукой подцепил крышку и с силой вбросил вверх, закрывая ее. Та со всего размаху ударила по конечности, дернула ее вверх – вверх пошла и рука Максима, больно выворачиваясь из сустава. Из трубы донесся рев. Что-то зашумело, заколотило в чреве мусоропровода, труба задрожала – но мертвая хватка так и не разжалась.
– Вот! Вот! – шумно задышал Максим, ударяя крышкой снова и снова. Руку дергало – кажется, он даже вывихнул ее, настолько быстро набухало болью плечо – но хватка так и не разжималась. В трубе рычало и колотилось, скреблось и царапалось, подвывало и стонало – но так и не выпускало свою жертву.
– Вот! Вот! Вот! – крышка била и била, рука уже онемела, но конечности тоже приходилось тяжко. От нее отлетали склизкие белесые лохмы, она превращалась в одну сплошную рану, которая сочилась чем-то вонючим и вязким.
Вдруг сила, с которой Максима затягивало в мусоропровод, ослабла. Это произошло настолько резко, что он не удержался на ногах и шлепнулся на пол.
– Ииии! – торжествующе выдохнул он, дергая руку на себя. Неужели все, неужели он свободен!
Но хватка его не опускала. Пальцы – как ни тяжело было называть эти гибкие белесые отростки, что стальными кольцами обхватили его предплечье, пальцами, но это были именно они – так и не разжались.
– Ыыыыы, – простонал Максим, стараясь разжать их. – Ыыыы!
Он лежал на полу слишком неудобно, практически под откинутой крышкой мусоропровода, с опасно вывернутой рукой – буквально пара сантиметров в сторону грозила вывихом – и поэтому не мог встать, прежде чем избавится от этой смертельной хватки. То, что держало его, было, несомненно, мертво – у живого существа не может так вывернуться конечность, она не может висеть так вяло, а эти… пальцы… видимо, были теперь сведены предсмертной судорогой.
Максим стал вслепую шарить рукой вокруг. Наконец, он нащупал кусок пластика от ведра, быстро пробежал по нему пальцами – нет, слишком короткий и тупой. А вот еще… да, как раз.

Он стал орудовать им, как стамеской, пытаясь разжать хватку. Та не поддавалась – он только исцарапал себе руку да чужие…пальцы. Те снова засочились густой массой и она, попав на кожу, стала жечь и пощипывать как соляная кислота. Максим зашипел – не хватало еще, чтобы эта дрянь смешалась с кровью, и он получил бы какое-нибудь заражение.
– Ых! – он рубанул осколком ведра по чужим пальцам. – Ых!
Кожа – или чем они там были покрыты? – разошлась, обнажая мраморно-белую кость.
– Ых! Ых! – он рубил, ища суставы, чтобы расковырять, разрезать их. – Ых!
И тут конечность дрогнула.
Нервы? Он попал по нервным волокнам? Или по суставу?
– Ых!
По конечности пробежала судорога.
– Ага! – он вонзил острие под кость и стал, проворачивая, расковыривать плоть.
Конечность задрожала.
И сжалась еще сильнее.

– Аыыы! – взвыл Максим, выронив кусок пластика. – Аыыы!
Хватка сжималась и сжималась, давя сосуды и кожу – рука немела, словно по ней проехался каток.
А потом конечность дернулась еще раз.
И поползла вверх.
И так же вверх потянулась и рука Максима, поднимая его с пола.

Он попытался удержаться ногами, скользя босыми ногами – тапки слетели с него во время падения – но только занозил их осколками ведра.
Из темноты трубы высунулась еще одна конечность – и ухватила Максима рядом с первой.
Максим выл и захлебывался соплями, стучал кулаком по трубе – но его тянуло и тянуло, сгибая и выворачивая, крутя как тряпичную куклу.

Вот уже перед лицом вонючая дыра.
А внизу белесое, белесое, белесое.
«Я не войду в нее, я не помещусь, я застряну, – пролетело у него в голове. – Я застряну – и меня разорвет напополам. То, что тянет меня, не заметит и разорвет напополам».
А внизу белесое, белесое, белесое.
«У этого нет глаз, – уже равнодушно подумал он. – У того, кто внизу, нет глаз».
Перед ним белесое, белесое, белесое.
«У меня будет заражение крови, – мысль ползла вяло и безучастно. – Я изуродован. Труба слишком узкая и кожа снимается с меня лоскутами»
Перед ним белесое, белесое, белесое.
Мысль теряется, не успев даже сформироваться.
Вокруг него белесое, белесое, белесое.

********
Максим летит вниз.
Летит и летит, летит и летит.
Минуты, часы, месяцы, годы, века, тысячелетия.

********
Кто-то открывает крышку мусоропровода.
Упоры выломаны, поэтому крышка отпадает – и кому-то приходится придержать ее коленом.
Кто-то выкидывает пакет – он летит вниз, чуть слышно ударяясь о стенки трубы.
Когда пакет пролетает мимо, то, что было когда-то Максимом, выпростывает вперед длинную конечность.
И хватает за предплечье того, кто стоит у мусоропровода.

Белесый кролик снова зовет в свою нору.






Fillipp Gost


Здравствуйте, уважаемый респондент!

Здравствуйте, уважаемый респондент!

Спасибо, что обратили внимание на наш опрос.
В случае, если Вы согласитесь принять в нем участие, сообщаем Вам о необходимости отвечать на вопросы максимально честно. Во избежание фальсификации результатов, некоторые из вопросов являются ловушками, которые позволят нам выявить недобросовестных респондентов.
Кроме того, хотелось бы указать Вам на то, что, согласившись принять участие в данном опросе, Вы не можете прервать его.

Вы согласны принять участие в нашем опросе?
1. Да.
2. Нет.

Если Вы ответили «Нет».
Приносим Вам свои извинения за потраченное время.
Успехов Вам.

Если ответили «Да».
Спасибо за то, что согласились принять участие в нашем опросе. Предлагаем Вашему вниманию несколько вопросов. Напоминаем Вам о том, что на вопросы нужно отвечать честно и продуманно. Если вы не можете ответить на вопрос, ставьте прочерк – однако по итогам опроса не должно быть более пяти прочерков.

1. Как Вы получили этот опрос?

2. Работаете ли Вы или кто-то из ваших родных в следующих областях:
маркетинговые исследования, реклама, страхование;
здравоохранение;
теоретическая физика;
авиация и космонавтика;
археология и этнография;
информационная безопасность;
СМИ и издательское дело.

3. Проходили ли Вы за прошедшие полгода опросы на темы:
маркетинговые исследования, реклама, страхование;
здравоохранение;
кинематограф, музыка и литература;
планирование семьи.

4. Бывает ли у Вас ощущение дежа вю? Если да, то опишите, какие моменты оно чаще всего затрагивает.

5. Говорили ли Вам когда-то, что видели Ваших двойников? Случалось ли Вам встречать двойников других людей?

6. Бывает ли у Вас ложное ощущение, что кто-то зовет Вас? Если да, то чаще всего это чей голос – женский или мужской?

7. Бывает ли у Вас ощущение мурашек? Если да, то находится ли рядом с Вами в этот момент черная собака?

8. Бывали ли у Вас ощущения во время сна, что кто-то сидит у Вас на груди, душит – а также, что в комнате, помимо Вас кто-то находится? Если да, то как часто это бывает? Опишите того, кто находится в комнате. Общается ли с Вами тот, кто душит Вас? Если да, то что он Вам говорит?

Закройте глаза, досчитайте восьмидесяти трех.
Не открывайте глаза, что бы ни происходило.
Можете продолжить опрос.

9. Пока Вы были с закрытыми глазами, чувствовали ли Вы какие-либо прикосновения?
Если да, опишите их.
Слышали ли Вы какие-то нетипичные для этого места шумы?
Опишите их.

10. Случалось ли Вам в течение дня встречаться с пятью людьми, носившими одно и то же имя? Если да, то что это за имя было? Вступали ли с Вами эти люди в контакт? Если да, то какую вещь они Вам передавали? Хранится ли у Вас она до сих пор?

11. Приходили ли когда-нибудь Вам письма или посылки не на Ваше имя, но на Ваш адрес? Что Вы с ними делали? Если вскрывали их, то что там было?

12. Как зовут то, что живет у Вас под кроватью? Откликается ли оно на это имя? Сколько грамм пыли оно вырабатывает еженедельно (можно дать приблизительную цифру)?

13. Обращались ли когда-нибудь к Вам люди с просьбой сказать, в каком городе они находятся? Были ли на них в тот момент надеты желтые шейные платки?

14. Оглянитесь. Стоит ли за Вашей спиной мужчина?
Если да, то опишите его.

15. Бывали ли у Вас случаи, что внезапно начинала работать до того момента выключенная бытовая техника, включались свет, вода и газ? В каком часу это чаще бывало? Звонил ли за семь минут до этого телефон?

16. Казалось ли Вам когда-нибудь, что в белом шуме телевизора и радио Вы можете расслышать слова? Что это были за слова? Было ли среди них «кожух»?

17. Возникло ли у Вас во время ответа на предыдущий вопрос чувство онемения и покалывания в кончиках пальцев? Если да, то какие именно пальцы были затронуты?

18. Приходилось ли Вам слышать звуки, словно кто-то катает по потолку металлические шарики? Каков на Ваш взгляд, диаметр этих шариков и приблизительное их число?

19. Как часто Вы видите своих соседей? Каким словом они обычно приветствуют Вас?

20. Выберете правильное слово из списка:
десять;
зеленый;
жираф;
аркебуза;
рекогносцировка;
водохранилище.

21. Засеките время и задержите дыхание. Через 23 секунды услышали ли вы голос?
Если да, то что он сказал?

22. Фотографировали ли Вы когда-нибудь себя в зеркале? Были ли на этой фотографии какие-либо искажения? Если да, то опишите их.

23. Что Вы выберете – один заолот или три цольды?

После ответа на этот вопрос Вам запрещено прерывать опрос. В противном случае
это приведет к нежеланным для Вас результатам.

24. Какой запах у синего цвета?

25. Мишка, Мишка, где твоя улыбка? Полная задора и огня?
Напишите, где, по-Вашему, улыбка Мишки и какова концентрация огня в ее льо?

26. На дворе трава. На траве дрова.
Какая именно трава на дворе? Как имя этой травы и сколько раз нужно ее челль, чтобы она зарьоздо?

27. Ердентьель? Карзентожее ко, тар бен зе? Темьеноль.

Ответив на этот вопрос, не оборачиваясь, скажите тому, что стоит сейчас за Вашим
плечом: «Я несколько занят, подойди попозже».
Теперь у Вас пятнадцать минут на то, чтобы закончить опрос.

28.  Если умножить три на осенний дождь, полученное число будет кратно белому перу?

29. Как часто Вы видите облака, напоминающие человеческие лица? Каждый раз это одно и тоже лицо или разные? Опишите наиболее часто повторяющиеся. Если можете, то зарисуйте их в отведенном местеПомогите, они меня тут держат и заставляют составлять эти опросы. Не отвечайте, не отвечайте, а то они найдут вас.

30. Были ли у Вас в детстве домашние животные? Жили ли они больше положенного им срока? Какой породы была эта собака?

31. Закройте глаза и нарисуйте в отведенном месте три параллельных линииЯ забыл, что нельзя не отвечать. Они были злы, когда не отвечали предыдущие, и придумали наказание. Они теперь следят за каждым, к кому попадает опрос. Отвечайте, отвечайте обязательно! Только отвечайте «нет» на все вопросы, где будет упоминаться цвет! Даже если это и происходило с вами, пишите «нет»!

32. Во время исполнения предыдущего задания, было ли у Вас ощущение, что кто-то ведет Вашу руку?Простите, что ввел вас в заблуждение по поводу того, что нельзя отвечать. Ответьте обязательно на все вопросы. Если вы пропустили какой-то – то вернитесь и ответьте на него! Обязательно! Вы можете соврать – если они поймают вас на лжи, то всего лишь заберут у вас 143 месяца жизни за каждую ложь. Но если вы не ответите, то 

33. Вызывает ли у вас звук терменвокса головную боль, тошноту, металлический привкус во рту?

34. Если заольдот вместо трех минут даождит семь рацвект – будет ли это съедобно?После этого опроса три месяца не ложитесь спать раньше полуночи. Пейте кофе, энергетики, предпринимайте что угодно, только не ложитесь спать раньше полуночи! Три месяца, запомните! Я не выдержал, хотя меня успели предупредить, и вот теперь я

35. Кьярментольс, дабест ваши родители жооорьт?

36. Кормили ли Вы когда-нибудь голубей? Дарили ли они Вам в ответ кусочки слюды?Надеюсь, что вы проставили прочерк в предыдущем вопросе. Я не успел вас предупредить – они смотрели на меня в тот момент, когда я делал его.

37. Шекспир Шекспир?Я не могу не делать эти опросы. Они следят за мной. Каждый раз, когда я отказываюсь, они морфируют меня. Это так рриц. Я не знаю, сколько времени я нахожусь здесь, и сколько людей привел сюда этот опрос. Они все уже дьорт, совершенно дьорт.

38. Общались ли Вы когда-нибудь с теми, кто живет в унитазе? Кормите ли Вы их, или они добывают пищу сами?Прошу прощения, если сумбурно и непонятно. Я уже забыл язык. И тяжело набирать текст ластами. Они морфировали меня три заольц назад. Они увидели, как я пишу подсказку.

39.  Следите ли Вы за политическими новостями? Как вы относитесь к вопросу внешней политики Буркина-Фасо?Спаситеспаситеспаситеменя.

40. Какие вопросы в этом опросе вызвали у Вас наибольшие затруднения? Как Вы считаете, почему?Скажите моим родным, что я не умер. Скажите, что со мной все в порядке. Это ложь, но пусть они думают, что со мной все в порядке. Меня зовут Д

Встречались ли в этом опросе странные фразы, на Ваш взгляд, не имеющие к нему никакого отношения? Если да, обведите их. Спасибо за помощь.

Спасибо за то, что приняли участие в нашем опросе.
Просьба уничтожить данный бланк – Ваши результаты уже записаны.
Если мы сочтем Вас подходящей кандидатурой – мы свяжемся с Вами. Не переезжайте в местность с проточной водой, не стригите волосы короче 4 раушев. Не рассказывайте никому об этом опросе, даже тем людям, которые будут утверждать, что знают о нем.
Успехов Вам!







Fillipp Gost

Где ты бродишь, серый волк?

Нам не страшен серый волк,
серый волк,
серый волк.
Где ты бродишь,
глупый волк,
старый
страшный
волк?

Песенка.

– О, малышка, какая ты милая… так бы тебя и съела! – тетушка Жанна наклонилась к девочке и ущипнула ту за румяную щечку.
Красная Шапочка – все как-то привыкли кликать девчушку именно так, глядишь, минует ее безносая, не найдет, христианского имени не зная, – улыбнулась в ответ:
– Тетушка Жанна, у вас для этого слишком маленький рот.
Затем подхватила корзинку поудобнее и потопала за околицу деревни, в сторону леса.
Тетушка Жанна посмотрела вслед девочке и вздохнула. Такая маленькая – и в лес, одна. Мало ли что может случиться! Лихих людей везде хватает, а уж лихих зверей – и подавно. Надо бы ее матери посоветовать, чтобы бабку в деревню переселили. Хотя бы вон в тот, самый крайний дом, который пустует после того, как бобыль Жеан в сенокос нахлебался бормотухи, да и свалился ночью в канаву, сломав шею. Да, бобылевский дом не подарок, за пару лет подпрогнил уж, да и при жизни хозяина крепостью и чистотой не отличался – но все ж таки лучше, чем непонятно какая хибарка в лесу. Тут люди кругом, как-никак, помогут, если что, бабке, подсобят – все христианам потом зачтется.
Конечно, та может быть ведьмой – да почему это может быть, скорее всего, ведьма и есть, кто же еще будет жить в лесу? – но и это тоже неплохо. Иметь приятельские отношения с ведьмой полезно, мало ли что, занеможишь, а она травки какие посоветует, заговор пошепчет – все лучше, чем помирать. Вон, в соседней деревне живет одна такая, Матушкой Бородавкой кличут. Как поселилась там, так и скот меньше мереть стал, и девицы хворать перестали, да и вообще, глаголят, что и урожай вдруг сам-пять увеличился. Можно было бы, конечно, шепнуть об этом королевским сборщикам налогов, чтобы в той деревне жизнь малиной не казалась – но с другой стороны, не стоит с соседями ссориться, когда у тех своя ведьма есть.
Нет, точно нужно будет посоветовать бабку сюда поселить, точно. Хотя бы душа будет за девчушку спокойна.
Тетка Жанна вздохнула и принялась дальше чинить мужнину камизу.

********
Красная Шапочка упрямо топала по лесу, помахивая корзинкой. Пять пирожков да горошочек с маслом весили не столь много, чтобы оттягивать девчоночью ручку, но достаточно для того, чтобы корзинка упруго раскачивалась. Главное было не переусердствовать, чтобы ее содержимое не выпало. Сегодня это случилось уже дважды – благо, трава и прелые листья укрывали землю достаточно плотным ковром, и горшочек не разбился, лишь масло пропитало тряпицу, затыкавшую его горловину. Пирожки же были небрежно отряхнуты от травинок и ошметков коры и брошены обратно в корзинку. Ничего, бабушка без претензий, и так все съест. Красная Шапочка еще в предыдущие посещения ее домика заметила и связки засушенных грибов, и миску с ягодами, и даже заячьи шкурки, подвешенные в темном углу. Так что старушка явно не голодала и спокойно прожила бы без еженедельных пирожков и горшочков с маслицем – тем более, что у Шапочки были подозрения по поводу того, что бабушка ела приносимые ей яства.
Кстати о голоде… В животе Красной Шапочки отчетливо заурчало. Девочка вздохнула и окинула взглядом полянку, на которую как раз вышла. На противоположном крае той краснело что-то похоже на ягоды, но, во-первых, идти туда было лень и не по пути, а во-вторых, толку от этой горсти детскому животу все равно было бы мало.
Девочка села на поваленное дерево и стала копаться в корзинке, ища наименее испачканный пирожок. Выбрав более-менее подходящий, еще раз отряхнула его и стала с аппетитом уплетать, поглядывая по сторонам.
В деревне поговаривали, что тут живут волки. Обычные серые волки, штук пять-шесть, судя по следам, оставленным той зимой на снегу. Маловато для стаи, но достаточно для того, чтобы исподтишка резать скот и нагло заглядывать во дворы через дыры в изгороди. Сейчас волки были не шибко опасны – год выдался урожайный, зайцы дали хороший приплод, так что деревне ничего не угрожало. Вот если будет недород и наступит голод, тогда да… тогда не стоит отходить далеко от дома с пустыми руками. Но когда это еще произойдет... последний-то голод был лет тридцать назад. Ох, стращали бабки, жуть тогда творилась! Ели кошек, собак, ловили мышей и ящериц, солому с сеном да травы речные жрали… В некоторых деревнях из земли белую глину добывали, с отрубями смешивали да пекли – думали, что хоть как-то на хлеб похоже будет. Ан нет, только потравились все.
Красная Шапочка вздохнула, откусила еще пирожок и покачала головой.
А самое страшное, рассказывали бабки, так это то, что люди начали друг друга поедать! Поначалу-то могилы разрывали, а потом рука уже и на живых поднялась. Ох и боязно тогда было простому люду в странствия пускаться – могли подстеречь даже средь бела дня на дороге, убить, сварить или сжарить – да и съесть. А еще детей крали! Подманивали плодом али яйцом, али хлеба куском, уводили в чащу и убивали. А потом и поедали, само собой!
Красная Шапочка зажмурилась и причмокнула.
Король, конечно, указ издал, что за людоедство казнь без суда и следствия – но кто ведал, что в глухих деревнях происходило? Королевские люди боялись в голод по дорогам шнырять – не ровен час, их и самих, того, в пищу употребят. Кстати, именно так мама Красной Шапочки и родилась. Какой-то из королевских слуг помог, да. Правда, его уже больше никогда не видели – как и папу Шапочки, впрочем. Но такова жизнь, да…
Красная Шапочка дожевала пирожок и облизала жирные пальцы.
А сейчас все тихо-спокойно. Урожай славный уже три года как, запасы делаются, скот – тьфу-тьфу-тьфу – не болеет. Даже если недород какой случится – зиму окрестные деревни точно переживут, а там и до осени дотянут. Так что людоедство – увы – точно не грозит…
– Здр’вствуй, м’лышка, – хрипло произнесли за ее плечом.
Красная Шапочка пристально рассмотрела пальцы – достаточно ли чистые, вытерла губы – и только тогда обернулась.
За ее спиной стоял огромный – не только по меркам маленькой девочки – волк. Он скалился – кажется, достаточно беззлобно – и оглядывал собеседницу.
– Добрый день, – кивнула Шапочка и потянулась еще за одним пирожком.
– К’да путь держишь? – осведомился волк, выходя из-за спины и садясь поблизости. В такой позе он скорее напоминал дворового пса, нежели дикого хищника.
– К бабушке, – коротко ответила Шапочка и зависла на полпути над пирожком в раздумье, потребить его самой или же все-таки выполнить внучкин долг и донести провизию до бабушки.
– К баааааб’шке, – протянул волк, словно о чем-то вспоминая. – А где твоя баб’шка живет?
– На опушке, что за поваленным деревом, – буркнула Шапочка, мучительно борясь с желанием все-таки съесть пирожок.
Волк еще немного поперебирал лапами, пожевал губами, словно хотел что-то сказать, а потом резко сорвался с места и ускакал в кусты.
Девочка проводила волка мрачным взглядом, а потом быстрым движением цопнула пирожок и вгрызлась в него, словно одновременно кусая и свои вероятные угрызения совести.

********
– Кто там? – донеслось из-за двери хриплым басом.
Красная Шапочка опустила капюшон и почесала в голове. С одной стороны… А с другой – ночи на этой неделе стояли холодные, да и лес по осени вон какой сырой. Может быть, бабушка простудилась и заболела?
– Это я, – сказала Шапочка. – Внучка. А еще пирожок и горшочек масла.
За дверью закашлялись – и Шапочка испугалась, что бабушка произвела нехитрые подсчеты, и поняла, что «пирожок»-то число единственное, а число множественное до нее не добралось. Рука у старушки была тяжелая – и попа Шапочки после подобных экзекуций болела пару дней, не меньше.
– Д’рни за в’ревочку, дитя мое, дверь и откроется.
Веревочкой сплетенные в жгут ежиные жилы назвать было, конечно, сложно. Но Красная Шапочка не обращала внимания на подобные условности.
Дверь скрипнула – да, маслице было бы тут как раз кстати – и медленно отворилась, впуская в домик свет и выпуская ошалелых мух.

На постели в углу у окна горбилось одеяло и над ним виднелись чепец и серая морда.
Красная Шапочка ухмыльнулась – бабушка всегда отличалась любовью к шуткам и эксцентричностью. Чепчик на волке смотрелся, право слово, весьма экзотично.
– Положи-ка, внучка, пирожок на стол, горшочек на полку поставь, а сама приляг рядом со мной!
Шапочка скинула сабо и застенчиво потопталась около кровати. Мама научила ее не ложиться в одежде – но мало ли какие у волка могут быть болезни и блохи. Конечно, паразит к паразиту не липнет – но все-таки это было неприятно.
– Давай-давай, – из-под края одеяла высунулась серая волосатая лапа и призывно помахала. – Приляг.
Шапочка еще немного потопталась, а потом пожала плечами и легла рядом.
– Бабушка-бабушка, почему у вас такие большие руки? – брякнула она, чтобы поддержать разговор.
– Это чтобы покрепче обнять тебя, дитя мое, – донеслось из-под одеяла.
Красная Шапочка вздохнула – в логике бабушке было отказать сложно. Семейными ценностями старушка манипулировать умела всегда.
– Бабушка, почему у вас такие большие уши? – уже с интересом продолжила она.
– Чтобы лучше слышать, дитя мое.
Конечно, старушка лукавила. Она могла, приложив ухо к земле, безошибочно распознавать, где именно под толстым слоем дерна копошатся самые жирные дождевые черви. Иногда она ловила на них рыбу – иногда ела сама, впрочем, самим червям эти нюансы были уже безразличны.
– Бабушка, почему у вас такие большие глаза?
– Чтобы лучше видеть, дитя мое.
Ну да, ну да… Бабулечка любила развлекаться, подглядывая невооруженным глазом за любовными игрищами местных обитателей, попутно подбадривая их советами – и не жаловалась на то, что картинка становится нечеткой.
– Бабушка, почему у вас такие большие зубы?
– А это чтоб скорее съесть тебя, дитя мое!
И тут волк набросился на Красную Шапочку и проглотил ее.

********
Древний паразит – гораздо древнее, чем деревня, лес, река и холмы вокруг – потянулся и приготовился к размножению. Долгий, бесконечно долгий путь эволюции и приспособлений привел его именно к этой вариации тела – на жестком каркасе, нелепо вытянутом, но при этом таком слабом и беззащитном.
Его предки и родственники паразитировали на птицах, собаках, коровах, рыбах, нередко используя для этого извилистый путь промежуточных хозяев, врастая в усики улиток, под хитиновый покров крабов, заставляя муравьев по ночам взбираться на кончики травинок, вмешиваясь в процесс развития головастика в лягушку и отращивая ей новые конечности.
Этот же паразит играл по-крупному. Он не интересовался экстенсивным путем развития, не стремился отложить как можно больше яиц, вырастить как можно больше личинок. Ему было достаточно лишь того, чтобы его род не прерывался. Ну и да, с каждым размножением увеличивался хотя бы на три экземпляра – ведь мало ли что может произойти с материнской особью, нельзя было рисковать.
Когда-то, тысячелетия назад, все было просто. Люди ели людей – в том числе и тех, в оболочке которых существовал паразит, и запускали такой примитивный и при этом такой надежный механизм его размножения. Затем эти же люди придумали какую-то странную мораль, которая почему-то запрещала им есть друг друга, что весьма осложнило паразиту продолжение рода. Пришлось перебиваться тиграми, медведями – или, как сейчас, волками. Но с течением времени тигры вымерли, медведи ушли, а волки измельчали.
Старушка, конечно, хитра. Но и не удивительно – как-никак, одна из прародительниц, не одну сотню лет живет. Научилась манипулировать разумом всяких примитивных существ – глядишь, так и людьми вскоре сможет повелевать.
Паразит, который до этой поры был известен как Красная Шапочка, мысленно пожевал слова и также мысленно их сплюнул. Привязывалась, ой как привязывалась примитивная лексика местных крестьян. Паразиты уже научились строить фразы по-иному, тяготея к формам подзабытого уже языка одного из древних островных государств, иначе – и более понятно – расставляя акценты, изобретая неологизмы и играя метафорами иного порядка. Подчас именно по речи они и опознавали друг друга в толпе гостей портов или на привалах во время военных походов. Нередко они и обознавались, да – в тех случаях, когда паразит имел промежуточным хозяином кого-нибудь из правящей элиты, окружающие начинали перенимать подобную манеру речи.
Этих паразитов могло быть больше, гораздо больше – они не слишком быстро размножались, да, но это с лихвой искупалось их живучестью. Им неведома была старость, смерть от болезней или от истощения сил организма, нет – только от физических повреждений. Их или хозяина. О, эти непрочные хозяева, с таким исступлением уничтожающие друг друга! Подчас паразитам везло, и они могли быстро сменить хозяина – пока убийца суетился возле трупа, или же на поле боя. Но, увы, открытие свойств ядов – и ядов медленных – не всегда давало такой шанс.
Паразит снова потянулся и выбросил псевдоподию. Молодец старушка, что тут сказать. Волка подготовила, подогнала, да еще и такого крупного – и самой хватит, и внучке место досталось. Редко сейчас такого крупного зверя увидишь. Бабушка про слонов рассказывала, про китов, в которых жить да жить – но где их тут найдешь-то. Вот только волками перебиваться и приходится. Люди тоже мелкие, хилые – бабушка сказывала, тьфу, говорила, что после голода да болезней это началось. Жаль, что лет тридцать как голода хорошего нет, жаль. И размножаться сложно, через промежуточных приходится – и основные мельчают и хиреют. Ну ничего, ничего… надо будет своих хозяев откармливать. Потихоньку, полегоньку – не вырастут, так укрупнятся, жирок завяжется, тоже дело будет… Мало двигаться да больше есть – и все будет хорошо… Будет…

И тут сквозь пелену, туманящую его разум – ту самую пелену, что сопровождала запуск процесса размножения – он вдруг услышал где-то там, снаружи, шум, голоса, а потом и ощутил резкие удары.

********
– О, малышка-милашка, так бы тебя и съел! – дровосек наклонился к девочке и ущипнул ту за румяную щечку.
Девчушка кисло улыбнулась, подхватила поудобнее корзинку и, не оглядываясь на удивленных мужчин, стоящих возле распотрошенного трупа волка, мрачно потопала в лес.
Под красным капюшончиком нетерпеливо шевелились псевдоподии.
Нужно было срочно начать размножаться.
Где ты бродишь, серый волк?





Fillipp Gost


Курлы-курлы

– К деньгам! К деньгам! – загоготал Валера, тыкая в Мишку пальцем.
Мишка с досадой сплюнул сквозь зубы и стал озираться в поисках какой-нибудь веточки. Как назло, на асфальте валялись только окурки, а до ближайшего куста было еще топать и топать.
– Да заткнись ты, – оборвал он Валеру. Под тридцатник уже, а чувство юмора как у подростка – гляди-ка как весело, голубь обгадил! Тьфу!
– Ну не обижайся, – хмыкнул тот. – Че, поржать нельзя, что ли? На вот, сковыряй, – и протянул коробочку с зубочистками.

Основную массу удалось счистить, а остальное Мишка побоялся трогать, чтобы не втереть в ткань.
– Ну вот и погуляли, – с грустью констатировал он, глядя на серо-зеленое пятно.
– Да забей! – махнул рукой Валера и потряс пакетом. Грюкнули бутылки. – Забей, никто и не заметит. Все равно сейчас сядем где-нибудь.
Сели они на ближайшую скамейку – Мишке было стыдно разгуливать в грязной футболке по площади. Хорошо еще, что рядом Валера, а не девушка – тогда бы точно сгорел от стыда. Хотя чего хорошего-то, когда рядом Валера, а не девушка…
В нескольких метрах от них маленькая старушка в зеленом пальто – совершенно не по сезону – кормила стаю голубей. Сухими морщинистыми пальцами она отламывала от батона куски и кидала их птицам. Голуби толпились густым и плотным живым озером, они толкались, залезали друг другу на спины, то и дело, тяжело хлопая крыльями, взлетали, пытаясь то ли сесть старушке на руку, то ли выбить хлеб.

– Вот он, падла, – Мишка ткнул пальцем в сторону особенно жирного голубя. – Вот этот бомбардировку устроил.
– Ты как его опознал, по запаху? – хохотнул Валера, закидывая в рот горсть орешков.
Мишка обиженно замолчал и остервенело впился в желтого полосатика.
– Смотри, Мишк, – хитро прищурившись, протянул Валера. – Может быть, это первый шаг птиц по завоеванию мира! Они решили утопить людей в дерьме. И, между прочим, ты их опытный образец.
Мишка невнятно буркнул.
– Не, ну а чо? – продолжал Валера. – Может быть, им когда-нибудь люди надоедят, и они захотят от них избавиться?
– Угу, как у Хичкока, – кивнул Мишка. – «Птицы». Смотрел?
– Смотрел, – зевнул Валера. – Только не досмотрел. Тоска зеленая, заснул.
– Да ну тебя, это же классика! Кстати, тетка, что в главной роли – мать Мелани Гриффит. А мужик в «Бесславных ублюдках» играл.
– Да ты чо? Кого?
– Черчилля. Ну там эпизод маленький. А девочка потом в «Чужом» играла. Ну помнишь, там…
– Мишк, кончай мне мозг иметь, а? Ну не помню я всех этих актеров, – Валера был неглупым парнем, а в области веб-дизайна ему вообще не было равных, но вот в некоторых вещах он откровенно и неприкрыто тупил.
Мишка вздохнул.
Какой-то голубь мелкими шажками подошел к ним и начал внимательно разглядывать, видимо, надеясь, что ему что-то перепадет.
Мишка сделал ногой пинающее движение – и голубь порскнул обратно, недовольно оглядываясь.
– Летающие крысы, – процедил Мишка.
– Угу, – кивнул Валера. – Меня всегда удивляло, почему символом мира выбрали именно голубя. Мерзкий вонючий летающий мешок с дерьмом. Ты, кстати, знаешь, что они могут убивать друг друга? А еще я однажды видел, как голуби клевали другого голубя, которого автобусом размазало.
Мишку передернуло.
– Кстати, в Швейцарии на подоконники гвозди прибивают и головки скусывают, чтобы птицы не садились, – уныло сказал он.
– Гуманисты, – подытожил Валера, рассматривая бутылку на свет и побалтывая ей. – Пошли на выходные на озера? У нас несколько новичков в компанию подбирается, ты как раз впишешься.
Мишка вздохнул:
– Рюкзак, палатка, коврик, да?
– Еще обувь, – кивнул Валера, вставая и выкидывая бутылку в стоявшую рядом урну. – Ну и так, по мелочи – термос, если не хочешь из общественного пить, куртка, то-се…
– Это то-се мне в ползарплаты выйдет, – Мишка тоже встал, печально оглядел испорченную футболку и потянулся.

– Ну да, недешево, – согласился Валера, размашисто шагая через площадь. – Но зато потом удовольствия выше крыши.
– Ну как надумаю, маякну, – Мишка взглянул на небо. Собирались тучи, и начало ощутимо холодать. – Тем более, что Гидромет вроде бы говорил, что дожди пойдут. А я как-то не хочу рисковать.
– Да ну тебя, – махнул рукой Валера. – Как маленький…То есть в эти выходные не?
Мишка не поспевал за крупным и длинноногим Валерой, поэтому то и дело был вынужден переходить на рысь.
– Не, я…
Что-то хрустнуло под ногой.
Мишка замер, боясь посмотреть, на что наступил. Под ногой что-то упруго шевелилось, пыталось приподняться – но он стоял как вкопанный, скованный ужасом. Потом это «что-то» затихло.
– Да тваю мать! – как сквозь туман услышал Мишка. Он все еще не решался посмотреть вниз. От нехорошего предчувствия замутило. – Куда они лезут-то, твари?
В глазах потемнело, ноги стали ватными.
– Ты чо? – локоть сжала цепкая хватка. – Плохо, что ли?
– Я крови б-боюсь, – пробормотал Мишка, чувствуя, как лицо заливает жаркая волна стыда. – С детства.

– Забей, чувак, никто не узнает, – Мишка очнулся, сидя на лавочке. Судя по всему, Валера давно и упорно ему что-то говорил. Он осторожно скосил глаза – кроссовок был в чем-то красном и сизом. Снова замутило, и он покачнулся.
– Я уже оттер, осталось лишь чуть, – Валера крепко держал его за плечо. – Соберись, все норм уже.
– Спасибо.
– Да забей, говорю. Что случилось в походе, то остается в походе… ну то есть… Забей, в общем.

Дома Мишка остервенело оттирал подошву в ванной. Мыл со стиральным порошком, с хозяйственным мылом, надраивал щеткой – но ему все казалось мало. Ну как так-то! Сначала голубь обосрал, а потом он еще и наступил на какого-то сизаря. Ну хоть бы это был один и тот же, а? Фу, какая мерзость, наверное, там еще и кишки все были наружу… В горлу подкатил ком тошноты. Спасибо Валере, убрал основную мерзоту. Нет, ну как, а? Наступить на птицу. На птицу. Наступить. Фу!

********
– Да что ж это такое? – заорал Мишка, грозя кулаком в небо и нимало не смущаясь прохожих. – Да что ж вы, твари, делаете!
Пришлось возвращаться домой и замачивать рубашку – три пятна маячили на самом видном месте и едко воняли.
– Специально, что ли, жрали и караулили, суки, – бормотал Мишка, натирая ткань мылом. – Фу! Мало одного раздавил вчера, надо всех вас подавить. Прикормили, старые карги! Надо на машине въехать на площадь, и всю вашу пернатую братию размазать к чертовой бабушке.

Из подъезда он выглядывал осторожно, особенно внимательно посматривая наверх. На проводах сидело несколько голубей – ему даже показалось, что они так же внимательно смотрят на него – но, в конце концов, летом в городе везде есть птицы, в этом нет ничего странного.
– Смотрите у меня, суки! – Мишка погрозил им кулаком. – Только вздумайте взлететь.
Голуби продолжали смотреть на него.
Мишка еще раз махнул кулаком – и поспешил на работу.

Удара по голове он не ожидал, поэтому не удержал равновесие и нырнул вперед, едва успев выставить руки и чуть не пропахав асфальт носом.
– Что за… – он перевернулся на спину. Руки саднило, ныли колени, которым тоже досталось – кажется, даже лопнула левая брючина. – Что такое?
Совсем рядом с ним на столбике кустарной парковки сидел сизый голубь. Сидел и внимательно смотрел на него.
– Ты, что ли, тварь? – догадался Мишка. – Ты, что ли?
Как бы в ответ на это голубь тяжело взмахнул крыльями и поднялся в воздух. Он долетел до верхушки дерева – но вместо того, чтобы сесть на ветку, развернулся и начал пикировать на Мишку. Тот успел только отвернуться и закрыть голову руками.
Голубь бился в Мишку всем телом, молотил его крыльями, впивался острыми коготками и пытался клевать. Что-то хрустнуло в ухе, и щеку залило теплым.
– Пшел! Пшел! – извивался Мишка в пыли, надеясь, что хоть кто-то из прохожих поможет ему отогнать сошедшую с ума птицу. Однако, как на зло, то ли двор опустел – то ли, что более вероятно, люди не замечали голубя, и думали, что это в белой горячке бьется какой-то алкаш. Ну и, конечно, обходили подальше.
Наконец, он повернулся, закрывая руками лицо – и резко выбросил их вперед ловящим движением. В ладонях остервенело забился плотный комок.
– Сука! – заорал Мишка и изо всех сил шарахнул голубя по асфальту. Он молотил и молотил птицей по асфальту, пока та не обмякла – а потом зашвырнул окровавленную тушку подальше.
– С-сука, – процедил он, вставая и пошатываясь. На руки он старался не смотреть – начинало мутить и кружилась голова. Чтобы случайно не увидеть кровь, он поднял взгляд наверх, к проводам.
Оттуда на него внимательно смотрел голубь.

********
– Ну теоретически это возможно, – задумчиво протянул Валера, когда Мишка поделился с ним своими соображениями в буфете. – Птицы могут запоминать обидчиков и выделять их из толпы… Нас как-то двое суток ворона донимала в походе, после того, как мы ее гнездо сфотографировали. Так что вполне может быть, что товарищи того, что ты раздавил, запомнили тебя… Но с другой стороны… Ну вороны, ну вОроны, ну сороки… ну попугаи, да. Но голуби? Пффф! У них не хватает мозгов, чтобы убраться из-под колес машины – не то что там кого-то запоминать. И уж тем более, мстить. Просто какой-то больной голубь, вот и все. Забей, – и протянул ему пластырь.
– Угу, – мрачно процедил Мишка, заклеивая распоротое ухо.

Всю ночь птицы бились в окно.
Когда ударился первый голубь, Мишка подошел к окну – подумал, что хулиганы резвятся. Но тут же в стекло влетела еще одна птица – призрачно белая, с красными глазами. Она на секунду словно прилипла к окну, уставившись прямо на Мишку – а потом медленно сползла вниз.
Когда ударился третий – Мишка задернул шторы и ушел спать на диван в другую комнату.
«Ббббух! Ббббух!» – ухало в заткнутых ватой ушах до утра. Мишка ворочался, представляя, как птицы пробивают стекло и врываются в квартиру безумной остервенелой волной. На всякий случай он сходил на кухню, взял нож и положил с собой. Потом подумал, вернулся за молоточком для отбивки мяса – и тоже притащил к себе на диван. Почему-то стало спокойнее.
Наутро стекло было в розоватых слизистых потеках, на которых кое-где налипли легкие светлые перышки.
Под окном валялось два дохлых голубя. Чуть поодаль местная подвальная кошка возилась с третьим.

– Думаешь, что пробьют стекло? – озадаченно спросил Валера, крутя в руках стаканчик с кофе.
– Да нет, не должны… – неуверенно ответил Мишка. – Все-таки двойной стеклопакет… Да ну, не пробьют.
– Ну считай, что смотришь свой любимый «Птицы».
– Да какие они птицы…

********
Бабка ковыляла с трудом, припадая на одну ногу, руки у нее висели плетьми. У Мишки сжалось сердце. Сегодня он возвращался домой практически затемно – засиделся на работе, да как-то и торопиться было особенно некуда. В сумерках он ожидал увидеть кого угодно – местных гопников, алкаша, какого-нибудь трудоголика – но только не невысокую полненькую старушку в сером пальто. Неужели заблудилась? Старые люди иногда теряют память и не могут найти дорогу домой…
– Эй, – окликнул он, подходя поближе. – Вам помочь?
Бабка ничего не ответила, но остановилась.
«Глухая», – мелькнуло в голове у Мишки.
– Эй! – крикнул он громче. – Помочь чем?
Бабка стала разворачиваться в его сторону – медленно-медленно, немного неуверенно и как-то неуклюже.
– Ээй, – повторил Мишка, делая еще несколько шагов по направлению к ней.

И тут старушка словно взорвалась. Вверх взмыла черная стая голубей – а иссохшее и более не нужное им тело навзничь повалилось на землю.
Мишка пискнул и опрометью бросился к подъезду. На счастье, домофонный ключ лежал совсем рядом, в кармане, поэтому он загребающим движением выхватил его и тут же прижал к замку.
Булькнула трель – и дверь открылась.
Мишка влетел в нее и запахнул за собой.
Стая с размаху ударилась в дверь, только ускорив ее закрывание. Один из голубей – то ли нарочно, то ли случайно – оказался между дверью и косяком, и Мишка, дернув ручку на себя, практически перерубил тушку.
От увиденного его вырвало.

********
Он сидел, обняв сумку и ожидая прибытия такси.
Все, сегодня ночует у Валеры – уже договорился. А потом ищет другое жилье. Сразу же, с утра, шерстит сайты по сдаче квартир – здесь оставаться нельзя. Голуби действительно следят за ним. Эти летающие крысы затаили на него злобу и пытаются отомстить.
«Бббух!»
Ничего, давайте, бейтесь, хоть все размажьтесь о стекло. Я все равно завтра уже не тут буду жить.
«Бббух!»
Вот же, сволочи, а ведь я вас в детстве прикармливал!
«Бббух!»
Пиликнул смс-кой телефон.
«Машина ждет у подьезда. Белая КИА номер 612»
Мишка схватил сумку, окинул взглядом комнату. Так, ноут взял, зарядку тоже. Телефон в кармане, документы там же. Он готов.

Лифт долго не вызывался. Он застрял на каком-то из этажей – судя по звуку, наверху – закрывая и открывая двери. Такое бывало довольно часто – если кто-то незадолго до этого неудачно придержал двери, или же чересчур сильно прожал кнопку. Это лечилось только на месте – если кто-то из мимопроходилов заглядывал в кабину и нажимал кнопку первого этажа. Тогда, по какой-то ведомой только ему причине, лифт прекращал артачиться и исправно служил еще пару месяцев.

Лифт подъехал.
Мишка понял, что что-то не так, когда увидел его двери – с прилипшим пухом и перьями – но слишком поздно.
Тот открылся.
Пестрая – белая, черная, сизая – плотная волна голубей хлынула из него на Мишку. Он успел увернуться – и броситься к квартире. Судорожно стуча ключом, долго пытался попасть в скважину двери предбанника – голуби ползали у него по спине, цепляясь когтями и клювами, молотили крыльями, со всей силы бились тушками. Лопнула кожа за ухом, засаднило шею – Мишка не успевал отбиваться, сосредоточившись на ключе.
Наконец, дверь поддалась.
Мишка влетел в предбанник и захлопнул за собой, сбивая со спины голубей. Пара птиц вцепилась в рубашку намертво, поэтому он попросту стал биться спиной о стену, размазывая мерзких тварей. Трепыхание на рубашке прекратилось, ткань быстро набрякла горячим и мокрым. Мишка сжал зубы – не время для рвоты.
Он погрозил кулаком оставшимся в подъезде голубям. Косяк предбанника был не сплошным, заварен арматурой – но проемы казались слишком узкими, чтобы через них мог пробраться голубь. Кажется, птицы это тоже понимали – они сгрудились шевелящейся массой у двери, перетаптывались, утробно курлыкали. И смотрели. Смотрели на Мишку, не отрываясь.
Он стащил с себя окровавленную, покрытую перьями и кишками рубашку и, не глядя, швырнул ее на пол.
– Сволочи! – процедил он и вернулся в квартиру.

********
Из службы такси звонили уже несколько раз – капала немалая сумма за простой. Мишка обещал, что оплатит все, и даже накинет сверху – и умолял дождаться его.
Сам он сидел на стуле и в панике грыз ногти.
Скорее всего, птицы пробрались через открытое окно на площадке какого-нибудь этажа. В подъезде было много курящих, и их никак не могли приучить закрывать за собой окна. А потом дело было за малым – забраться в лифт… конечно же, случайно оказавшийся там лифт. Ведь голуби не могли сами его вызвать? Ведь не могли, правда? Это же тупая птица. Тупой мешок с дерьмом.

Что-то хрустнуло в дверном замке. Мишка взвился, подскочив на стуле.
Они не могут… они не сумеют… у них не получился вскрыть замок. Да и чем они могут вскрыть? Клювом? Лапами? Ха!
Дверь хрустнула еще сильнее. Мишка с ужасом понял, что этот звук доносится сразу из трех мест – собственно, замка и петель.
Да, но… как? Это же всего лишь птицы… Пусть их и много – но всего лишь птицы. Тупые жирные птицы. У них нет сил, у них нет веса, чтобы выдавить дверь… или же… у них есть количество?
Он сел на пол, прижавшись спиной к стене, не отрывая глаз от двери.
– Пусть поджигатель шипит и вопит – го-о-олубь летит, – срывающимся голосом затянул он песню из фильма.
Что-то громко лопнуло в районе верхней петли.
– Го-о-олубь летит… - голос сорвался на фальцет.
Дверь медленно, как в фильме ужасов, выгнулась. В зияющем проеме мельтешило пестрое – белое, черное, сизое.
– Го-о-олубь летит! Го-о-олубь летит! Го-о-о…
Замолчал он только когда маленький юркий сизарь со всего размаху вбился ему в глотку.

********
Маленькая старушка в зеленом пальто – совершенно не по сезону – кормила стаю голубей. Сухими морщинистыми пальцами она отламывала от батона куски и кидала их птицам. Голуби толпились густым и плотным живым озером, они толкались, залезали друг другу на спины, то и дело, тяжело хлопая крыльями, взлетали, пытаясь то ли сесть старушке на руку, то ли выбить хлеб.
– Курлы-курлы, – бормотала старушка. – Курлы-курлы. Птички мои маленькие, птички мои хорошие. Вы, если вас кто обидит, сразу мне говорите. Курлы-курлы. Курлы-курлы.






Fillipp Gost

Мы наш, мы новый мир построим…

Кто же асмелится выступить против Зла, тваримого ва имя Мира и Щастья?
Т Пратчетт. «Ведьмы за границей».



     В подвале было тихо, сыро и революционно. Все тут было пропитано духом противостояния. Даже паутина и плесень топорщились как-то по-диссидентски, а тараканы так вообще одним своим видом наводили на мысль о том, чтобы разрушить все до основания, а затем…
     Старый телевизор, украденный из музея естественной истории, залихватски подмигивал полувыгоревшим экраном. Поставить новый было нельзя– вмиг бы засекли сигнал. Так что они подцепились к допотопному передатчику секты Новых Амишей. Им повезло, что секта, немного подкорректировавшая и «осовременившая», если так можно сказать, быт Старых Амишей, находилась поблизости – в соседнем подвале – и особо не возражала соседству с ними. Да и как она могла возражать, если сама находилась на нелегальном положении.
     По экрану метался самый ненавидимый в этом подвале – да и во многих других тоже – человек. Глупые усики, маленькие глазки, дурацкая гладкая прическа. Неврастеник. Истерик. Параноик. Маньяк. Диктатор и тиран. Уничтоживший и уничтожающий все разумное, доброе, вечное. Загнавший пол-мира в подземелья, выжегший вторую половину огнем, вытравив ее ядом, нашпиговав свинцом. Убийца. Садист. Цель того, что они сейчас делают и чем живут.

     Раздался стук в дверь. Тараканы задумчиво попрятались по углам.
     – Пароль? – спросил тот, кто сидел у телевизора.
     – Гнусная Гусеница Глафира глядит геморройному гусю Геннадию в гузку, – послышалось из-за двери. – Ответ?
     – Голые грибники Григорий и Густав гордо гуляют, глазея в гигроскопы, – ответил человек и открыл дверь.
     – Тебе не кажется, что уже какая-то ерунда у нас в паролях? – осведомился тот, кто стоял за ней.
     – Я уже не знаю, что на эти буквы в следующий раз придумывать, – пожаловался собеседник. – Еще с пару фраз на буквы З и Т есть, а все остальное уже использовали.
     – Возможно, уже не придется использовать и их, – улыбнулся пришедший.
     – Что, уже?
     – Ага.
     – Так ему ж надо еще проверить его.
     – Все нормально, он ночью опробовал. И еще раз при мне.
     – И как?
     – Ну на тараканах и морской свинке вроде бы все хорошо.
     – Пока хорошо.
     – Ну пока хорошо. Но думаю, никто не будет возражать против того, чтобы пожертвовать собой ради высокой цели. Сто раз об этом говорили.
     – Ну… одно дело – быть готовым пожертвовать собой, когда жертва не требуется, а другое – когда, вот, уже.
     – Да ладно тебе, Берендей. Я уверен в ребятах.
     – Главное, чтобы они были уверены в тебе, Чешир.

     Раздался свист – на грани визга, словно кто-то чиркнул лезвием по стеклу. Заговорщики вздрогнули и обернулись. На столе, который еще минуту назад был чист и выскоблен, судорожно подергивался какой-то предмет. Он перекатился с середины стола к краю, потом дернулся сильнее – и упал вниз. Однако вместо звука удара вновь что-то свистнуло.
     – Ччч-то это было? – спросил Берендей.
     – Ээээ… не знаю… – ответил более зоркий Чешир. – Вроде бы крыса… кажется, с разорванным горлом… Черт-те что. Обнаглели совсем. Надо кота завести.
     – Как заведем, так соседи и сожрут, – мрачно ответил Берендей. – Пайки опять сократили.
     – Скотина! – сплюнул Чешир.
     – Да…
     – Ладно, недолго осталось. Я всех сегодня собираю. Кварк покажет, что сделал. И сразу же и используем. Больше терпеть нельзя.

********
     Подвал постепенно наполнялся людьми. То и дело бубнили пароли-ответы про гусеницу Глафиру и голых грибников – и новый революционер, таинственно озираясь, присоединялся к товарищам.
     Когда все собрались, Чешир, как идеолог и главарь, пригласил товарищей к столу.
     Щуплый парень в очках, смущенно улыбаясь, продемонстрировал окружающим небольшую коробку, из которой выходили провода с присосками на конце. В толпе раздалось разочарованное перешептывание.
     – Это…оно? – откуда-то из угла пришел вопрос.
     – Она, – гордо кивнул изобретатель.
     – А что она… такая маленькая?
     – А зачем большая?
     – Ну… как в кино… там…
     – Так, – отрезал Кварк, – вам надо как в кино, или же настоящую машину времени?
     – Ну… у нас нет еще доказательств, что она работает..
     – Я видел, что она работает, – подтвердил Чешир.
     – Мы тоже хотим видеть!
     – Можно? – спросил Чешир у Кварка.
     – Конечно, – кивнул изобретатель.
     – Итак, кто доброволец?
     – Щаззз! Вы сначала покажите на чем-нибудь другом! – ответствовал безымянный глас толпы.
     – Ну вот…. – изобретатель пошарил глазами. – Томик Энгельса?
     – Нет, спасибо. Давайте что-нибудь живое. Энгельсу уже все равно, а я, например, не хочу быть распыленным между галактиками.
     – Ну… – Кварк в растерянности взглянул на Чешира.
     Тот обшарил глазами подвал и ловко наступил на хвост крадшейся мимо крысы.
     – Вот, пусть она. Пойдет?
     Изобретатель пожал плечами, показывая, что ему все одно – что крыса, что книга. Революционеры согласно закивали.
     На шею крысе был привязан алый бантик – чтоб потом опознать ее, и связаны лапки – чтобы она не удрала до опознания.
     Ее положили на стол и, не обращая внимания на попытки сопротивления, прикрепили присоски с электродами. Изобретатель вполголоса сетовал, что для лучшей проводимости крысу надо было бы обрить, то возбужденная толпа не желала медлить ни минуты.
     Щелчок маленького тумблера – телевизор в углу замерцал еще сильнее и погас – высокий, на грани отвращения свист – и стол опустел.
     – Хм, – сказала толпа.
     – Угу, – гордо ответил изобретатель.
     – И?
     – Что и?
     – И где она?
     – В прошлом?
     – Где?
     – Не где, а когда! Около двух часов назад. Точнее..ммм… 104 минуты назад.
     – Вот спасибо! И как мы это проверим? Кто смотрел тогда на стол?
     – Ну извините! – развел руками изобретатель. – Надо точнее формулировать задание. Нам же надо было, чтобы в прошлое вернуться – вот прибор и настроен на траекторию – прошлое-назад. Иначе он еще не работает…. Понасмотрелись да поначитались фантастики… Вот когда сделаем дело, тогда и будете туда-сюда бродить.. Если захотите, конечно, из нового мира в другой…
     Толпа улыбнулась.
     Вдруг снова раздался знакомый свист, из угла донесся вопль испуга и в тот же момент на пол шлепнулась крыса. На ее шее алел кокетливый бантик, а глаза смотрели злобно и местеобещающе.
     Толпа загудела и подняла изобретателя на руки. Настолько, насколько позволял низкий потолок подвала.

*********
     – Значит так! – Чешир постучал по столу карандашом, – Шептун сейчас расскажет нам о том, как он нашел искомую дату.
     Пожилой мужчина в разбитых очках откашлялся.
     – Я не буду рассказывать все подробно, об этом я потом напишу книгу – «Как мы изменили тирана». Пока же основные этапы. Я нашел его соседей – половины уже нет в живых. Потом его одноклассников. Почитал его биографии. Правда, официальные сильно подкорректированы и поэтому не могут быть….
     – Ближе к делууууу! – загудела толпа.
     – …Эмн… я вычеркнул раннее детство, потому что по свидетельствам очевидцев, оно было счастливым и безоблачным, потом…
     – Ближеееееее!
     – Экхм…ээээ.. школа. Точнее, третий класс….
     – Ураааааа! – завыла толпа.

********
     Как и предсказывал Берендей, когда пришло время выбирать того, кто же отправится в прошлое, чтобы изменить жизнь треклятого тирана, желающих не нашлось. Риск, конечно, благородное дело, но только тогда, когда он минимален.
     После долгих раздумий, перебранок и взаимных упреков было решено, что эта ответственная миссия будет возложена на Чешира.
     Изобретатель предупредил, что машина перемещает во времени, но не в пространстве. Историк вручил карту, где находилась школа тирана, и снабдил фотографией, с которой смотрел худой, плаксиво скривишийся мальчик.
     И первое перемещение человека в прошлое свершилось.

********
     Мальчишку били в школьном туалете трое – гораздо старше и сильнее его. Он уже и не плакал, лишь сжался в комочек и зло зыркал глазами.
     Избиение даже не прервала внезапно распахнувшаяся дверь.
     Но через секунду один из хулиганов, тихо воя, сползал вниз по стене, второй хрипел от того, что в рот ему засунули половую тряпку, а третий мрачно булькал, погрузив голову в унитаз.
     Худой, небритый, изможденный мужчина присел перед мальчиком на корточки.
     – Привет.
           – Пп-п-п-ривет, – неуверенно ответил тот.
     – Не бойся никого, – ласково сказал мужчина. – Ты – самый лучший. И самый сильный. Самый сильный – потому что самый добрый.
     – Дааааа?
     – Да. Самый сильный, это тот, кто делает людей счастливыми.
     Мальчик чуть всхлипнул.
     – Меня не люююбят здесь. Никтооооо….
     – А ты сделай так, чтобы все полюбили.
     – Кааааак?
     – Просто сделай всех счастливыми.
     – Ааааа…
     – Понял? И тогда ты будешь самым-самым…
     Мальчик не успел ничего ответить, как раздался свист и мужчина исчез.

********
     Бззззиииииии – снова этот высокий, пронзительный, на грани скорее подсознания, чем слуха, звук.
     Он сжался и приготовился еще к одному удару о землю, однако на этот раз это был легкий шлепок – словно он упал с кровати на мягкий ковер.
     Он открыл глаза.
     Голубое небо.
     Такое чистое-чистое утреннее небо.
     Он давно уже, с самой юности, не видел такого чистого неба, не затянутого дымом со свалок, смогом с заводов, не перечеркнутого прожекторами противовоздушной обороны.
     И птицы… Как пели птицы! Это был не истеричный вопль полусумасшедших от тесноты птиц в клетках. Это была чистая, свободная, счастливая песнь птиц в вышине.
     Он перевернулся на живот.
     Трава… зеленая трава… Она чуть щекотала ладонь, а ее запах ласкал ноздри, отвыкших от свежего воздуха и запахов, иных чем вонь бензина и пороховая гарь.
     Он сел.
     Да, это был новый мир.
     Счастливый мир.
     Мир, за который они боролись.

     Он сидел на площади.
     На городской площади.
     Но она была другой.
     Совсем другой.
     Собор не был разрушен и растаскан по камням для строительства противотанкового рва Северного Района. Нет, он был. Существовал. И жил. Сверкал витражами и улыбался резными каменными узорами.
     И старых бомбоубежищ не было. Изукрашенные входы в магазинчики, обрамленные лентами и флажками.
     И музыка.
     И цвета.
     И люди.
     Счастливые, улыбающиеся люди в красивых новых одеждах. Парни – не угрюмые, обветренные, в военной форме – а стройные, гибкие и веселые. Девушки – не запуганные и серые – а нарядные и приплясывающие. Дети… Просто дети, которые не спрятаны в подвалах. Они с леденцами. С щенками. С котятами. С игрушками. С родителями.
     Да, это был новый мир.
     Счастливый мир.

     И они сделали этот мир.
     Да!
     Именно они!
     Он понял это, когда еще раз взглянул в небо.
     Там парил огромный дирижабль.
     Из его нутра лилась негромкая приятная музыка.
     И еще сыпались лепестки цветов.
     И струился легкий приятный аромат.
     А с его бока улыбалось лицо.
     Такое знакомое ему лицо.
     Которое раньше – в его настоящем – никогда не было способно на улыбку.
     Те же глупенькие усики. Те же маленькие глазки. Та же дурацкая гладкая прическа.
     Только безбрежная доброта в глазах.
     И именно он несколько минут – или лет? – назад поселил эту доброту в глазах.
     Именно он изменил этот мир.
     Сделал его новым.
     Сделал его счастливым.

     Он упокоенно вздохнул и откинулся назад.
     Теперь он может отдохнуть.

     Он открыл глаза от того, что кто-то пинал его в бок.
     Над ним стояли двое – в кокетливых розовых пиджаках и бежевых брюках.
     – Добрый день, – вежливо сказали они.
     – Ага, – кивнул он, садясь.
     На их лицах появилось озабоченное выражение.
     – Добрый день, – еще раз повторили они.
     – Добрый, – кивнул он.
     Двое осмотрели его с ног до головы.
     – Вы не нарядно одеты, – отметил один.
     – И выглядите голодным, – сообщил второй.
     – Вы не похожи на счастливого человека, – сказал первый.
     – Нууу…. – пожал плечами он. Ему было хорошо, и он хотел поделиться тем, что было на душе. – Надо сказать, в моей жизни было мало счастья.
     – Да????? – хором удивились оба.
     – Да, вот так, – кивнул он. – Так бывает.
     – То есть… осторожно спросил второй. – Вы не счастливый человек?
     Он задумался.
     – Ну… в данный момент… или вообще?
     – Так.. – двое переглянулись. – Вообще.
     – Вообще – нет. Знаете, вы просто не представляете…
     Он хотели рассказать этим двум – нарядным, красивым, счастливым людям нового мира – как было жить в его мире. В том мире, от которого он с друзьями только что спас их.
     Однако они прервали его.
     – Нарушение первое, – холодным чеканным голосом сказал первый. – Ненарядная одежда.
     – Нарушение второе, – подхватил второй. – Изможденный и голодный вид.
     – И самое главное – собственное признание, что нарушитель не счастлив.
     – По совокупности правонарушений и собственноручном признании…
     – …. Полиция Счастья…
     – …выносит приговор…
     – … как элемент, подрывающий устройство Государства Мира и Счастья…
     – …подвергается…
     – … ликвидации.

     Он даже не успел заметить, из кармана какого именно из розовых пиджаков был извлечен пистолет.

********

     Да, это действительно был новый мир.
     Счастливый мир.
     Счастливый до смерти.






Fillipp Gost

Наклонитесь поближе

Наклонитесь поближе. Видите, видите, видите? Нет, это не то, это тут просто муха посидела. Знаете, они там боятся мух. Я часто оставляю ее открытой – у них же тоже должно быть солнце.  Правда, тогда к ним могут залететь мухи или даже осы – и тогда у них сразу появляются истории о страшных летающий существах, которые уничтожали целые деревни. Маленькие забавные дурачки, не так ли? У нас ведь тоже есть истории о драконах, помните?
Наклонитесь поближе. Видите, видите, видите? Да, да, да, правильно. Это блак. Что? Что такое блак? Ну… как вам объяснить… Блак….это… это блак.
В блаках или около них обычно живут колодыри. Как, вы не знаете, что такой колодырь? Ну… колодырь…ну как объяснить… А вот, вот, вот, посмотрите – видите, топает медленно и вальяжно, да, да, да, вот – огромный такой и мохнатый.. да, да, да… Они считают, что колодыри похищают молодых гилиц и съедают их или заставляют работать на них. Что? Кто такие гилицы? Ну… как сказать.. гилицы – это гилицы. Пока еще круни не покливанились – они гилицы. Что такое кливаниться? Ну вы что.. это когда брык встречается с гилицей, они нравятся друг другу, а потом они решают покливаниться. Вот…потом рождаются куськуски и гилицу уже называют круней. Поняли? Ну вот и слава Богу…
Знаете, сколько у них историй про колодырей? Ууууу! Хотите, расскажу одну их них? Нет? Почему нет? А, у вас дело… Ну ладно.. До встречи.
О, погодите! Да, да, да, вы! Наклонитесь поближе. Видите, что у меня в табакерке? Вы что.. это не тараканы… Вы что, тараканов никогда не видели, что ли? Ах, не видели… Ну так вот это – не тараканы. Хотите, я расскажу вам историю про колодыря? Кто такой колодырь? И вы тоже не знаете? Ну…ладно, колодырь – это просто колодырь. Послушайте.

Брыл-крыл гунь с гуняшей. Гуняша гилица климазая крыла – и крыжанул ее колодырь. Устырыл колодырь гуняшу в блак. Ойконул гунь, ыкнул гранца. Заказказал грунцу юкнуть колодыря и высанить гуняшу. Доошикал окливанить гранца и гуняшу. Но не жыдал гунь, что колодырь и гуняша люляют трык трыка.
Полиликал гранц к колодырю. Колодырь брыл в дозой кыране около трунтого блака.
– Колодырь! – ыкнул гранц. – Гилякай, колодырь! Гилякай, юпный драст!
– Казюк… – прыхнул колодырь.
– Колодыречка… – зазизикала гуняша. – Колодыречка, кузанься.
– Кузанься, кузанься…. – клякнул колодырь. – Гранц ыкает, хали кузаться…
– Юкнет гранц колодыря.. – мулее зазизикала гуняша, – Юкнет, юкнет, юкнет…
– Шу! – хырнул колодырь, – «Юкнет…». Накускускаешь!
– Колодыречка, покулямить дона…
– Хали кулямить... Юкну гранца…
– Оли гранц колодыря…
– Шу!
– «Шу, шу…», юкнет – пошушукаешь.
Закулямилась гуняша.
– О! Колодырь, сюкай в брозу. Гуняша гранца обдудумит.
Выкрысила гуняша из кыраны.
– Хали ыкаешь? Юк колодырь.
– Зы… – закулямился гранц. – Юк колодырь?
– Юк, юк… – зямнула гуняша.
– Атылто юк?
– Атылто, атылто…
– Зы… О! Гуняша… Клязним гуню, что гранц юкнул колодыря? Гунь обзанится, окливанит гранца и гуняшу, а?
– Шу! – харнула гуняша. – Хали кливаниться?

Погодите, погодите…вы куда? Я же еще не дорассказал вам! Там самое интересное начинается! Как гуняша и колодырь гуня уварянсали! Погодите!!!
Эххх…
О! Вы! Да, вы, вы, вы… Наклонитесь поближе, посмотрите, кто у меня в табакерке. Погодите, погодите… не уходите так быстро! А…да.. я вам вчера это все показывал…
О! А вот вы! Да, да, да вы!
Наклонитесь поближе…







Fillipp Gost

Любить свою розу

– Вы меня боитесь? – мягко спросил мужской голос за ее спиной.
Она обернулась и смерила говорившего взглядом.
– А надо? – решила она поддержать игру.
– Если бы это было нужно, я бы не спрашивал, а пугал, – он верно понял ее приглашающую к игре реплику, и сел рядом.
– А вы можете пугать? – усмехнулась она.
– А что, непохоже? – парировал он.
Она снова усмехнулась.
– Нууу…. – она отвела взгляд, как бы взвешивая, то, что собирается сказать. – Нууу… если бы…нууу….
– …если бы все убийцы были бы похожи на убийц, хотели сказать вы? – он отразил ее усмешку как в зеркале.
– А почему вы решили, что я говорю об убийцах? – прищурилась она.
Он пожал плечами.
– Ну были еще варианты – насильник, маньяк… Если бы вы думали, что я насильник – вы бы не вели себя так открыто…
Она вздернула бровь.
– …а на маньяка, – продолжил он, – я – увы – не тяну.
– Почему «увы»? – кажется, она не умела улыбаться, а только усмехалась.
– Маньяков любят.. – а вот он улыбаться умел.
– Нет, их боятся, – кокетливо покачала головой она.
– Это плохие маньяки, – серьезно ответил он. – Неликвидные, некачественные… хиленькие, в общем. Настоящий маньяк должен привлекать, притягивать, манить… его должны обожать и идти за ним хоть на край света – даже если этот свет очень скоро погаснет…
– Не, вы даже и близко не настоящий маньяк, – съязвила она.
– Да, я даже и на хиленького экзамен бы не сдал, – махнул рукой он.

********
Через полчаса они уже пили темное как кровь и такое же густое вино – и она пыталась разглядеть цвет его глаз, но это никак не удавалось.
У нее была своя теория мужчин. Голубые глаза – легкий характер, зеленые – есть в них какая-то бабская стервозность, карие – надежность, но некоторая самоуверенность, серые – фантазер и мечтатель… Но ей никак не удавалось разглядеть цвет его глаз.

********
Еще через полчаса он пригласил ее в гости – а она согласилась.
Выходя из бара она пыталась поймать его лицо в свете неоновой вывески , чтобы разглядеть цвет его глаз – но это ей снова не удалось.

********
В его комнате был полумрак и прохлада – из приоткрытого окна тянуло ночной свежестью. 
Он включил приглушенный свет – и нежно улыбнулся куда-то в угол. Она обернулась, ожидая увидеть там человека – но ее взгляд  встретила лишь тяжелая черная ваза, в которой стояла роза – в сумраке комнаты ее бутоны казались тоже черными, с тончайшими багряными прожилками.
– Это мне? – спросила она.
– Нет, это ты – ей, – улыбнулся он.
– Красивая, – призналась она.
– О да… – мечтательно произнес он.
Он подошел к вазе и осторожно поправил стебель.
– Я нашел ее.. точнее встретил.. после заварушки при Азенкуре. Солдату оторвало руку и отшвырнуло на розовый куст… а может сначала отшвырнуло – а потом оторвало…
– Какой ужас.. – с чувством сказала она.
– Да, ужас, – кивнул он головой. – Куст был весь в крови… В темной, густой крови – и казалось, что стебель и бутон одного цвета.
Он нежно погладил стебель.
– Кажется, что кровь до сих пор на нем, – шепотом сказала она.
Он кивнул головой.
– И я не знаю… – тихо продолжил он. – Я не знаю… мне показалось, что мы так похожи… что мы так близки… вы будете смеяться, но близки не как друзья, нет.. а как брат и сестра.. или даже более – как любовники… Вы смеетесь?
– Нет, – честно сказала она.
– Я просто очень люблю свою розу, – смущенно признался он. – Очень. Это странно?
– Немного, – призналась она.
Он покачал головой.
– А мне кажется, что цветы заслуживают любви.
– Их любят, – пожала плечами она.
– Пока они свежи и ароматны, – снова покачал головой он. – Пока они не увяли. Пока они радуют вас. И пока они нужны вам.
– Так же как и людей, – снова пожала плечами она. – И людей так же, как и цветы выкидывают на помойку, когда они отживают свой срок.
– То люди… – туманно ответил он. – А это цветы…
Он не смотрел на нее – а ей очень хотелось понять, какого же цвета у него глаза.
Он гладил свой цветок нежно-нежно, словно его пальцы были бабочками – она видела, как он выносил эту розу с поля боя, прижимая к запыленному и может даже и разорванному в некоторых метах бронежилету.
– Извините… – смущенно улыбнулась она. – Я не очень слежу за новостями… и не совсем в курсе политики.. А что, были какие-то боевые действия недавно?
Он усмехнулся.
– Боевые действия есть всегда.
– А, ну да, ну да.. – кивнула она головой. – Страны третьего мира.. но я что-то не слышала об операции при Азенкуре.. Это когда было?
– В день святого Криспиана.
– Что? – переспросила она и тут же рассмеялась. – А, вы шуууууутите! Думаете, что я сейчас удивлюсь? Я закончила два курса филфака, и кое-что знаю...
Она показала язык и начала декламировать.
– Сегодня день святого Криспиана;
Кто невредим домой вернется, тот
Воспрянет духом, станет выше ростом
При имени святого Криспиана.
Кто, битву пережив, увидит старость,
Тот каждый год и канун, собрав друзей.
Им скажет; "Завтра праздник Криспиана",
Рукав засучит и покажет шрамы:
"Я получил их в Криспианов день".
Хоть старики забывчивы, но этот
Не позабудет подвиги свои
В тот день; и будут наши имена
На языке его средь слов привычных:
Король наш…
Она осеклась.
– Король наш… – беспомощно повторила она и взглянула на него.
Он стоял к ней спиной и осторожно гладил стебель розы.
– Король наш Гарри… – тихо выдавила из себя она.
Он не ответил.
– Погодите.. – медленно сказала она, – погодите.. Но это же.. это же… двадцать пятое октября.. и Азенкур… Азенкур.. битва при Азенкуре была… двадцать пятого декабря..
– Одна тысяча четыреста пятнадцатого года от Рождества Христова… – ответил он ей, не оборачиваясь.
– Вы шутите.. – она сделала шаг назад.
– Зачем, – спросил он, не отрывая взгляд от своей розы.
– Чтобы… чтобы было весело…
Он повернулся.
– Я похож на веселого человека? – спросил он.
– Но… – еще один шаг приблизил ее к двери.
– Видите ли… – тихо сказал он. – Я очень люблю свою розу…
Последнее, что она увидела, когда он склонился над ней – были его глаза, как два черных-черных, с багряными прожилками, бутона.

********
Он не сделал ни единого глотка – лишь вонзил клыки, и тут же, практически мгновенно, вытащил их. Немного подождал, когда все закончится, а потом аккуратно закатал рукава и вытащил из шкафчика длинные гибкие трубки, похожие на капельницу.

Когда ваза наполнилась, он убрал трубки, принес полиэтилен, завернул в него тело и куда-то унес.

Вернувшись через полчаса, он сел напротив цветка и стал нежно и осторожно гладить его стебель – то ли что-то напевая, то ли о чем-то рассказывая.
Он просто очень любил свою розу.








Fillipp Gost

Голубь мира

О том, что что-то в этом городе творится не так, Марк понял, как только сошел с поезда. Правда, поначалу он предположил, что это всего лишь его обычное предубеждение. Ведь все-таки если в город посылают Полномочного Представителя Всемирной Экологической Организации – значит в городе что-то не так? И если год назад над городом взорвался  военный самолет – разве может в этом городе идти что-то "так"? Да и вообще… Слишком все хорошо в этом городе. Слишком свежий воздух, слишком зеленые деревья, слишком ясное небо. Слишком хорошо. Значит что-то не так.
Марк был из тех людей, которые во всем видят подвох. Из людей, которые даже на комплимент, могут ответить строчкой из анекдота: "Знаешь, ежик, спасибо, конечно… Но пошел бы ты, на всякий случай, нафик…". Из тех людей, которые невыносимы в любом коллективе – но незаменимы для работ, цель которых – как раз и искать подвох. Бывший пацифист, бывший хиппи, бывший студент факультета геологии, бывший роллер – и еще много что "бывший" за свои 30 лет – Марк был идеальным сотрудником для Всемирной Экологической Организации. И чем на большем расстоянии от штаба он работал – тем более идеальным сотрудником был. Своим занудством и придирчивым копанием в мелочах он мог довести любого чиновника  до нервного срыва, слез, истерики и отпирания дрожащими руками сейфа, где лежали платежки на несанкционированное захоронение заводских отходов. Марка терпеть не могли провинившиеся мэры городов, а зато любило свое начальство. Правда, издалека. Поэтому и старалось засылать в какую-нибудь глухомань, откуда все остальные сотрудники возвращались с пустыми руками (официально считалось, что сотрудники Всемирной Экологической Организации взяток не берут). Марк не жаловался. Наоборот, ему даже нравилось.
Но этот случай не казался слишком сложным. Вернее, он был вообще не сложным. Проще говоря – в этом городе либо что-то было,  либо ничего не было. Авария годичной давности слишком глупая. Взрыв-то был, но самолет на куски не развалился, а каким-то чудом дотянул до  своего аэродрома. Вообще, строго говоря, взорвался и не сам самолет, а всего лишь какой-то баллон, прикрепленный к его корпусу. То ли военные собирались что-то орошать, то ли наоборот, собирали какие-то пробы – как всегда, за туманными и размытыми выступлениями официальных лиц, было ничего не понятно, кроме одного – дорогие граждане, все в порядке, поводов для беспокойств нет, если вам привиделись мутанты, то мы вышлем службу медиков для лечения белой горячки. Строго говоря, на мутантов жаловались как раз не жители этого городка, а пара товарищей, проживающих за добрую сотню миль отсюда. Но как оказалось потом, эти же люди жаловались и на то, что к ним каждую ночь приходит Элвис Пресли и до утра поет песни Марлен Дитрих. Так что к ним даже медики не выезжали. Иметь парочку собственных фриков – показатель престижа для некоторых городов. Жить становится как-то веселее.
Но Марка не интересовали все эти "видения", "мутанты", "посещения" и прочая пьяная психиатрически нездоровая муть. 
Поэтому он отправился к самому адекватному и самому трезвому человеку в городе. К мэру.
Мэр встретил его несколько настороженно. Но, в принципе, с той самой долей здоровой настороженности, с которой встречают всех представителей официальных организаций. Человеку свойственно опасаться официальных лиц, даже если он чист перед законом, как свежевыстиранная наволочка. Ну вот такая человеческая природа.
Поэтому Марк сухо поздоровался с мэром и сразу приступил к делу.
Через полчаса оказалось, что дела-то, в общем и не было. Мэр спокойно предъявил все распечатки всех данных – счетчик Гейгера, пробы почвы, пробы воды. Все нормально, все в порядке. Ничего аномального нет.  Все как надо. Не лучше и не хуже, чем в других городах. Марк даже вздохнул от разочарования. Мэр заметил это.
– Да ладно вам, – успокаивающе сказал он. – В каждом городе есть своя тайна, своя запретная тема. Иногда она касается экологии – тогда вызывают вас. Иногда нет – тогда вызывают другие службы. А иногда она не касается никого. И тогда просто молчат. А иногда молчат и тогда, когда кого-то касается. Просто не хотят ворошить то, что уже стабилизировалось. Так бывает всегда, Просто сейчас эта тема не ваша. И не надо в ней копаться. Может, просто люди не хотят разговаривать о ней.
Казалось, мэр на что-то намекал.
– Хм… так все-таки что-то не то? – подмигнул Марк.
– Нет, – все в порядке – усмехнулся мэр. – Поверьте мне, сейчас все в полном порядке.
– Но ведь вы же сами сказали, что в городе есть запретная тема? Так какая она?
Марк не собирался отступать, и мэр, казалось, это понял. В его глазах промелькнуло сожаление, что он что-то сказал эту типу из экологической комиссии.
– Нуууу…. – неуверенно начал он. – Понимаете…. У меня есть любовница…
– И все? – разочарованно протянул Марк. – И какая же тогда это "общегородская" запретная тема?
– Ну… – в тон ему протянул мэр. – Об этом знает весь город и  скрывает это от моей жены.
– Ясно – мрачно кивнул Марк.
Они обменялись рукопожатиями, и Полномочный Представитель Всемирной Экологической Организации покинул кабинет.

Этим же вечером Марк сидел в пабе и пил пиво. Ему было мрачно и муторно. Как в желудке, так и на душе. Он не мог понять, зачем ради этого вонючего самолета, с его вонючим псевдо-взрывом он потащился в этот вонючий городишко и теперь сидит в этом вонючем пабе и пьет это вонючее пиво вместе с этими вонючими мужланами.
Кажется, он начал разговаривать вслух, поскольку эти самые вонючие мужланы вдруг недовольно заворчали и стали угрожающие придвигаться поближе к Марку.
– Всем пива за мой счет! – икнул он и повелительно махнул рукой. Зарплата во Всемирной Экологической Организации позволяла ему делать и не такие широкие жесты. 
Вонючие мужланы оценили его поступок и приблизились еще ближе, на этот раз, широко улыбаясь.
Через полчаса Марк поил весь бар.
– Пссмтрите ннна ммменя… – пьяно пробормотал он. – Ззззачем я раббботаю? Ради того, чтобы ковыряться в муссорках и искать радия-радие-…радиоактифыфаф..вныееее…отходы…. А все почему? А фффсе отчего? А от того, что люди не мммогут жить в мире… – в нем проснулся бывший пацифист, который, как и алкоголик, никогда не бывает "бывшим".  – Людии!!! – Он вскочил со стула. – Живите в мире! Ибо война – это плохо! Военный самолет, это плохо! Люди, живите в мире, живите, как птицы!!!
Толпа шарахнулась в сторону и глухо заворчала. Как-то женщина пробилась в толпу, выхватила за локоть волосатого байкера и, приглушенно ругаясь, потащила того к выходу.
Марк икнул и, покачнувшись, чуть не свалился под ноги слушателям. Решив занять более удобную позицию, он попытался вскарабкаться на стол. Ему помогла пара заботливых рук. На столе Марк еще немного покачался, но найдя наконец устойчивую опору, решил продолжить свою судьбоносную речь.
– Итак.. оп чем это я… ах да! Люди… Живите в мире, ибо мир, это то, что дается нам как высшее благо! Никаких войн! Никаких самолетов!! Только свобода… Велликкиий Пи –ик-Ассо… или ПикассО… как..черт, его там… не, не Пикассо, это точно…или.. Пикассо… а…фиг с ним…великий ПИкАссО дал нам великое послание! Голубь мира!
Марк рванул на груди форменный пиджак, и всеобщему взору предстало пацифистское прошлое Полномочного Представителя в виде футболки со знаменитым голубем мира.
В пабе повисла тягучая тишина. Кто-то охнул. Затем кто-то смачно выругался.
А потом Марка пинком смахнули со стола и вышвырнули из паба на улицу.
 

********
Полномочный Представитель Всемирной Экологической Организации лежал лицом в пожухлом подорожнике и грустно думал о том, встать ему сейчас или полежать еще пару часов – все равно его поезд будет только утром.
Что-то шумно хлюпнуло около него.
Марк поднял голову.
Перед ним стоял голубь. Обычный, городской голубь.
Тут Марк понял, что именно настораживало его весь день. В городе не было птиц. Вообще. Ни одной.
Голубь облизнулся.
Марк моргнул.
Голубь еще раз облизнулся. Язык у него был раздвоен, как змеи.
Марк еще несколько раз моргнул.
Голубь склонил голову и стал мелкими перебежками перебираться поближе к Марку. Из клюва у него капнула длинная тягучая желтая слюна.
Марк скосил глаза и увидел, что лапы у голубя синюшные,  с всего лишь тремя пальцами. Но на каждом из этих пальцев росло по два острых, загибающихся как ятаган, когтя, а сами пальцы были скреплены между собой жесткими кожистыми перепонками.
Слюна капнула на асфальт совсем рядом с Марком, и ему показалось, что едко запахло парами бензина. Он поднял глаза. Голубь стоял, переминаясь на своих уродливых лапах, которые сделали честь любому фантасмагоричному демону Босха. Он наклонял голову, выгибая шею под совсем немыслимым углом, словно стремясь внимательнее рассмотреть лицо Марка. Глаза у птицы были абсолютно черные и пустые. Словно бы глаз вообще не было, а это зияли мертвые пустые глазницы.
Марк судорожно сглотнул. Ему внезапно поплохело, но он не понял – то ли от страха, то ли от выпитого пива.  Во рту пересохло.
– Гули-гули, – срывающимся хриплым голосом полу-прошептал, полу-просипел он.
Голубь вздрогнул и вернул шею, которую склонил уже практически на 120 градусов, в обратное положение.
– Мяу, – внезапно басом произнес он и, даже не шевельнув крыльями, с места, прыгнул на Марка.
И все, то время, пока эта птица ела Полномочного Представителя Всемирной Экологической Организации, тот грустно думал о том, что мэр-то не предъявил ему пробы воздуха…






Fillipp Gost

Колонисты Терры-4

– Послушайте, вы уверены, что все-таки они такие же как и мы? – шепотом спросил капитан у врача.
Врач пожал плечами:
– Если вы имеете в виду, все ли еще они такие же как и мы, то я в этом абсолютно уверен. За сто лет мало что может измениться в человеческом организме достаточно сильно, учитывая, что природные условия жизни в этой колонии практически идентичны земным, как я могу судить…
– Ага, значит желтые глаза и эти…челюсти как у качков, – не сильные изменения? – уточнил штурман, жуя какую-то галету.
Переводчик, устанавливающий транслятор около корабля внимательно вгляделся в лица туземцев, и на всякий случай отодвинулся подальше.
– ….как я могу судить по показаниям приборов и по внешнему виду представителей местной фауны, а также по информации, оставшихся с того времени, когда с Террой-4 была связь, – невозмутимо продолжил врач. – Не думаю, что пятьдесят лет все было нормально, и вдруг за те сто лет, что они тут жили, не отсылая нам никаких отчетов, вдруг – бах! – и пошла реакция мутации и прочей генетической ерунды. Не забывайте, что прежде чем основать тут колонию, эта планета была на десять раз проверена на предмет побочных реакций…
– А глаза? И эти…лица…суровые такие… как у ковбоев из старых фильмов? – штурман захрустел чем-то, напоминающим вафлю.
Лицо переводчика озарила дебильная ностальгическая улыбка и он перепутал контакты в трансляторе. Из-под крышки прибора повалил сиреневый дым и инженер, до этого снисходительно взиравший со стороны на самодеятельность переводчика, кинулся спасать подотчетную технику, бормоча под нос труднопереводимые идиомы.
Но троица, стоявшая поотдаль не заметила это мини-ЧП, подностью поглощенная визуальным изучением туземцев.
Строго говоря, туземцами жителей Терры-4 называть было неправильно. Туземцев в истинном значении этого слова – то есть коренных жителей – на этой планете не было. Ну вот не произошла эволюция какого-нибудь перепончатокрылого или мохнатолапого в разумное существо, ничего странного, это сплошь и рядом бывает, особенно на молодых планетах. Зато природные условия, животный и растительный мир Терры-4 были весьма и весьма близки к земным. Собственно именно по этому планету и назвали Терра-4 – мода на экзотические названия схлынула уже давно, пантеоны богов и героев были исчерпаны вплоть до чукотских духов, так что теперь планеты называли не мудрствуя – похожесть на планету Солнечной системы или на иную, открытую в первые годы освоения космоса, плюс порядковый номер. Если планета была подходящей для колонии, то колонисты могли дать ей свое название, но ему было суждено в бортовых журналах и атласах так и оставаться в скобочках  после какого-нибудь Терра-8, Марс-5, Юпитер-2. Самоназвание Терры-4, кстати, было Транай. Какой-то начитанный, а главное, настойчивый, колонизатор дал ей это наименование, а остальные, очевидно, не имея выбора или желания придумывать иного, согласились.
Как правило, колонисты таких планет словно сошли со старых плакатах о Переселенцах на Дикий Запад или же Мужественных Пиратских Капитанах, или же Бесстрашных Солдатах, на худой конец. Суровые лица, крепко сжатые челюсти, проницательный взгляд, бугры мускулов под засученными рукавами рубашек. Стереотип, воплотившийся в жизнь и ставший реальностью. Жители Терры-4 не только не выпадали из этого образа, но даже с лихвой «перевыполняли план». Лица их были еще более суровы, челюсти сжаты еще более плотно, взгляд еще более проницателен и пронзителен, а мускулы бугрились еще более вызывающе. Но – странное дело – ничего в их внешнем виде не было опасным или угрожающим. Лишь немного необычным для изнеженной натуры землян, но как правило, именно необычность и вызывает больше опасений, нежели реальная угроза.   
Так что опасения штурмана реально были мало обоснованы. Скорее всего в нем больще говорила подавляемая ксенофобия, чем здравый смысл. Это же вслух высказал и врач.
– Ничего удивительного в этом нет, – снисходительно поведал он. – Среди первых колонистов было пять негритянских пар, три пары китайских, две пары японских, даже одна пара маори была. Ну и, разумеется был и европеоидный тип, кажется, пар пятнадцать. Разумеется, за это время все перемешались. Ну глаза у них не желтые, просто радужка чуть с желтизной, обычное дело для планет с чуть более повышенным излучением, чем у нас. Челюсти такие, скорее всего, потому, что мясо местных животных более волокнистое и жесткое, чем земное синтетическое мясо. Это обычная приспособляемость, она уже во втором поколении проявляется. Прекращайте наводить панику, – он смерил штурмана взглядом и добавил: – …и есть, а то я гарантирую вам скорое бесповоротное ожирение и как следствие – увольнение с государственной службы.
Штурман покраснел. Это было его больным местом. С детства он никак не мог избавиться от дурной привычки что-то жевать и как следствие этого – с избытком лишнего веса. Попытки обмануть привычку заменой высококалорийных шоколадных батончиков на жевательную резинку успехом не увенчались. Удалось лишь договориться с нею на галеты и печенье, но в результате объем поглощаемых продуктов вырос вдвое. С ним вырос и объемистый животик, который пока обходили стороной всевозможные проверки физического состояния личного состава кораблей – отчасти благодаря  добродушию врача, отчасти тому, что профессия штурмана уже не предполагала активных физический действий, и, соответственно, меньше требований предъявлялось к фигуре. Раньше штурман испытывал неявные укоры совести и смутную зависть к тем, кого природа не обделила мощным прессом, но потом понял, что таких как он – подавляющее большинство, и, поддерживая себя этой мыслью, продолжал подпитывать свою привычку различными продуктами.
Вот и сейчас он испытал некоторое удовлетворение, разглядев в толпе мускулистых мрачных качков пару типчиков с пивными брюшками. Ага, ничто человеческое не чуждо и этим доморощенным суперменам. И со вздохом удовлетворения он достал из кармана еще один шоколадный батончик.

********
Через пару дней стало ясно, что контакт состоялся. И даже в лучшем виде, нежели они ожидали. Местные жители  были на удивление вежливы и предупредительны и всячески пытались разнообразить их пребывание на Терре-4. Как оказалось, переводчик зря маялся с транслятором – местный язык оказался гремучей смесью пиджин-инглиша, французского, китайского и некоторых, альтернативных, элементов русского языка. Так при медленном общении, с использованием активной жестикуляции все могли общаться со всеми на общие и примитивные темы, а переводчик требовался только при решении каких-то важных вопросов.
Поэтому весь экипаж довольно быстро расползя по поселку и лениво устроил себе внеочередные каникулы. Едиственное, что портило им настроение – и об этом они несколько раз разговаривали между собой – это собственно цель их поездки. Они были направлены на Терру-4 для того, чтобы узнать, все ли в порядке с колонией, с которой сто лет назад, из-за метеоритного потока была прекращена всякая связь, а потом, из-за войны, которая вяло перекатывалась по Земле, так и не была восстановлена. С колонией было все порядке, а это значило только одно – как только они сообщат о результатах, сюда прибудет корабль-вербовщик. Война хоть и закончилась, но сильные и выносливые солдаты требудется всегда. А уж такие физически совершенные типажи, как колонисты Терры-4 составят гордость любого военного корпуса.
Вот только никак не хотелось сообщать об этой хоть и мужественной, только печальной перспективе, жителям планеты, которые, как они успели понять, живут в мире друг с другом и с окружающей природой. Колонисты были похожи на цивилизованных дикарей – наивных, чистых помыслами дикарей, который по утрам бреются электрической бритвой и подсчитывают урожай на калькуляторе. Им бы служить моделями для героических скульптур, а не ползать в грязи с автоматом наперевес.

********
Об этом как раз и размышлял врач, удобно расположившись под каким-то растением, очень напоминающим русскую клюкву, только вообразившую себя кустом. С другого куста он сорвал фрукт, напоминающий по виду помидор, а вкусом – манго, и теперь с аппетитом вкушал его.
Капитан продуктивно общался с группой местных вдовушек – они делились секретами засолки фруктов. В смысле – делились вдовушки, а капитан прилежно записывал для жены эти бесценные сведения. Инженер лениво загорал кверху пузом, закрыв лицо куском сверхлегкого пластика от сожженного переводчиком транслятора. А вот штурман… Штурман с самого первого дня их появления здесь пользовался особым расположением колонистов. Почему – они так и не поняли, да и не старались понять – слишком завидно было смотреть на то, как женщины приносили ему всякие вкусные фрукты, а мужчины одобряюще хлопали по плечу. Штурман лоснился от удовольствия и  еще больше округлялся. Вот и сейчас он находился в самой гуще толпы из десятка мужчин, которые что-то шумно обсуждали и, осторожно подталкивали его к одной из хижин.  Штурман, не обладавший способностью к языкам, довольно и немного застенчиво улыбался и не сопротивлялся.
Доктор внимательно и недоверчиво наблюдал за тем, как галдящие колонисты куда-то уводят их первого и последнего штурмана. Несколько слов он смог разобрать и они ему, прямо скажем, не очень понравились. Поэтому он быстро потрусил к переводчику, который обретался неподалеку.
Переводчик лежал в гамаке, лениво обмахиваясь чем-то похожим на пальмовый лист.
– Слушай, о чем там речь ведется? – доктор указал в сторону галдящей толпы, которая, окружив штурмана, уходила в глубь поселка.
Переводчик напряг щеки, очевидно думая, что он пошевелил ухом.
– Ну там, как дышать правильно, как выталкивать… – сонно пробормотал он.
– Кого выталкивать? – опешил доктор.
– Ребенка, – зевнул переводчик.
– Кого????? – глаза доктора увеличились вдвое.
Переводчик окончательно проснулся и выпал из гамака.

********
– А ведь у них такие суровые мужественные лица, – сокрушенно качал головой капитан, когда они направлялись обратно на Землю.
Штурман мрачно поедал уже пятый десерт, выданный ему в счет морального потрясения и чуть не нанесенного физического ущерба. Десерты были списаны с пайка переводчика, как упустившего такую важную детальв жизни колонии.
– Накрылись планы вербовщиков, – хихикнул инженер. – Армия им не светит. Или они армии.
– Но такие лица, такие лица… – вздохнул капитан. – Как в старых фильмах. Суровые… мужественные…эх…
– Да уж… – мрачно ответил врач. – Будут тут суровые мужественные лица. Когда природа решит, что теперь вы рожать будете. Есть от чего посуроветь.
И все пятеро поежились.






Fillipp Gost

Рыжий мальчик

Лицо у него было словно вылеплено из сырого пресного теста – вялое, безвольное и глуповато-унылое. Глаза были водянисты и невыразительны, ресницы редки и белесы, губы тонки и презрительно поджаты. Только волосы были яркими – огненно-рыжие, жесткие и упрямые, как шапка из меха молодой, еще не линявшей лисы.
Люди говорили, что бог Солнца поцеловал этого мальчика в макушку. Его же отец, когда слышал такие разговоры, морщился и бормотал что-то невнятное.
Ибо он знал, что самое яркое в его сыне – только волосы. Все же остальное в нем серое, блеклое и безликое. Как медуза, что вечерами покачиваются на теплых прибрежных волнах.
Иногда отец задумывался – а что, если тогда, в тот самый день, боги бы спросили его – так и оставить сыну жизнь, или отдать ее умирающей жене? И отвечал сам себе, ужасаясь этой мысли – отдать жене.
Но, увы – боги не спросили его тогда, и не собирались спрашивать сейчас. Поэтому жена умерла. А мальчик остался жить.

********
Сначала отец думал, что это равнозначная замена. Сын – продолжение рода, продолжение дела, радость в зрелости, надежда и опора в старости. Но время показало, что он ошибался.
Нельзя сказать, что мальчик был плохим. Нет, он не был злым или жестоким. Он не был вором или насильником. Он был просто никаким. Безразличным. Как мягкая жирная глина – без вкуса, без запаха, без формы. Искал где лучше, где тише, спокойнее. Но при этом он не был глуп, как это могло показаться на первый взгляд. О, нет. Он был достаточно умен и хитер, чтобы понять, что лучшее для него – прикидываться глупым.
Ум – большая обязанность и не очень большая привилегия, рано понял он. И минусы от этой обязанности часто больше, чем плюсы от этой привилегии. Лучше прятать ум подальше, как можно дальше, чтобы никто не заметил его, чтобы никто не вытащил мальчика из его теплого и уютного убежища лени. Спрятать так далеко, чтобы и самому забыть о том, что этот ум существует.
Поэтому он и пускал слюни, когда отец что-то рассказывал ему, задумчиво разламывал механизмы, что стояли у отца на столе, и затирал ногой чертежи на песке. Вскоре он добился своего – отец больше не рассказывал ему о каких-то непонятных и от этого тревожащих вещах, не показывал ему странные конструкции из деревянных брусков и металлических пластин и не пускал его в свою комнату, где песчаный пол был испещрен странными линиями. Мальчик был доволен. Теперь он мог целыми днями валяться на заднем дворе или на холме на окраине города, подворовывать у коз молоко и отрывать крылья у бабочек и жуков. Никто его не трогал, никто от него ничего не хотел. Ему было покойно и уютно.
Но вскоре этой покой омрачился.
Ревностью.
Завистью.

********
Его отцу нужен был преемник. Или хотя бы ученик. На сына надежды уже не было, поэтому он искал другого мальчика, которому мог бы передать свои знания и умения. Мальчика, который хотя бы отчасти заменил бы ему сына. И он нашел такого мальчика. Племянник. Сын сестры. Он был полной противоположностью его сыну – невысокий, юркий, черноглазый и черноволосый. И самое главное – любопытный, с острым пытливым умом и желанием учиться.
Отец ввел племянника в свой дом. Целые дни они проводили в той самой странной комнате с песчаным полом и чертежами на нем. А потом на крыше, на солнце сушились какие-то странные механизмы, покрытые лаком. Запах лака начал раздражать мальчика. Впрочем, как и другие запахи, которые доносились из отцовской мастерской. Они означали, что кто-то другой занял его место в сердце отца, что кого-то другого тот сейчас гладит по голове, кого-то другого сейчас хвалит, и кто-то другой сейчас лучше его.
Мальчик злился и отрывал бабочкам крылья, скручивал птенцам головки и пинал козлят. Но ничего поделать не мог. Прийти к отцу, начать учиться и работать, превзойти кузена и заслужить похвалу и уважение ему было лениво. А еще это означало бы, что его спокойной жизни пришел бы конец. Поэтому он продолжал злиться молча.
Но однажды он увидел, как кузена хвалит не только отец, но и соседи и даже совсем незнакомые люди. Они трепали того по черным кудрям, совали в руки корзины с фруктами и сыром, осыпали цветами и – особенно девушки – просто глядели с восхищением.  Мальчик потом узнал, что было причиной этому. Кузен придумал странный вращающийся круг из дерева, чтобы было удобнее лепить горшки. Мальчик помнил этот круг – тот целую неделю стоял на заднем дворе, мешал проходу и был слишком твердый, чтобы его пинать или сломать ударом камня. И от этого зависть и обида стали еще горше и злее.

********
Потом он вряд ли мог повторить все, что говорил отцу. Иногда он ронял отдельные фразы в тот момент, когда тот проходил мимо. Иногда специально приходил к нему и сообщал очередную «новость». Но чаще он просто садился рядом и начинал тихо и монотонно нашептывать, наблюдая, как ложь и обида разъедает здравый смысл. Он говорил о том, что кузен возгордился, о том, что тот на каждом перекрестке трубит, что лучше своего учителя, о том, что люди говорят, что старик уже давно в маразме и ничего не умеет, а парень уже изобрел не только гончарный круг, но и пилу. И еще другие, более грязные вещи. При таких словах глаза отца мутнели, губы дрожали, а кулаки непроизвольно сжимались и разжимались.

********
Когда отец столкнул племянника с крыши храма, тот не разбился. На долю секунды среди мигом собравшейся внизу толпы мелькнула ослепительно светлая фигура – и человек, падающий вниз, превратился в маленькую куропатку. Куропатка издала пронзительный крик, так напоминающий звук пилы, и скрылась в ближайшей роще. На этот крик толпа эхом отозвалась злобным ревом. В считанные минуты их дом и мастерская были разгромлены, чертежи затоптаны, а механизмы раскурочены и разломаны.
Сами они еле спаслись.
И тайком, ночью, в трюме торгового корабля, бежали на остров, что виднелся на горизонте.

********
На том острове все пошло, как обычно. Мальчик целыми днями валялся на солнце, отрывал крылья бабочкам, да теперь еще подглядывал через щель в заборе за царскими наложницами. Отец что-то придумывал, клеил, строил, чертил. Но теперь он придумывал, клеил, строил и чертил один. Даже тогда, когда сам царь предложил ему помощников и учеников, он наотрез отказался.
Наверное, из-за этого он так долго и строил тот лабиринт. Царь выделил ему работников, но те только выполняли черную работу, складывали камни, месили раствор и проверяли прочность стен. Все знал только сам отец. Разбуди его ночью – и он бы сразу сказал, сколько в том лабиринте поворотов, тупиков и ловушек. Завяжи ему глаза, свяжи за спиной руки – и он бы без ошибок за несколько минут пробежал бы этот лабиринт, ни разу не споткнувшись и не запутавшись.
Мальчик, конечно, ничем этим не интересовался.
Ему так было удобнее.
Но, памятуя о том давнем случае, он внимательно следил за отцом. Зависть и ревность никуда не делась из его сердца. Они затаились там, в ожидании подходящего случая, чтобы снова расцвести пышным цветом, как ядовитый сорняк.

**********
Поэтому он и заметил, как отец передал царевне клубок ниток. Прочитал по губам, зачем был нужен этот клубок. Понял, для кого он предназначался.
А потом пришел к царю и рассказал ему все.
Но увы, царь не поверил рыжему мальчику с глуповато-простодушным лицом. Царь просто посмеялся, дал ему яблоко и отправил с глаз долой.
А потом царевна сбежала с приезжим воином. А в лабиринте нашли мертвое чудовище.
Царь был в ярости. Он топал ногами, орал, посылал проклятия и призывал кару богов. Но ничего не менялось. Царевна сбежала с воином, а чудовище из лабиринта было мертво.
Тогда царь приказал замуровать отца и мальчика в опустевшем лабиринте.
Мальчик искренне недоумевал. То, что царь хотел убить его отца, было понятно и естественно. Но его-то за что? Ведь это он рассказал царю обо всем. Это он предупредил царя – и разве это его вина, что тот не поверил ему? Он решил еще раз прийти к царю и предложить свою службу, свои глаза, свое умение нашептывать, да даже свой ум – в обмен на жизнь. Он знал, что скажет царю, и самое главное – как он это скажет. И он твердо знал, что царь будет очарован его речами и оставит в живых.
Но отец нарушил его планы.
Отец решил иначе.

********
Мальчик орал и упирался. Он умолял отца, падал перед ним на колени, целовал его грязные босые ступни. Он не хотел уходить отсюда. Здесь была еда, здесь была защита. И здесь были красивые царские наложницы, которых можно было увидеть в щели ограды.
Но отец знал, что ему нужно забрать сына отсюда – хотя бы ради самого себя. Ибо он знал, что как только тому предложат еду, выпивку и красивую наложницу – тот снова продаст его.
А еще он надеялся, что когда сын поднимется в небо – он изменится.
Поэтому он нацепил на мальчика крылья и пинком столкнул с обрыва.

********
Мальчик орал, когда падал вниз. Орал и бил руками по воздуху. Орал и дрыгал ногами.
И замолчал, только когда понял, что он больше не падает. Замолчал и огляделся по сторонам. Он летел. Он летел над морем, над дельфинами, поднимающими к нему свои носы, над осьминогами, вяло скручивающимися в клубок где-то в глубине, даже над чайками, которые парили над самой водой, высматривая пищу.
И тут мальчик понял.
Он был выше всех.
Теперь никто не может достать его.
И теперь он будет плевать сверху.
На всех.
Всех-всех-всех.
Потому что он сейчас выше всех.
Но ведь он может быть еще выше?
Он взмахнул крыльями, поймал поток воздуха и поднялся еще на несколько локтей вверх.
Да, теперь видно больше.
Он может набрать полную пригоршню камней и кидать их на тех, кто внизу.
Потому что он выше всех.
И никто и ничто теперь его не касается.
Никто и ничто его не будет теперь трогать.
Он выше всех.
Теперь ему будет покойно и спокойно.
И теперь он будет плевать на всех.

********
Люди говорили потом, что Икар поднялся слишком высоко к солнцу, и оно опалило его крылья.
На самом же деле это бог Гелиос, увидев, как рыжий мальчик поднимается в небо, содрогнулся от омерзения.
И плюнул в него.






Fillipp Gost

Весенний Маскарад в Хайнце

….– и кто-то пляшет ночью
Чуждый музыке дикий танец,
И рой теней, глумливый рой,
Из тусклой двери рвется – зыбкой,
Призрачной рекой...
Э.По «Призрачный замок».

Весенний маскарад в Хайнце был широко известен в узких кругах. Для знающих о нем он был столь же манящ, как и знаменитый венецианский карнавал, а то и поболе – в отличие от венецианского, на этот карнавал пускали далеко не всех. Да и не все знали, где именно он проходит. Каждый год место менялось – и лишь потом, на следующий день, на городском рынке рассказывали, как кузнец, проходя мимо замка князя Вейса, видел мелькающие в окнах тени странной формы, или прачка, торопясь домой, столкнулась у охотничьего домика графа Беррского с человеком в диковинном костюме. Слухи множились, обрастали подробностями, но точно известно было одно – маскарад в Хайнце лучший маскарад в мире.
Сложно сказать, что именно порождало эту уверенность. Хайнц был, в принципе, небольшим городом, хоть и находился на перекрестке основных торговых и военных путей. Первые сделали его просто богатым, а вторые – местом, богатым на кладбища. Так что сюда периодически стягивались родственники прикопанных солдат и офицеров, старые вояки, желающие побродить по местам боевой славы, да восторженные юнцы, желающие поболтать со старыми вояками да поглазеть на офицерские надгробья.
Кроме того, Хайнц находился в достаточно живописном месте, окруженный с одной стороны озером, с другой – высоким и длинным холмом, а с третьей – богатым на живность лесом. Так что сюда с неменьшим рвением стекались и разнообразные охотники, рыбаки, художники, поэты и просто всякие балбесы.
В общем, жизнь в городе кипела и бурлила. Хайнц был всегда в курсе самых последних новостей, модных тенденций, да и просто всяческих сплетен, сплетенек и спленещщей. То тут то там мелькали лица, которые можно было увидеть при императорском дворе, а нередко с зеленщиком торговался звонкий голосок, который слышали со сцены столичной Оперы.
Поэтому неудивительно, что высшему свету Хайнца тоже захотелось придумать что-то новое, свое, необычное – то, о чем бы говорили в столице, чему бы завидовали даже при императорском дворе.
Поэтому они и придумали свой маскарад.
Поначалу он был обычным – точнее даже сказать, никаким. Просто маски. Просто люди. Просто яркие – по мере возможности – костюмы. Но ничего более. Обычные провинциальные потуги утереть нос столице. Вяло, уныло и убого.
А потом появилась она. Никто не знал, откуда она пришла и кем была на самом деле. Хайнц просто и покорно поверил в красивую легенду – потому что захотел поверить хоть в какую-то красивую легенду. Изгнанница. Последний росток умирающего рода. Та, что не хотела называть своего имени и предпочитала скрывать лицо под бархатной полумаской. В зависимости от настроения маски были разных форм, цветов и выделки – и возможно, они были более правдивы, чем любое человеческое лицо. Строго говоря, она даже не пыталась придумать себе легенду – так, мельком брошенные фразы, слеза, задрожавшая на реснице при виде белых роз, таинственные и туманные намеки на какую-то тайну. Скорее всего, она была никем. И ниоткуда. Может – неудавшаяся актриса. Может – чья-то горничная, нахватавшаяся изысканных манер. А может и действительно герцогиня с тайной трагедией в прошлом.
Никто не знал. Она просто появилась. И она изменила Хайнц.
Никто не знал даже ее имени – называли просто «Она». Называли восторженные юнцы – покоренные бархатным голосом из-под бархатной же полумаски. Называли суровые отцы семейств – пораженные быстрым взглядом черных глаз из прорезей шелковой полумаски. Называли убеленные сединами старики – плененные вязью слов из-под полумаски льняной.
Тайна притягивает. Неизвестность поглощает. И Хайнц пал перед этой тайной.
Она манила к себе, притягивала. И Хайнц кружил вокруг Нее, как мотылек, попавший в липкую паутину собственного желания.
А вскоре в Хайнце появился настоящий маскарад.
Это Она посоветовала перенести время его проведения на весну. Раньше они проводили его осенью, когда заканчивались все полевые работы. Она же сказала, что это должна быть весна. Почему – никто не спросил. А Она не объяснила.
Это Она предложила, чтобы все костюмы на Маскараде изображали зверей. И снова никто не спросил. А Она не объяснила.
И это Она сказала, что никто не должен без приглашения приходить на него. А это поняли все. Хоть Она и не объясняла.

Весна, костюмы зверей – вот все, что знали об этом маскараде. Все, что знали те, кого не приглашали на него. И от этого они еще больше хотели попасть туда.
И как только Маскарад в Хайнце стал всем известной тайной, он прославился.
Тайна притягивает. Неизвестность поглощает. И свет пал перед этой тайной.
Об этом маскараде выспрашивали, выведывали, старались втереться в доверие к тем, кто бывал на нем. Старались втереться в доверие даже к Ней. Но это было впустую. Весна и костюмы зверей – вот что было только известно.
Конечно, новички попадали туда. Но как именно происходила эта торжественная церемония принятия в участники Маскарада – никто не знал. Кто-то говорил, что об этом шепнут в толпе на городской площади. Кто-то – что незаметно вложат записку в ладонь во время утренней мессы. Но как на самом деле – никто не знал. Может потому, что приглашали на Маскарад каждый раз по-разному.

Ему приглашение доставили домой. Вернее, в дом, где он остановился той весной в Хайнце. Он приезжал сюда уже в пятый раз. И как многие – весной. Он очень, очень хотел попасть на этот знаменитый Маскарад. Ведь вся столица только и делала, что судачила про этот таинственный Маскарад. Весь императорский двор полнился слухами про этот загадочный Маскарад. И поэтому он, с упорством маньяка или безнадежно влюбленного – что, собственно, подчас одно и то же – каждый год уже в пятый раз рвался сюда, забросив все свои дела. Да он, уже не был экзальтированным юношей, падким на все новое и притягательное, но он и не был еще пресным стариком, разочаровавшемся в жизни и ее удовольствиях. Нет, он только-только вступил в ту пору, когда мужчина становится гурманом, начинается разбираться во всех оттенках и вкусах жизни. Когда он начинает смаковать и рассматривать на просвет каждую деталь своего существования. За свою жизнь он испытал множество удовольствий, прочитал множество книг и еще больше – женщин. Но для того, чтобы сложить мозаику своей жизни ему не хватало одного, последнего кусочка – Маскарада в Хайнце.
Весна уже шла на убыль, природа теряла свою юную свежесть, переходя к заматерелому лету, и он разочарованно думал, что еще один раз он приехал сюда зря. Но в дверь постучали, что-то  – или кто-то – тенью метнулось в кусты, когда он открыл дверь, а на пороге лежал конверт.
Черный конверт.
Багровый воск.
Желтая бумага.
И пять слов.
«Сегодня вечером в доме Реша».
И больше ничего.
Но он понял все.
И в шесть вечера был у дома Реша.

Ничто не выдавало, что именно здесь будет проходить знаменитый Маскарад Хайнца. Ни громкая музыка, ни богато украшенный сад – ничего это не было. Только черные молчаливые тени сновали по двору и юркали в приоткрытые двери. И все.

Его встретил молчаливый слуга, мельком взглянул на конверт и жестом указал на дверь.
Так для него начался Маскарад.

Как только он перешагнул порог, его охватило буйство звуков и красок, света и цвета. Почему с улицы дом казался мирным и сонным? Он не знал ответа. Но здесь, внутри, бурлил, пел, играл, хохотал, плясал – жил – настоящий Маскарад.
Какая-то девушка в костюме лесной птички сунула ему в руки ворох одежды. Костюм кролика. Из настоящего кроличьего меха. Кажется, к маске приклеены даже настоящие кроличьи усики… Обидно что кролик, а не волк, лев или олень… Но это неважно. Может таковы костюмы всех неофитов на маскараде. Может, он еще дорастет до хищника. Ведь самое главное – что он попал на него!
Маскарад опьянял, бурлил, кружил и вертелся. Он уже поболтал с парой хорошеньких девиц в костюмах птичек, зацеловал в углу милую косулю, ущипнул пониже спины пышную совушку – вел себя так, как вел до этого на всех остальных маскарадах, да и просто в жизни. Он уже готов был зажать в углу кого-нибудь более капитально – но смущало то, что он не знал местных правил. Смущало только это. Он не хотел из-за минутного – и совершенно нередкого в его жизни – увлечения терять такой шанс в жизни – быть участником Весеннего Маскарада в Хайнце.

В полночь сняли маски.
Он не удивился, увидев здесь половину императорского двора. Этого следовало ожидать. Более того, он и раньше подозревал, что эти люди являются участниками этого Маскарада – ведь они так таинственно исчезали куда-то весной. Правда, не на всю весну. Кто-то на неделю, кто-то – лишь на пару дней. Но они, скорее всего, уже точно знали, когда именно проходит Маскарад. Или же у них были свои источники информации, которые оповещали их каждый год.
Да, вот они все… Верховный судья вытирает платком лысину, вспотевшую под мохнатой маской волка. Главный казначей поправляет медвежий костюм. Первая фрейлина двора кокетливо помахивает лисьим хвостом. Да, он знает всех их…
А вот и Она. Да… это Она. Несомненно. Но почему же Она так и не сняла своей бархатной полумаски? И почему Она – единственная из всех – не была в костюме зверя? Но, наверное, так принято. Она  – законодательница этого Маскарада и Она устанавливает правила. И значит, Она выше правил…

Что-то сказал ему судья, похлопывая плечу. Что-то шепнула ему фрейлина. Грубо отпихнул казначей. А он так и стоял, глядя на Нее. И чего-то не мог понять.
Потом он забыл о том, что пытался понять, закружился в танце с милой девушкой в костюме ласки, подозвал слугу с подносом с шампанским, о чем-то поболтал с симпатичным юношей в костюме хорька. И снова соблазнял, обнимал, пощипывал – и звал в свой дом в столице, звал, звал, звал… Ведь теперь все сняли маски. Теперь все знали, кто есть кто.

А потом снова пробили часы.
Тринадцать раз.
И Она вышла в центр зала.
И громко сказала:
– Снимаем маски!

И стала сниматься пластами кожа, выниматься глаза, клоками опадать волосы.
И вылезли рыла из лиц.
И в хрип превратилось дыхание.
И от ядовитой слюны зашипел, плавясь, паркет.

А когда Она сняла свою полумаску, то сквозь пустоту в ее лице была видна портьера на противоположной стене.
И это было последнее, что увидел он.
В этой жизни.
В этой жизни в костюме человека.

Его растерзали.
Съели.
И выплюнули вновь.
И части плоти, шевелясь и перекатываясь по липкому паркету, снова собрались в него.
В него – но чуть иного.
В него – но уже не человека.

На следующем Весеннем Маскараде у него снова был костюм кролика.






Fillipp Gost

Японские садики тетушки Джил

– Тетушка Джил, ну неужели в вашей жизни так и не было ничего интересного?
Тетушка Джил грустно качала своей маленькой головой, увенчанной седыми буклями и переводила взгляд на окно. В пору наших разговоров стояла осень и деревья, из-за необычайно теплой для этих мест погоды, только-только начинали сбрасывать листву. Тяжелые желтые кленовые листья падали на подоконник, гулко шлепая по нему, словно ладони человека-невидимки. Тетушка Джил молчала, а ее сухонькие ручки, обхватившие трость как лапки усталой птицы, подрагивали.
– Ну как же так, неужели совсем-совсем ничего интересного?

Я познакомился с тетушкой Джил в первую послевоенную осень, когда я – студент-медик Женевского университета – устроился работать в местный дом престарелых. Это не слишком веселая работа, да и не слишком прибыльная, но есть в ней что-то нестерпимо трогательное и печальное, что-то, что не отпускает тебя, не разрешает бросить ее. Может быть, это ощущение своей необходимости этим людям, понимание того, что подчас ты – единственная ниточка, еще связывающая их с этим миром. Да и любил я их, как своих родных стариков.

Больше всего я привязался к тетушке Джил. Строго говоря, она уже давно вышла из возраста тетушки – это была старейшая обитательница дома престарелых и если бы она жила за его стенами, то вполне могла уже быть прабабушкой, а то и прапрабабушкой. Ей было уже почти девяносто лет, ее сухонькое тельце терялось в кресле, а руки были настолько слабы, что мне приходилось поддерживать ее чашку, когда она пила. Но ее глаза не были подернуты пленкой маразма, она с интересом слушала новости, любила листать модные журналы и требовала, чтобы местная парикмахерша делала ей самую элегантную прическу.
Многие из обитательниц дома престарелых держали какую-то живность – кошек, морских свинок, канареек, рыбок, в конце концов. Говорят, раньше главврач противился этому, особенно во время войны, когда голод начинал угрожать даже берегам Женевского озера, но потом старики и старушки уговорили его, и он махнул рукой на такое вопиющее нарушение режима. В конце концов, много ли им осталось, чтобы отбирать эту последнюю радость?
У тетушки Джил не было животных. Говорили, что она никогда не заводила даже хомячка. У нее был другой интерес – ее японские садики. Нянечка, которая помнила, как тетушка Джил прибыла в дом престарелых, божилась, что уже тогда эти три маленьких садика были с нею.
Три маленьких лоточка. Несколько разноцветных камней. По одному крошечному деревцу и паре таких же миниатюрных кустиков. И ослепительно белый песок. Белый-белый, как облака, осыпавшиеся снегом, как окаменевший снег, как раскрошившиеся в пыль древнегреческие храмы. Тетушка Джил ухаживала за этими садиками как за живыми существами. Она любовно перекладывала камешки, гладила маленькие деревца, и иногда мне казалось, что я заставал ее за тем, что она что-то тихонько шептала своим садикам. А еще у них были имена. Во всяком случае, мне казалось, что в тот момент, когда тетушка Джил шепчется со своими садиками, она называет каждый из них по имени. А может, я всего лишь выдумывал это, и не было никакого перешептывания, а у старушки просто дрожали губы и тяжелое дыхание вырывалось с присвистом. Но как тогда объяснить то, что на ослепительно белом песке каждого садика было начерчены какие-то странные буквы – по две на каждом? Э. Ч., К. Э., M. K.?  Я не спрашивал тетушку Джил. Потому что не задумывался об этой загадке.
Гораздо больше меня волновала другая загадка тетушки Джил – отсутствие всяких загадок. Отсутствие в ее жизни приключений или, по крайней мере, интересных воспоминаний. Как так могло быть?

– Тетушка Джил, ну как так может быть? Вы же видели королеву Викторию? Ну вспомните…
– Ну конечно, я видела королеву Викторию.… Разумеется…
– Ну вот, а вы говорите, ничего интересного! Какая она была?
– Она была очень толстой.… И мало говорила.
– И… все?
– Да.
Тетушка Джил наклонялась к своим садикам, а я разочарованно вздыхал.
– Тетушка Джил... ну как так может быть.… Ну почему вы говорите, что в вашей жизни не было ничего интересного.… Вот…вот… Новый год в ночь на 1900-й год? Вы же помните?
Тетушка Джил рассеянно жевала впавшими губами.
– Да… тогда на столе была утка с грушами. И божоле. Владелец магазина говорил, что она аргентинское, а оказалось – французское. Обманул, подлец.
– И...все?
– Да.
– Хорошо.. .а… а «Титаник»? Помните, катастрофа «Титаника»?
– «Титаника»?
– Ну да, огромный лайнер. Он столкнулся с айсбергом. Неужели вы не помните?
– А... да… что-то было. Кажется, об этом шумели газеты… долго шумели… Но у меня тогда разыгралась мигрень.. а потом желудок.… Как-то не запомнилось…
– А первая мировая? У вас же не могла быть мигрень всю первую мировую? Расскажите, что с вами было во время первой мировой?
Тетушка Джил задумчиво смотрела в потолок.
– Сначала я поехала в …. куда же я поехала? Ах, да, я поехала в Швецию... потом в Данию… там вкуснейшая рыба, советую попробовать…
– А потом? Что было потом?
– Да ничего… Я там и жила…Лет десять там прожила. Красивый маленький домик с видом на фьорд… Чудесный вид.…Жаль, я не писала стихи…
– Хорошо... А совсем недавно? Третий рейх? Гитлер?
– Я как-то даже и не заметила, милый.… Как приехала двадцать лет назад сюда, так и прожила здесь. А что, страшная война была?

Я не мог понять, она хитрит, или говорит чистую и наивную правду. Ну как так может быть, что у женщины, прожившей такую долгую жизнь на перекрестье двух веков – XIX и XX – не было никаких интересных воспоминаний? Как так могло быть, что она даже краешком своей жизни не соприкоснулась ни с одной из легенд, которыми так полно было это время? Как прошли ее войны, миновали катаклизмы и даже имена известных и популярных людей были ей лишь смутно знакомы? Как ей удалось прожить такую необычно скромную жизнь?

Но однажды тетушка Джил все-таки рассказала мне одну историю.

Это был поздний ноябрь. Природа наконец опомнилась, и осень резко вступила в свои права, принеся с собой промозглость вечеров, хлюпающую жижу под ногами и унылое небо над головой. Весь день лил дождь, и тетушка Джил была необыкновенно печальна. Она сидела в своем любимом кресле, словно нахохлившаяся птичка и рассеянно перебирала узкой ручкой белый песок своих садиков.
Когда я вошел, неся ей пудинг и чай, она подняла голову и тихо спросила:
– Вы опять спросите меня, есть ли у меня что-нибудь интересное, чтобы вспомнить?
Я пожал плечами и улыбнулся:
– Как хотите.
Она задумалась.
– Знаете, – медленно и рассеянно произнесла через минуту – Наверное, все-таки что-то интересное было. А может, оно и не интересно было…
– Так расскажите… – я присел рядом на край кровати.
– Не знаю… Просто мне этот день напомнил… Тогда тоже было так мокро… и дождь шел.. Точь-в-точь такой же…
Я затаил дыхание.
– Да… это было… когда же это было? Мне было тридцать…да, тридцать… это был 1888 год…да… ноябрь…  Ноябрь… Был вечер. Такой же, как сейчас, мокрый и холодный. Я, как часто это делала, пошла на прогулку. Надела свое любимое платье, взяла свой любимый чемоданчик. Я так любила его…
– Вы не боялись гулять одна по вечерам? – удивленно перебил я ее.
– Нет, – чуть растерянно ответила она. – Я не думала, что со мной может что-то случиться. До того вечера… Да… того вечера… Я даже сразу и не поняла, откуда выскочил тот мужчина. Я шла по набережной Темзы, с одной стороны была достаточно высокая и глухая стена, а с другой  – речной парапет… Он словно отделился от серой стены, просочился из ее щелей. И напал на меня.. . Он ударил меня по лицу – потом неделю был огромный синяк… но самое страшное – он забрал мой чемоданчик…
Голос тетушки Джил задрожал.
– А потом… потом я стала плакать и говорить, чтобы он не насиловал меня, что я отдам ему все, все, что у меня есть… и полезла в кармашек на своем корсете. Он засмеялся – понял, что сейчас получит еще что-нибудь – и подошел поближе…
Я весь подался вперед. Тетушка Джил замолчала.
– И? – нетерпеливо переспросил я.
– Я вонзила ему в горло карандаш. – буднично ответила она.
– Что?
– У меня в кармашке в корсете был карандаш, – пояснила тетушка Джил. – На всякий случай, чтобы записать адрес в объявлении или еще зачем-то. А когда он подошел, я вонзила ему карандаш в горло.. Вот сюда, – показала она пальцем на мое горло, – в эту ямочку. Там очень тонкая кожа. Карандаш вошел как в свежее масло.
Я поперхнулся.
– А потом?
– Потом... пока он хрипел и разевал рот, как рыба на берегу, я подошла поближе, взялась одной рукой за верхнюю его челюсть, второй – за нижнюю… и дернула…
Перед моими глазами появилась картина, от которой у меня замутило в желудке.
– А потом я столкнула его в воду, – продолжила тетушка Джил. – Но... когда он падал... он задел ногой мой чемоданчик... и он тоже упал в воду… Они оба упали в воду…
– А потом? – в моей голове что-то крутилось, но что именно – я еще не мог понять.
– А потом я пошла домой… – сказала тетушка Джил. – Я не могла гулять без своего чемоданчика… Мой любимый чемоданчик… – ее голос снова задрожал.
Дальнейшее наше чаепитие прошло в полном молчании. Иногда тетушка Джил тяжело вздыхала – очевидно, это воспоминание было очень тяжким для нее.
И только к концу нашего ужина я понял, что крутилось в моей голове.
– Джек! – воскликнул я. – Джек-Потрошитель! Конечно же! А я все не мог понять, что же этот год такой знакомый! В 1888 году Джек-Потрошитель убивал в Лондоне! И именно в ноябре он внезапно исчез. Тетушка Джил… Тетушка Джил... как вы не понимаете… Вы же тогда его убили! Тетушка Джил! Вы убили самого Джека-Потрошителя! Вы убили великого, неуловимого Джека-Потрошителя…
Губы тетушки Джил задрожали.
– Он украл мой чемоданчик…
И по ее худым морщинистым щекам потекли горькие слезы.

Через неделю тетушка Джил умерла.

Я оказался самым близким ее человеком, и поэтому все нехитрое богатство тетушки Джил –  три японских садика – передали мне.
Я поставил их на подоконник в своем кабинете и ни разу не прикасался к ним. Мне казалось, что они все еще хранят тепло сухоньких ручек тетушки Джил.

А потом, через много-много лет, котенок моей младшей внучки, играя, забрался в мой кабинет, проник на подоконник и опрокинул один из лотков. Цветные камешки раскатились, хрупкие деревца сломались, белый песок рассыпался.
А еще из него выпало кое-что.
Это кое-что было совсем маленьким, сухим и сморщенным, фиолетово-бордовым, словно старый чернослив.
Но это был не чернослив.
Совсем не чернослив.
Гораздо хуже, чем чернослив.

Я же говорил, что учился на медика? Так вот, я и стал хирургом. И как хирург, я уже через пару минут понял, что это «что-то» – почка. Человеческая почка. Левая.

Я не буду рассказывать о том, что было потом, что я делал, как мне удавалось врать коллегам о причинах своего любопытства. Это совсем неинтересно.
Скажу лишь, что я узнал, что в двух других садиках были закопаны мочевой пузырь, сердце и кое-какие женские органы. И они были вырезаны у людей сто пять лет тому назад.
И я понял, что странные буквы на белом песке японских садиком тетушки Джил означали имена.
Энни Чэпмен.
Кейт Эддоуз.
Мэри Келли.

Я не знаю, встречу ли я тетушку Джил, когда умру. Но если это случится, я знаю, что я спрошу у нее.
Нет, я не спрошу у нее, почему она стала «Джеком Потрошителем».
Не спрошу, зачем она убивала этих несчастных женщин.
Не спрошу, что она чувствовала тогда, осенними ночами, перерезая горло и потроша тела.
И не спрошу, почему тот случай с грабителем так повлиял на нее.
Я спрошу у нее лишь одно – почему же она считала, что ее жизнь была неинтересной?






Fillipp Gost

Борисевич и домоуправление

– Не могу понять, где эти чертовы электрики? – Борисевич выглянул в окно, где туман, смешавшись с вечерними сумерками, покрыл улицу плотной пеленой. – Уже неделя, как лампочка в фонаре перегорела, а они и не чешутся.
– Ну а что тебе? – Андрюха оторвался от изучения телевизионной программки за прошлую неделю. – До магазина-то идти пару минут. Неужели страшно?
– Да не страшно, конечно, – пожал плечами Борисевич. – Просто не могу понять, на что я налоги плачу, и за что наш ЖЭК зарплату получает. Неделю уже вечерами как в черничном киселе сижу. Раньше хоть как-то весело было.
– Весело? – рассмеялся я. – Борисевич, приходи ко мне переночевать. Мне фонарь всю ночь аккурат в кровать пялится, никакие шторы не помогают. Я тебя как дорогого гостя в эту кровать уложу, а сам на диванчик, а? То-то повеселишься.
– А на бок повернуться не судьба? – спросил Андрей.
– Судьба, но бок имеет свойство затекать. Потом весь день, как недобитая камбала ходишь.
– Ну звиняйте… – развел руками Борисевич. – Такова твоя карма.
– Ну а тогда твоя – сидеть без лампочки на улице. Ты что, уже передумал в магазин идти?
– Нет конечно, – Борисевич снова недовольно уставился в окно. – Нет, я все-таки напишу завтра кляузу в домоуправление. Ничего делать не хотят. Слышите? – он высунулся в форточку. – Завтра жалобу накатаю!!!!!
«Катаю-катаю-таю-таю….» – разнеслось эхо по соседней подворотне.
– Чего орешь? – Андрюха подавился последним крекером.
– У меня начальница ЖЭКа в соседнем подъезде живет. – пояснил Борисевич. – Я так им последние китайские предупреждения делаю.
– И что, помогают?
– До последнего момента – да. И отопление давали, и воду холодную включали и даже в подъезде убирали.
– Совпадение, – пожал я плечами.
– Ну может быть… – неуверенно ответил Борисевич. – Завтра и проверим.
Он отошел от окна, накинул куртку, проинспектировал холодильник, собрал с нас по сотне – на пиво и «что-то питательное», бесцельно побродил по квартире и снова, словно бы случайно, выглянул в окно.
– Ага!!!!!!! – его крик разбудил кота, заставил Андрея судорожно икнуть, а я уронил на пол пульт от телевизора.
– Ага!!!! – Борисевич горделиво потрясал кулаком. – Все-таки испугались. Починили!!!
Мы выглянули в окно.
Действительно, во дворе, сквозь туман и темень, тускло светил одинокий огонек.
– Поздравляю! – я хлопнул Борисевича по плечу. – Ты настоящий мужик. А теперь по этому освещенному проспекту дуй в магазин.
Борисевич хмыкнул и ушел.

– Слышь, – Андрей стоял в дверях. – Борюсик деньги забыл забрать. Сбегай-ка, а то облажается на кассе.
– Как забыл? Мы ж сами ему дали.
– Ну дали-то дали, а он пока тут бродил, их на кухонном столе оставил. Догони его, а то два раза он не пойдет, все равно бежать придется.
– А ты что?
– Я занят.
– Чем?
– А я в туалет пошел.
Андрей засунул под мышку газету и удалился в глубь коридора.

Я вышел на улицу, зябко поежился и начал застегивать куртку.
И замер.
Потому что увидел ноги Борисевича.
То, что это были его ноги, я узнал по красным китайским кроссовкам «Abibas» и домашним штанам в зеленую клеточку – убийственное сочетание, в котором Борисевич по вечерам выгуливал таксу жены и бегал в магазин за пивом.
Кроме ног больше ничего не было видно.
Потому что весь остальной Борисевич был скрыт в пасти огромного склизкого существа, похожего на фиолетового слизня-переростка.
А перед пастью этого слизня висела лампочка.
Существо фыркнуло, заглотнуло ноги Борисевича и икнуло.
– Кляузу он накатает...  – просипело оно.
Потом кокетливым жестом откинуло лампочку набок.
– А ты кляузу будешь катать? – обратилось оно ко мне.
– Ээээ.. .неееееееет…. – прохрипел я.
– Правильно, – кивнуло существо. – Верный ответ. Когда понадобится, сами включим.
Лампочка на его голове моргнула и погасла. Существо повернулось ко мне спиной и растворилось в темноте и тумане.

Вот сижу теперь в подъезде и думаю – что я Андрюхе скажу?
И самое главное – что мы скажем жене Борисевича?
А то вдруг она тоже в домоуправление жаловалась?







Fillipp Gost

Сами понимаете…

Самым сложным было придумать, как именно убить ее. Даже не придумать – авторы детективов уже позаботились об этом, дав нам кучу примеров, как можно убить человека, – а выбрать вариант, наиболее удобный, легкий и – самое главное – наименее грязный и шумный. Он сразу отмел всевозможные автокатастрофы, взрывы бытового газа, утопления в озере, падение с высоты, убийства с целью ограбления и подобные им варианты – ему не хотелось, чтобы ее смерть стала достоянием общественности. Кроме полиции, которой он, как и любой добропорядочный гражданин, опасался, всегда найдется несколько доморощенных мисс Марпл, которые своими вставными челюстями будут пережевывать возможные причины ее смерти, шипеть что-то ему вслед, или умильно-подозрительно улыбаясь, набиваться к нему в гости. И эти назойливые старухи могут весьма испортить ему жизнь.
Поэтому он решил, что убьет ее дома. Дом позволял рассчитать сценарий убийства, не привлекая к себе излишнего внимания, позволял проверять и перепроверять возможные действия и – самое главное – дом давал время, чтобы замести все следы, проверить несколько раз и замести те, которое не заметил сразу.
Кроме того, он уже давно решил, где спрячет тело. А это, пожалуй, даже важнее, чем найти место для убийства. Ведь убийство – ррраз! – и происходит, на него требуется всего несколько минут, а если повезет, то и секунд. Тело же лежит долго, годами, медленно превращаясь в скелет, никуда не исчезая, не пропадая и являясь постоянным фактором риска. Его нельзя утопить в озере – потому что какой-нибудь юный ныряльщик может обнаружить в иле ухмыляющийся череп. Его нельзя закопать в строительном карьере – потому что уже на следующий день экскаватор обнажит в слое глины край платья. Его нельзя выкинуть в канализацию, в надежде, что крысы обглодают плоть до неузнаваемости – раньше крыс всегда могут успеть бомжи. Конечно, они-то не будут ничего обгладывать, но зато спокойно могут вызвать милицию. А уж та, определив, что это тело было когда-то его женой, придет к нему и обглодает его мозг.
Но – о месте чуть позже. Сначала надо было убить ее.
Он долго думал, прикидывал. Даже пристрастился к детективам – правда интересовали его лишь способы убийств и те ошибки, что совершил убийца, которые и позволили полиции выйти на его след. Жена тоже любила вечерами брать у него эти книжки или смотреть с ним подобные фильмы. Она наполняла большую тарелку чипсами, попкорном и солеными орешками – все вперемешку – и смачно хрустела у него надо ухом. Он искоса смотрел на нее и пытался вспомнить, когда же случилось так, что из милой и веселой девушки, бывшей автостопщицы и заядлой посетительницы рок-концертов, она вдруг превратилась в подобие сушеной воблы, с высушенными эмоциями, высушенными мыслями и высушенной душой. Он ненавидел ее, ненавидел настолько, что развода ему бы было мало, нет, о разводе он даже не помышлял – ему претила сама мысль, что она живет, дышит, и вяло бродит по земле. Он хотел ее убить, стереть с лица земли, развеять даже саму память о ней. Он смутно припоминал, что сначала прекратил воспринимать ее как женщину, потом – как друга, потом как хозяйку дома, и наконец возненавидел ее как живое существо, хуже чем таракана или опарыша. Он не мог даже объяснить причин этой ненависти, не мог привести ни одного явного аргумента – вся их совместная жизнь была этой причиной и этим аргументом. И когда он понял, что ненавидит ее, он решил ее убить.
О, нет, он не ругался с ней, не бил ее, не уходил из дому, не громил мебель, даже когда от ее зудения начинали ныть зубы, а от постоянных придирок ломило в висках. Нет, ни в коем случае. Он был вежлив, подчеркнуто-любезен и смотрел на нее влюбленным взглядом не только на людях, но и дома. Он решил убить ее – и не даст ни тени подозрения упасть на себя. Он любящий и верный муж, у них прекрасная семья, жаль, конечно, что без детей, но с кем это не бывает? Он покупает ей красивые платья, иногда сидит с ней в кафе – но все это время в его голове тикает маленький механизм – как лучше убить ее? Как? Как-как-как?
Сначала он думал отравить ее. И даже потихоньку, в течение нескольких месяцев копил таблетки – покупал в аптеке пачку обезболивающего, дней через десять покупал такую же пачку в другой аптеке, потом еще в одной… Но потом он узнал, что сложно рассчитать дозу – слишком большая вызвала бы рвоту, очистившую желудок, а слишком маленькая превратила бы ее в парализованную куклу. Это его не устраивало. Он не хотел добивать ее, корчившуюся в пароксизмах рвоты, табуреткой и не хотел душить парализованное тело подушкой. Он хотел убить быстро. Мышьяк же, пестициды, гербициды и прочие верные яды он отмел сразу – слишком часто в детективах полиция выходила на след убийцы только потому, что следы этих веществ были обнаружены там, где не должны были быть. Даже их личный садик не был бы оправданием тому, что где-то в зале или на кухне были бы обнаружены следы азотного удобрения. Нет. Слишком большой риск.
Он думал над тем, чтобы убить ее топором. И даже часто бесшумно подходил к ней сзади в тот момент, когда она готовила что-то на кухне, и осторожно примерялся к ее шее и затылку. Она думала, что он затеял эротическую игру, и мрачно морщила иссушенное вечным недовольством лицо. А он огорченно думал, что вряд ли удастся убить с первого взмаха. Да и отмывать кровь с кухонных шкафчиков будет очень сложно.
Вариант с удушением тоже просчитывался. Он даже купил в бакалейной лавке несколько нейлоновых шнурков. Но – увы – первая же тренировка на соседской кошке показала, что его навыков не хватит для того, чтобы молниеносно придушить жертву. Кошка разодрала ему лицо, искусала руки и нагадила на рубаху, а потом, встречая каждый день у забора, распушала хвост и злобно шипела. Его бы жена повела бы себя еще более агрессивно. Нет, не получится.
А потом, однажды вечером, все произошло само собой. Случайно, без расчетов и примерок. Наверное, его мозг все время подсознательно просчитывал варианты, искал ситуации и примеривал возможности – и когда идеальный шанс убить возник, то мозг отдал приказ моментально, прежде чем он смог осмыслить и осознать, отдал приказ рукам, которые схватили ноги лежащей в ванной женщины и рванули на себя.
Она умерла мгновенно. Захлебнулась. Пуф – и все, ее уже нет, даже пузырьки ее последнего воздуха затерялись среди пенных пузырей.
Потом, через пару месяцев, он случайно узнал, что таким же образом некий Джон Смит лет сто назад убивал своих жен. И даже немного огорчился, что это было не его изобретение. А еще он огорчился, что Джона Смита арестовали. Способ, которым они убили своих жен, как-то породнил их, сделал родственниками через века. Но Джон Смит был сам виноват. Ведь тот не прятал трупы.
А вот он спрячет. И место давно заготовлено.
Да, вот теперь самое время вспомнить о месте. А точнее, даже пойти к нему, волоча за собой завернутое в банное полотенце тело. Да, вот сюда, через коридор, к кухне, а потом через черный ход – в садик. В маленький садик, медленно переходящий в такой же маленький огородик.
Это было идеальное место. Оно находилось у задней стены дома, куда не мог заглянуть случайный прохожий, почтальон или даже незваный страж закона. Зато из окна его кабинета открывался прекрасный вид на три яблони, куст крыжовника, небольшую вишню и несколько грядок с помидорами. Ей нравилось ухаживать за этим садиком – если ей вообще что-то в этой жизни нравилось – а ему нравилось наблюдать за тем, как она ухаживает за местом своей будущей могилы. Более того, это именно он надоумил ее завести садик. И знание этого ему тоже очень нравилось.
Была поздняя весна, и на грядках в темноте зеленели кустики рассады. Но он не зря тренировался весь прошлый год по ночам. Несколько взмахов лопатой – и слой с кустиками осторожно, не повредив ни корешка, поднят и переложен в сторону. Земля, как во многих садах, была достаточно рыхлая, так что через пару часов была выкопана яма, в которую и перекочевало тело. А еще через час на этом самом месте снова была грядка с рассадой. Быстро и просто – это он мог бы проделать хоть с закрытыми глазами и еще хоть десять раз. Но ей и одного раза было достаточно.
Наутро он ненароком обронил почтальону, что она уехала к матери в глухой район. Тот равнодушно пожал плечами. Пожаловался продавщице в лавке, что будет скучать без ее супов. Та сочувственно покачала головой. Сказал аптекарю, что теща себя плохо чувствует, да, наверное, притворяется, чтобы выманить дочь к себе. Тот со знанием дела кивнул. И эта задача тоже была выполнена с успехом.
Того, что может неожиданно появиться теща, он не боялся. Лишь он один знал, что та терпеть не могла всех своих пятерых детей (которые платили ей тем же) и поэтому даже в случае Страшного Суда поинтересовалась бы ими в самую последнюю очередь. Однако он внушил жене, что для поддержания реноме приличной семьи необходимо хорошо отзываться о родителях, и иногда даже привирать об их замечательных качествах. Так что и тут он все продумал. Никто не усомнился в том, что заботливая дочь бросила понимающего мужа и уехала на неопределенный срок к дорогой матушке. 
Вот и все.
А потом все пошло как надо. Никто не пилил его, никто не нудел, никто не вонял омерзительными духами, не чавкал перед телевизором и не вывешивал лифчики на балконе. Соседи – а особенно соседки – стали более заботливы к нему и даже предлагали помочь с уборкой или готовкой. А он благодарил и принимал помощь. А по осени они помогли ему засолить помидоры с огорода. И он даже отдал им часть урожая.
И все было хорошо.
Только следующим летом, когда он нес из подвала последнюю банку с помидорами, та лопнула у него в руках, и осколок стекла перерезал яремную вену.

********
– Я не хочу Вас обижать,  – осторожно сказала секретарша. – Только как-то…ну…
– Давайте, валяйте, – добродушно кивнул писатель. – Мне интересно Ваше мнение. Давайте, давайте, вы не обидите меня.
– Ну…– секретарша помялась. – Я ожидала немного другого…
– Например?
– Например…например, что все бы не закончилось так просто и…пресно, что ли… Ему бы..ему бы виделся призрак жены..
– Бродил в помидорах, что ли? – хохотнул писатель.
– Ну не обязательно, – покраснела секретарша. – Ну… скрипели бы половицы… виднелось лицо в занавесках… голос бы что-то шептал по ночам...
– И призрак в белых одеяниях восставал из помидор, – засмеялся писатель. – Нет, дорогуша, это вы Эдгара По перечитали. Время убийц с тонкой душевной организацией ушло. Это у всяких черных романтиков убийце виднелся призрак жертвы, который бы взывал к его совести, а тот, обливаясь слезами, направлялся бы в полицию. «Пепел Клааса стучит в мое сердце»?
– Нет, «Это стучит его мерзкое сердце», – робко поправила секретарша.
– А, да, простите, перепутал. Пепел из другой оперы. Ну так вот… Сейчас другой менталитет и другие мозги. Мало кто боится мифических призраков. А уж если убийца продумал свои действия заранее – то и подавно ему ничто не страшно. Да и спасение убийцы – в его спокойствии, а не в метаниях и припадках мистицизма.
– И еще… – секретарша снова покраснела. – Помидоры…. Почему именно соленья?
– Ну… – писатель достал портсигар. – Хотите сигарету? Да не стесняйтесь, я ж знаю, что Вы курите. Хороший сорт… такой редко встретишь. Ну так вот.. я ж написал, что он хотел уничтожить ее без конца, так чтобы ее вообще не осталось нигде. А помидоры очень хорошо истощают почву, так что тело под грядкой разложилось очень быстро. Другая проблема, что помидоры принесли плоды, то есть она как бы все равно продолжила бытие. Но то, что он – и с его помощью соседи – съели эти плоды, уничтожило ее в его понимании окончательно. Ну…только с последней банкой ему не очень повезло…
– Ага… – секретарша нервно крутила в пальцах зажженную сигарету. – Теперь понятно… понятно… А он умер?
– Ну размеется, – пожал писатель плечами. – Яремная вена перерезана, он истек кровью, жены рядом нет, соседи не скоро зайдут. Я думал, финал ясен.
– Нет, ясно, я просто уточнила. Думаю, что уже можно отправлять рассказ в издательство… Надеюсь, он им понравится…
– Да я и не сомневаюсь… – писатель снова улыбнулся. – Мне он тоже очень нравится. Кстати, как ваш муж? Еще не вернулся от отца?
– Нет, – покраснела секретарша. – Но он звонил, сказал что еще на месяц задержится. Старик…помочь надо..сами понимаете…
– Понимаю, – загадочно улыбнулся писатель. – Кстати, спасибо за клубничное варенье. Сами варили?
– Д-да… – медленно ответила секретарша.
– Небось, из вашего сада?
Секретарша медленно кивнула.
– Люблю людей, которые сами что-то выращивают… – медленно сказал писатель. – А вот у меня на заднем дворе табак растет. Кстати, эти сигареты – как раз самокрутки из него. Правда, ароматный?
– Да, – оцепенело ответила секретарша.
– Хотите, возьмите еще. Угостите мужа…когда он..гм…вернется. Да, Вы свободны… Нет, нет портсигар Вам в подарок. Удачных выходных.
Секретарша медленно взяла из рук писателя портсигар и направилась к выходу. Уже у самых дверей она обернулась и спросила:
– Ээээ…простите…а как Ваша жена?
Писатель покраснел.
– Ну….он звонила…она еще задержится у матери…Старая женщина, сами понимаете…
– Понимаю, – загадочно улыбнулась секретарша. – Понимаю.







Fillipp Gost

Планета Равновесия

– Мне, положительно, нравится это место. – сказала Джейн, выпроваживая из палатки лупоглазого бубуку, похожего на печального хомяка со взглядом Крупской. – Что-то есть в нем такое, неизведанно-странное и в то же время совершенно родное. Наверное, точно так же чувствовали себя первые исследователи Полинезии или Индии. Девственная природа. Наивные и чистые дикари. Милые животные… – лупоглазый бубука не хотел уходить и упирался всем своим упитанным тельцем. – Фрукты, за которыми только протяни руку…
– И на эту руку сядет какой-нибудь кровосос, – Мартин стукнул папкой с отчетом по пятнадцатиногому кровососущему плюску. Отчет был за весь прошедший месяц и от плюска остался только узор на столешнице.
– Ну, это издержки. – Бубука наконец был вытолкан на улицу, и Джейн плотно задернула полог палатки.  – Ни в одном из миров нет ничего совершенного. Всегда есть плюсы и есть минусы. Это закон Вселенной.
– Это закон подлости, – Мартин тряпкой протер столешницу от останков плюска. Сородичи того мрачно жужжали где-то над крышей палатки, привлеченные огоньком от лампы, просвечивающим через брезент.
– Ну.. не такой уж подлости. – Джейн села рядом и открыла отчет. – Согласись, что десяток комаров да пара видов тараканов…
– Тараканов, которые сидят в песке и кусают за пятки, – уточнил Мартин.
– А нечего ходить без обуви, – парировала Джейн. – Параграф 34 пункт 5 Общих Правил, забыл? Хоть бы какую-нибудь местную туземную обувь надел, тапочки что ли. Ну так вот, даже эти тараканы, да еще пяток сороконожек…
– Которые по ночам объедают волосы на голове, – Мартин провел рукой по только-только отросшему ежику.
– А нечего было бухаться спать пьяным, не проверив кровать, – безжалостно ответила Джейн. – Кроме того, когда бы тебе еще выпал шанс почувствовать себя Фантомасом? Итак, даже эти несколько раздражающие мелочи не могут испортить всего впечатления от этой поистине райской планеты. Абсолютно идентичные земным атмосфера и физические параметры – раз, абсолютно совместимая с человеческим организмом природа – два, полное отсутствие критических для человека опасностей – не смотри на меня так, плюски и бюрьбюрьсики не то что не критичны, но даже и не опасность – три, милейшие местные жители, совершенно доброжелательные и открытые для контаков – четыре. То, что они гуманоиды, причем максимально похожие на человека – это пять и даже шесть, ибо сам знаешь, как тяжело человеку привыкнуть к кому-то, внешне сильно отличающемуся от него.
– И не только человеку, – мрачно ответил Мартин, вспомнив год своей стажировки на Сократе, населенном кратосами, трехглазыми гуманоидами с ушами на плечах, жабрами по бокам и ртом, напоминающим мушиный хоботок. – Они на меня тоже как-то с сомнением поглядывали.
– Ага, – согласилась Джейн. – Ты еще тогда слал нам в Исследовательский Институт истеричные письма и на каждом сеансе связи загробным голосом сообщал, что они, кажется, хотят тебя съесть. Ну не съели же?
– Может не успели, – покраснел Мартин. – Кто их знает, этих кратосов? Может, у них блюдо должно настояться?
– Да ладно тебе, – махнула рукой его коллега. – Но ты же не будешь спорить, что здесь абсолютно идеальные условия для жизни человека, причем даже более идеальные, нежели на Земле?
– Не буду, – согласился Мартин. – Серьезно, если без шуток, то я действительно нигде не видел такого удивительного состояния равновесия и мира. Причем даже неприятности здесь какие-то мирные, нестрашные. Удивительно, как это при такой природе и такой жизни, туземцы так и остались на низком уровне развития. Почему они не создали цивилизацию? Почему нет городов, храмов, широких дорог? Почему за несколько тысяч лет эта планета так и не развилась подобно Земле?
– Может быть, все дело именно в этой природе и этой жизни, – пожала плечами Джейн. – Человек развивается, преодолевая трудности. Ему нужно защищаться от опасностей – он возводит стены, укрепления и строит город. Ему нужна защита от бед – и он обращается к высшим силам, создает богов и строит храмы. Здесь не от кого защищаться, здесь нечего преодолевать. Здесь мир, покой, благоденствие и абсолютное равновесие. Так что как раз и не удивительно, что эти туземцы как жили тысячу лет назад, так и живут. Куда и зачем им меняться? 
– Логично, – кивнул головой Мартин. – Тем более нужно, чтобы сюда как можно скорее прилетел профессор Минц с коллегами. Надо описать и изучить каждый момент их жизни.
– Кстати, об изучении. – спохватилась Джейн. – Я тебе не говорила, что вождь приглашает нас сегодня на праздник?
– Какой?
– Какой вождь или какой праздник?
– А что, в деревне произошла революция? – саркастически осведомился Мартин.
– Нет, конечно…
– Ну тогда вождь тот же самый, что и вчера. Так что за праздник-то?
– Я не очень его поняла, все-таки язык знаю пока не очень хорошо. Тем более, он сыпал какими-то идиомами и метафорами. В общем, это какой-то у них большой праздник. То ли самый главный, то ли не самый главный, но все равно большой…
– Ясно. Что-то с собой брать надо, он ничего не говорил? Там, подарки какие-то? Или особая форма одежды – совсем голая или полуголая?
– Нет, ничего об этом не было. Он просто сказал, чтобы мы обязательно пришли.
– Ну сказал, так сказал. Думаю, надо будет взять с собой камеру. Вдруг профессор Минц с коллегами потом не удостоятся чести быть приглашенными на этот праздник.

Праздник действительно должен был быть как минимум одним из самых главных для этой деревни. Во всяком случае, на него собралось все племя, включая грудных младенцев и глубоких стариков.
Но больше ничего, что хоть как-то говорило о том, что это праздничное действо, не было. Не было ни музыки, ни танцев, ни пестрых одеяний или яркой раскраски тел. Люди собрались на площади перед большой хижиной вождя и стояли молча с возвышенно-одухотворенными лицами.
– Не могу понять, – шепотом сказала Джейн на ухо Мартину. – Может я ошиблась и это не праздник, а что-то грустное? Похороны там?
– Не думаю, – так же шепотом ответил Мартин. – Для таких племен характерен истеричный настрой на похоронах. А они спокойны и даже, кажется, рады. Кроме того, тела нигде не видно. Так что все-таки это праздник. Не помнишь, сегодня может быть какой-нибудь исключительный день с точки зрения природы?
Джейн наморщила лоб.
– Погоди.. У нас на Земле сейчас что? 5 сентября?
– И этот человек укоряет меня в пьянстве… Значит, позавчера ты с туземками не зюбликов ловила для коллекции, а свежую бражку дегустировала? А мне сказала, что пришлось пару штук заспиртовать, вот и запах? Сегодня на Земле 6 сентября.
– Аааа… вот в чем дело, – Джейн пропустила мимо ушей подколку Мартина. – Тогда у них сегодня равноденствие.
– В смысле? У них каждый день равноденствие, вообще-то. У них всегда день равен ночи.
– Нет, ну то есть да. То есть почти. Ты этого не замечаешь, но приборы говорят, что если быть точным, то у них все-таки в течение года есть скачки по протяженности дня и ночи. Но они совсем небольшие – максимум час. А сегодня у них настоящее равноденствие – день равен ночи с точностью до секунды.
– Ясно. То-то у меня сегодня настроение портится и давление прыгает. У меня всегда на такие вещи организм реагирует. 
– Тссс… Там что-то начинает происходить.
На площади действительно что-то происходило. Прежде всего всех, кроме стариков, детей, Мартина и Джейн, разделили на две шеренги  – мужчины отдельно, женщины отдельно. Вождь прошел мимо них и показал пальцев на одну из женщин. Она кивнула головой и ушла в хижину вождя. Затем снова сделали две шеренги – в одну встали старики, а в другую – дети. Вождь снова прошел мимо и показал одному из мальчиков на хижину. Он кивнул и ушел. Потом вождь подошел к Мартину и Джейн посмотрел на них внимательно, но ничего не сказал. Еще пару раз он проводил подобные манипуляции – выстраивал людей в две, а иногда и более шеренги, обходил и иногда указывал кому-то пройти в хижину.
В течение всего действа люди хранили благоговейное молчание. Казалось, что и вся природа участвовала в этом ритуале. Птицы молчали, жуки-камнееды прекратили точить гравий, а из кустиков тихонько выглядывали лупоглазые бубуки. Даже ветер спал, и воздух загустел душно-липкой массой.
Наконец, кажется, вождь закончил церемонию. Во всяком случае, он больше не выстраивал людей в шеренги, а встал перед хижиной и что-то говорил. Что именно – Джейн было плохо слышно. 
– Какой странный ритуал, – шепнула Джейн Мартину.
Ответа не последовало.
– Эй, – она повернулась к другу.
И ахнула.
Мартин стоял белый, как простыня. Из носа и ушей у него текла тонкая струйка крови. Потом он коротко хрипнул и завалился на бок.

Лекарства не помогли. Не помогла и миниатюрная капельница, и портативный реанимационный прибор. Это был инсульт. Случайный, непонятный и от этого еще более страшный.
Вождь и все племя выглядели весьма обеспокоенными, наблюдая за манипуляциями Джейн. Но сами не помогали. На самом деле это было и правильно, они бы все равно ничего не могли сделать, но путались бы под руками.
Наконец ей пришлось признать, что и она и вся медицина Земли бессильна.

– Что случиться мальчик-пришелец? – обеспокоенно спросил вождь. 
– Он умер. – коротко ответила Джейн.
Вождь повернулся к людям и что-то сказал им. Те стали растерянно переговариваться.
– Умер – больше не жить? – уточнил вождь.
– Да, – ответила Джейн.
– Мальчика нет – девочка осталась одна?
– Да.
Вождь снова повернулся к народу. Те зашумели еще больше. Вождь кивнул головой и что-то сказал им. Те в ответ утвердительно закивали.
– Пошли, – повернулся вождь к Дженни.
– Куда? – спросила она.
– Туда, – палец вождя указал на хижину.
– Зачем?
Вождь задумался.
– Надо. Церемония теперь продолжаться. Мальчик умер – девочка одна. Девочка нельзя одна. Надо мальчик и девочка. Одна девочка нельзя. Это плохо. Очень плохо. Это не надо. – он явно не мог подобрать нужных слов, поэтому перешел на свой язык.
Но тут Джейн поняла еще меньше, только то, что ей нельзя быть одной, а хижина это изменит.
– Вы что, хотите предложить мне другого человека? Вы не поняли, Мартин не был моим мужем. Мы просто вместе работали. Мне не нужен муж.
– Мальчик – не муж. Но девочка теперь одна, – согласно кивнул головой вождь. – Надо хижина. Иди в хижину.
Джейн обреченно пожала плечами. Раз вождь так настаивает… А вдруг. Ведь были же на Земле племена, в которых жили колдуны, умеющие оживлять мертвых. Вдруг? Вдруг на этой мирной, тихой, благословенной планете тоже это умеют?
Поэтому она махнула рукой и вошла в хижину.

А вечером в племени был большой пир. На него были приглашены все, в том числе и животные.
Они ели, пили и говорили о том, что следующие полгода будут такими же прекрасными. Такими же мирными. Такими же спокойными. Будет такое же равновесие. Будет поровну хорошего и плохого. Только плохое будет совсем-совсем не заметно.
Они ели и пили и говорили о том, что все будет хорошо. Их было поровну. Поровну мужчин и женщин. Детей и стариков. Охотников и сборщиков плодов. Поровну блондинов и брюнетов. Кареглазых и голубоглазых. После сегодняшней церемонии их осталось поровну.
И все были рады.
И никто не грустил.
Потому что на плечах этого племени держалось все равновесие этого мира.

Самым главным блюдом на столе было запеченное под соусом особое мясо. Надо сказать, что мяса на столе было много, но это было особенным. И его досталось каждому по маленькому кусочку. Каждому – поровну.
Досталось даже лупоглазым бубукам.
И криволапым нюнхям.
И однозубым рюсюкам.
И ушастым марингам.
И все были довольны.

–  Умер мальчика, съели девочка, – задумчиво сказал один лупоглазый бубука. – Во всем должно быть равновесие.
И все согласно закивали.
Они знали, что скоро должен будет прилететь Профессор Минц.
Но будет ли там поровну мальчиков и девочек?
Лучше, чтобы было.
Но если нет, то они это исправят.
Обычное дело.
Во всем должно быть равновесие.
Разве не так?








Fillipp Gost

Amnesia

– АмнЕзия, – гордо поправил меня коротышка, который утопал в кресле по самую лысеющую макушку. – АмнЕзия. Ударение на Е.
– Но ведь люди привыкли говорить «амнезИя». – я держал ручку над блокнотом, готовясь поставить кляксу ударения.
– Что ж, придется им теперь переучиваться… – сказал коротышка еще более гордо и предложил: – Сигарету?
Я отрицательно покачал головой.
– Спасибо, но я бросил.
– О, – восхищенно покачал головой коротышка. – Сила воли! Уважаю!
– Спасибо, – я решил замять эту неприятную для меня тему. – Доктор Диллиган, расскажите, пожалуйста, об этом своем методе – «АмнЕзии»?
Коротышка улыбнулся и заморгал своими добрыми голубыми глазами. Вокруг лысеющей макушки у него, словно облачко, вился белый пушок.
– Хм… Даже не знаю, с чего начать, – он поудобнее устроился в кресле.  – Думаю, что вам не особенно интересен рассказ об истории научных исследований в области памяти?
Я пожал плечами:
– Мне-то может и будет, а вот читателям газеты  – вряд ли. У нас же не научный журнал, да и я собираюсь писать рекламную статью, а не хронику исследований.
– Ну хорошо, – доктор побарабанил пальцами по подлокотнику. – Тогда про Мартина Джонса, Абу Сингха и Николая Беседина я рассказывать не буду… Про трансценферическую параболу ментаморологического субъективизма тоже..
– Упаси Бог, – подмигнул я.
– Ну хорошо, – улыбнулся он. – Тогда начну с самого главного. Вы когда-нибудь думали о том, как воспоминания влияют на нашу жизнь?
– Ну это естественно. В смысле, не думать, а то, что воспоминания обязательно влияют на нашу жизнь. Мы же не можем жить без памяти.
– Нет, я немного не о тех воспоминаниях, – покачал головой Диллиган. – Вы говорите о памяти вообще. А я имею в виду отдельные воспоминания, которые сами по себе не несут какой-либо функциональной нагрузки, но могут довольно сильно отравить человеку жизнь.
– Например?
– Да сколько угодно! В жизни любого человека случается огромное количество конфузов или неприятных ситуаций. Например, как ребенком стошнило в музее во время школьной экскурсии. Или поскользнулся и упал в лужу на глазах любимой девушки. Или забыл застегнуть ширинку и пришел к начальнику на прием. А сколько таких неприятных воспоминаний у женщин? Вышла на улицу со стершейся помадой. Сломала каблук и упала посреди магазина. Да еще куча всего, покопайтесь хотя бы у себя в памяти. Ведь было что-то подобное?
Я кивнул головой.
– И почему-то человек об этих мелочах помнит, а какой-нибудь важный телефон забывает,  – продолжил доктор. –  Да дело даже не в этом. А в том, что память об этих конфузах сильно отравляет человеку жизнь. Именно в этих мелочах гнездятся все фобии, вся неуверенность человека в себе, все ночные кошмары. И даже человеческие неудачи.
– Вы хотите сказать, что все зло в мире – в воспоминаниях о конфузах?
– Нет совсем. Не мировое зло – это слишком глобально. Но зло в локальной человеческой жизни – да. Человек начинает бояться, стесняться, зажимается или же, наоборот, пытается преодолеть себя, и в результате только сильнее усугубляет все.
– Ну да. Так оно и есть.
– И это только то, что касается воспоминаний о конфузах. А трагические воспоминания? У вас никогда не было так, что вы винили себя в чем-то? У вас никогда не было воспоминания о том, что уже не возможно исправить, но оно гложет вас постоянно?
Карандаш скользнул по бумаге и оставил рваную полосу.

Было. И есть. Кэрол. Это была наша первая и единственная дочь. Мелиссе, моей жене, сказали, что из-за ошибки во время родов она больше не сможет иметь детей. Врачи приходили к нам, извинялись. Признавали свою вину и не понимали, почему мы не обращаемся в суд. Зачем? Все равно ничего нельзя было изменить. Да мы и не придавали значения этому, не думали – ведь нас было трое, у нас была Кэрол. Была…
Мы так и не знаем, кто был виноват в том пожаре. Непотушенная сигарета. Сигарета с ментолом. Мы оба курили эти сигареты. Но не знаем, кто именно не потушил ее. Мы даже не помним, кто курил последним. Искра. Пожар. Задымленная детская. Маленький гробик. И новый дом. Дом только для двоих. С тех пор навсегда для двоих.

– … таких воспоминаний огромное множество, – продолжал доктор. – И они мешают жить. Я знаю акушера, который однажды ошибся во время операции. Пациентка осталась жива, но не могла иметь детей. Дурацкая ошибка, его вины, по большому счету, практически не было. На него даже в суд не стали подавать. Но он больше не мог работать. Он боялся. Боялся даже зайти в операционную. Его сгубило это воспоминание об ошибке. Он бросил работу, спился и иногда я вижу его ночующим под мостом. А если б он забыл об этой ошибке, то продолжал бы оперировать дальше – ведь врачом-то он был хорошим…. Так вот.. – Диллиган сделал театральную паузу. – Я изобрел метод, позволяющий избавить людей от подобных негативных воспоминаний!
– Гипноз? Но это уже давно…
– Нееет, – замахал руками доктор. – Ни в коем случае! Гипноз очень ненадежный метод. Он не удаляет воспоминания, а просто загоняет их поглубже. И они всегда могут всплыть в самый неподходящий момент. Да и вообще, внедрение в сознание…
– А вы предлагаете не внедряться в сознание?
– Вообще-то нет. Не совсем. Ну… не в той, степени, как гипноз.
– То есть?
– Ну… я не буду рассказывать вам все технологии этого метода. В самых общих чертах – я изобрел способ представить человеческую память как набор неких файлов, сродни компьютерным. И, после того, как я разворачиваю эту «карту» памяти, я могу, по просьбе пациента, удалить вредные воспоминания.
– Лихо,  – улыбнулся я. – Но не вредно ли это? Как себя после этого чувствует человек?
– Великолепно!  – всплеснул руками доктор. – Человек просто преображается! Выгляните в коридор, он уже должен подойти.
Я встал и выглянул в коридор. Около кабинета сидел молодой парень со сломанным носом и слегка косящими глазами. Он листал какой-то журнал и весело болтал по сотовому.
– Ну как? – спросил доктор, когда я вернулся.
– Что как?
– Что вы о нем думаете?
– Ну что… – я пожал плечами. – Нормальный веселый парень.
– Ага! А неделю назад он был замкнутым неврастеником. Пару лет назад он ночью, пьяный, сбил женщину. Свою вину признал, договорился с родственниками погибшей – вроде бы все нормально, но вот воспоминания о происшествии чуть не погубили его. Он уже в петлю собирался лезть. А маленькая модификация  памяти – и он снова радуется жизни.
Мы проговорили еще около часа. Доктор оказался прекрасным собеседником и увлеченным ученым. Так что уже возвращаясь домой, я точно знал, что статья выйдет замечательной.
Так и получилось.

Статья сыграла свою роль. Вернее, несколько ролей. Тираж нашей газеты вырос в несколько раз – хотя куда уж больше? Потом выяснилось, что горожане покупали по несколько экземпляров и отсылали родным и друзьям в поселки и мелкие городишки. И все из-за одной этой статьи. И, конечно, грандиозный успех метода доктора Диллигана. К нему выстроилась очередь на несколько лет вперед. Его уговаривали взять учеников, обучить персонал своей методике – но он отказывался. Максимум, на что он соглашался – это на обучение нескольких санитаров основной «черной» работе: подготовка пациентов к процедуре, слежение за датчиками приборов. И ни на йоту больше. Маленький коротышка хотел быть единственным властелином человеческой памяти.
Но я не мог винить его за это. Он был прав. Абсолютно прав. Люди, прошедшие через модификацию воспоминаний, на самом деле преображались. И это были не рекламные ролики, искусственные эмоции. Я видел этих людей в редакции, среди своих соседей и приятелей – метод Диллигана был безопасен и относительно недорог, а что еще нужно для того, чтобы люди с энтузиазмом кинулись воспользоваться им? Центр Диллигана «Amnesia» теперь занимал десять этажей, и каждодневно через маленькие ручки коротышки проходило около сотни человек. Как он этот делал – я не знаю. Но скорость не шла в ущерб качеству. Не были ни одного недовольного пациента. Более того, модификация памяти стала теперь модной и обычной процедурой – как стрижка или маникюр. Нахамили на улице? Случайно во время важного совещания опрокинули на белую рубашку чашку кофе? Приснился нехороший сон? Зачем теперь были нужны эти мелкие бытовые неприятные воспоминания? Пара минут в центре «Amnesia» – и все становилось как прежде.
Люди менялись, преображались в лучшую сторону. Я видел это. Видел своими глазами. Среди соседей, приятелей, коллег. Они становились более легкими в общении, более улыбчивыми, более добрыми, более щедрыми – потому что не помнили об обидах, о неприятностях и о не отданных долгах. Люди становились лучше. И с ними рядом было лучше.

Поэтому я и принял решение отвести Мелиссу к Диллигану.
Он даже не взял с нас денег – потому что помнил, что подобным успехом во многом обязан моей статье. И даже принял Мелиссу вне очереди – хотя за дверями стояло около полусотни клиентов.
Когда она вышла из кабинета после процедуры – я не узнал ее. Вернее нет, узнал, конечно, узнал. Узнал ее такой, какой она была десять лет назад. Без горя в глазах, без затаенной боли и безумного желания напиться, которое все эти годы я явственно читал в ее зрачках. Она была другой. Она снова была той.
Я поблагодарил доктора, сказал, что готов сделать для него все, что угодно, но он лишь лукаво махнул рукой – он слышал подобные излияния по несколько раз на дню. И мы ушли.

Я не мог нарадоваться на то, какой теперь стала Мелисса. Она с первого же дня стала интересоваться тем, что идет в кинотеатрах, потащила меня в магазины одежды, сделала новую прическу и маникюр. И даже снова стала курить сигареты с ментолом. Нет, конечно, она не забыла о том, что у нас была дочь. Нет, конечно, она помнила, что Кэрол погибла. Но она забыла тот самый момент неуверенности – из-за чего она погибла. Мелисса помнила о пожаре – но забыла о своей неуверенной вине. Доктор вырезал лишь секундное воспоминание – но эта секунда теперь кардинально преобразила нашу жизнь. Меллиса наконец-то стала живой, не проматывающей в памяти постоянно те самые роковые секунды – потому что не помнила их. На могиле Кэрол, куда мы вскоре съездили, она скорбила, но без истерик и биения лбом о надгробие. Она стала живой.
Но от этого мне становилось все хуже.
Потому что я-то помнил.

И я решил тоже прийти к Диллигану. Нельзя сказать, что это решение далось мне легко. Я журналист – и слишком многое в моей профессии зависит от памяти. Я не то, что не доверял мастерству Диллигана, или боялся процедуры – вовсе нет, я же видел, что все это безопасно. В конце концов, я же отвел к нему жену – разве может быть больший показатель уверенности и доверия? Просто я опасался, что после того, как потеряю это секундное воспоминание, то не смогу больше с прежней живостью описывать подобные случаи. Я отстранюсь и стану обычным журналистом, который не проживает и не переживает каждый описываемый случай.
Но, наконец, я решился. Потому что мне с каждым днем становилось все тяжелее и тяжелее смотреть на Кэрол.
Потому что ей было легко, а мне тяжело.
Потому что я завидовал ей.
Потому что я помнил.

В то утро я завтракал перед тем, как отправиться в центр к Диллигану. Накануне вечером я договорился с доктором о приеме, а тот уговорил меня сделать процедуру бесплатно. Так что это было последнее утро, отравленное болью и завистью. Впереди меня ждала спокойная легкая жизнь, без мучительного воспоминания и угрызения мнимой совести.
Так я думал.
До того самого момента, как развернул утреннюю газету.
И узнал два портрета на первой полосе.

Маленький смешной коротышка с венчиком белого пушка вокруг лысеющей макушки.
Диллиган.
Сбит вчера поздно вечером около своего дома, когда возвращался из центра.
Если никому не удастся расшифровать его методику, то Центр закроется. Предоплата за процедуру вернется пациентам, которых не успели обслужить.
Приносим свои соболезнования родным и близким.

И второй.
Я тоже узнал его.
И мне стало страшно.

Молодой парень со сломанным носом и слегка косящими глазами.
Тот самый, кого я видел в тот день, когда брал у Диллигана интервью.
Тот самый, который несколько лет назад ночью уже сбил человека.
Но уже забыл об этом.
И поэтому снова ехал ночью, на огромной скорости, пьяным.
Потому что забыл.

И я понял, что за джинна выпустил маленький смешной коротышка с венчиком белого пушка вокруг лысеющей макушки и добрыми голубыми глазами. Я подумал о сотнях, тысячах людей, которые забыли свои ошибки. Подумал о врачах, которые забыли о загубленных пациентах, подумал о водителях, которые забыли свои аварии, подумал о преступниках, которые забыли о наказаниях, понесенных за преступления. И почувствовал, как у меня на затылке зашевелились волосы.

Теперь я очень осторожно езжу по дороге. Предпочитаю как можно реже обращаться к врачам. Купил пистолет для себя  жены и завел огромного волкодава.
А еще я сделал своей привычкой просыпаться ночью каждые 15 минут. И принюхиваться. Потому что я, в отличие от нее, не изменился.
Потому что я помню.
Все помню.






Fillipp Gost

Эшер-III


                                               Долго же я вас, *****, на один корабль собирал.
                                                                 Анекдот.

     Весь этот нескончаемый пасмурный день, в глухой осенней тишине, под низко нависшим хмурым небом, комфортабельный автобус одиноко ехал верхом по безотрадным, неприветливым местам – и наконец, когда уже смеркалось, перед ним предстало сумрачное здание школы №74.
     Однако, когда пассажиры увидели его, ими овладело вовсе не уныние, как того можно было бы ожидать, а наоборот – живейшее любопытство и неподдельная радость. Эту радость не омрачили ни угрюмые стены, ни безучастно и холодно глядящие окна, ни кое-где разросшийся камыш, ни белые мертвые стволы иссохших дерев. В общем, все то, от чего нормальному человеку стало бы невыразимо тяжко на душе. Кое-кто когда-то сравнил это чувство с ощущениями очнувшегося от своих грез курильщика опиума – однако пассажирам (кое-кому и которых, справедливости, надо сказать, приходилось пробовать вещества, изменяющие сознание) подобные аллегории были в тягость. Часть их них вообще никогда не оперировала аллегориями из-за лености души и ума.
     Поэтому они просто прильнули к стеклам, а кое-кто – понаглее и посильнее – высунулся из люка на крыше, и задорными воплями приветствовали увиденное. Увиденное никак не прореагировало в ответ. Стены продолжали угрюмить, окна – холодно и безучастно глядеть, камыш – незаметно разрастаться, а белые мертвые стволы иссохших дерев – просто быть. Даже одинокий злобный ворон на кривом суку лишь мрачно покосился на автобус.
     Люди повизгивали, подпрыгивали на своих местах, кое-кто от избытка чувств даже немножко матерился.
     Но если вывести сухой остаток их всех тех слов, которыми они в тот момент сотрясали воздух, то получалось одно-единственное:
     – Школа!

     Да, это была их школа. Вернее, школа, в которой они когда-то учились. А еще точнее – здание, очень похожее на ту школу, в которой они когда-то учились. Ту самую, настоящую, снесли десяток лет назад. Некоторые из них даже жили в тех домах, которые выросли на месте кабинетов, спортивных площадок и пустыря за забором. Нельзя сказать, чтобы они испытывали сожаление или жалость по поводу уничтожения этой частички их детства. Кое-кто был даже рад этому. Но в большинстве своем им было все равно. Школа не осталась в их памяти как особо светлый период их жизни. Мутные потерянные годы, которых, впрочем, все равно в том возрасте не особо на что можно было потратить – вот что они вспоминали по отношению к ней.
     Но сейчас это было что-то другое.
     Это был призрак, восставший из небытия. Это был кусок прошлого, который нагло, чуть игриво вломился в их настоящее. Это было что-то, что превратило их – взрослых мужиков, утонченных женщин, дебелых баб, скромных интеллигентов – в детей. В хулиганистых мальчишек, королев класса, жующих сплетниц, тихих ботаников – в тех, кем они когда-то были. И, наверное, остались и теперь. И эти дети, подростки в телах взрослых, увидели то место, в котором они провели добрую часть своей жизни – и теперь рвались к нему, чтобы прикоснуться, проверить – и поверить, что это именно оно. Только почему-то здесь.

     И слишком уж неожиданно.

     Да, конечно, они давно поняли, что их ждет что-то необычное.
     Уже тогда, когда им всем – разными путями, кому красивой бандеролью, кому сухой фразой в электронной почте – пришло приглашение прибыть именно в этот день и именно в обозначенное место (а кое-кому к приглашению прилагались даже билеты до родного города) – они поняли, что что-то будет.
     И когда они все в один и тот же час встретились все вместе – кто-то приехал сам, кого-то из аэропорта подбросило специально ожидавшее такси – они поняли, что будет что-то необычное.
     А когда из-за угла вывернул автобус и повез их за город, а потом еще дальше, и еще, и еще, по болотам, рощам и непонятным буреломам – они поняли, что будет что-то весьма и весьма необычное.

     И их школа, восставшая из пепла небытия, как раз и была этим весьма и весьма необычным.

     Первым выскочил из автобуса Дмитрий. Дмитрий Викторович Ваккенгут. Димка-Моль. Один из тех, который прибыл сюда из-за океана. Билет, приложенный к приглашению, был в бизнес-класс – иначе бы почтенный немецкий бюргер, почивший на вовремя скупленных акциях, ни за что бы не оторвал копчик ради того, чтобы полететь в «занюханный Руссланд». Однако таинственный организатор знал его слабину – халяву. Так что когда-то белобрысый, а теперь почти лысый, с белыми ресницами и молочно-белой кожей, которая плохо поддавалась загару, Димка-Моль все-таки приехал и теперь бегал вокруг здания, сосредоточенно сопя и выискивая что-то, знакомое только ему.

     Затем важно и степенно выплыли Базарные Бабки. Наташа, Люда и Оксана. Наталья Петровна Крутицкая, Людмила Васильевна Терещенко и Оксана Богдановна Раввина. Все расплывшиеся, погрузневшие, подурневшие, потерявшие былую живость и привлекательность – лишь в глазах привычный злой огонек, да прокуренные голоса еще больше окрепли и зазвучнели. Подруги-сплетницы в школе, они так и остались закадычными подругами, люто ненавидя друг друга.

     Аккуратно спустилась Вероника. Вероника Станиславовна Рынецкая. Без прозвища. Красавица. Красавица. И еще раз красавица. Богатая, холодная и неприступная тогда и еще более богатая, холодная и неприступная сейчас.

     За ней, тихонько, почти по стенке, сошел Алексей. Лешка. Лешка-Чмо. Даже его фамилии и отчества никто не помнил. Кому он нужен, этот Лешка.

     Там было еще много их. 25 человек. Бывший 11Г класс. Злые языки говорили, что буква Г – это не обозначение класса, а его характеристика. Что ж, наверное, оно так и было.

     – Чувакиии! – Димка-Моль выскочил возбужденный из-за угла, где терся уже минут пять. – Чуваки, это ж она!
     – Кто? – Колька-Балтика – помятый, чуть опухший, с наколками на костяшках, но такой же крепко сбитый и мускулистый, вперевалку подошел к бывшему главарю их мелкой классной банды.
     – Кто-кто, школа наша.
     – Ну да, че, глаза посеял у себя на Немчине? – Сашок-Малышок всегда завидовал Моли. Его успеху у девочонок при всей внешней неказистости, его значимости в классе, а потом – и его успеху в бизнесе и в жизни вообще. Но если раньше он мог гадить главарю исподтишка, то теперь Димка был далеко.
     – Дурак, это действительно, та, наша школа. Я там, на заднем дворе, печать нашел.
     – Какую? – толстый Венька что-то жевал. Как всегда. И, как и тогда, он был выше всех на голову и шире раза в полтора. Но если тогда, в школе, это было глыба мяса, которая всем своим весом давила провинившихся малышей, то теперь это была гора сала, которая вяло и лениво колыхалась.
     – Нашу. Помните, на кирпиче вырезали?
     – Да… Да гонишь!
     – Вон, посмотри.

     Печать действительно была на месте. Трудно было не опознать эти полустершиеся за годы корявые буквы, которые когда-то банда «Гэтморозков» гвоздем выкарябала на кирпиче. Это действительно была их школа.

     Но что она делала здесь? На пустом болоте, вдали от города?
     Это была школа и спортивная площадка – но дальше все обрывалось – только трава, камыши и туман. Кусок реальности в нереальном мире.

     Они вернулись обратно.
     Девочки – они по привычке назвали их девочками – уже столпились у входа и что-то обсуждали.

     Двери школы были призывно приоткрыты.
     Они все вошли внутрь.

     И опешили.

     Да, это была их школа.
     Это фойе – с лавочками вдоль стен, на которых всегда не хватало места, чтобы сесть и спешно надеть сменку перед уроками.
     Этот гардероб – с кованой решеткой, на которых они часто повисали, пытаясь утянуть свою куртку в обход дежурных.
     Эти двери…окна… коридор….

     Только никогда школа не встречала их так.
     Со столами.
     С едой.
     С выпивкой.

     И с большим транспарантом: «Приветствую тебя, любимый 11Г!»

     Они ели, пили.

     А потом разбрелись.

     Моль шел по коридору второго этажа, держа в руках стакан с водкой и сыто рыгая. Ога, а вот это кабинет литературы. И здесь дверь тоже незаперта.
     В кабинете сидел Лешка-Чмо.
     – Хай, – небрежно махнул Моль и собрался идти дальше.
     – Погоди! – остановил его Лешка.
     – Чего надо?
     – Брось ты эту водку, – сказал тихоня, доставая из-под стола бутылку диковинной формы. Там, под темным стеклом, что-то зазывно искрилось.
     Даже среди полной халявы Моль не мог не пасть на еще одну халяву.
     – Давай! – он залпом выпил водку и протянул стакан.
     Вино искрилось и звенело, когда лилось в граненое – как в старой школе – стекло.
     А с первым глотком оно сладко и терпко ударило в голову.
     – Клево, – сказал Димка. – Что это?
     – Амонтильядо.
     – Не, я пил его дома. Оно не такое.
     – Нет, оно именно такое. Настоящее амонтильядо именно такое.
     – Откуда ты знаешь?
     Ответа Моль уже не услышал.
     Потому что кто-то выключил свет в его голове.

     Когда он открыл глаза, Лешки в кабинете не было.
     – Вот скотина, – процедил Димка сквозь зубы.
     Он встал и вразвалочку подошел к двери. Рванул ее на себя.
     И его встретили холодные кирпичи.
     Нет, еще не весь проем был заложен ими – всего лишь до пояса – но над увеличением их количества увлеченно трудился Лешка.
     – Эй, – рванулся Димка – и тут же получил в лоб удар такой силы, что снова вырубился.

     Когда он второй раз пришел в себя, то обнаружил, что прикован наручниками к батарее, а дверной проем заложен кирпичами до уровня глаз.
     – Леееееш! – заорал Моль.
Тот выглянул из проема.
     – Вообще, я не хотел настолько повторять букву. Но пришлось.
     – Леш, ты что делаешь?
     – Мщу, – просто ответил тот.
     – Кому?
     – Вам. Всем вам.
     – За что?
     – За все. За все хорошее. За все хорошее, что вы мне никогда не делали.
     – Леш!!! – Моль осознал, что одноклассник не шутит.
     – Что?
     – Леш, не надо.
     – Надо, – холодно ответил тот, выкладывая еще один уровень.
     – Всем????
     – Да. За все. Веронике, за то, что высмеяла мою первую любовь, Базарным Бабкам – за то, что слухи обо мне распускали, тебе и твоей банде – за то, что били каждый день. Каждому за свое.
     – Но Леш… как….
     – Знаешь, я раньше никогда не понимал, почему во всех плохих фильмах злодеи вдруг начинают рассказать свой план главному хорошему парню – в тот самый момент, когда он, вроде бы, уже стоит на грани гибели. А теперь понимаю. Это естественно. Это единственный момент, когда ты сможешь рассказать о том, что сделал единственному человеку, который это оценит. И мне хочется это сделать. Но я не буду. Потому что ты не являешься хорошим парнем – да и я тоже. И я не хочу повторять одно и тоже каждому из вас. Вы умрете так. Но я и этим буду доволен.
     Еще один ряд.
     – Видишь ли, Дим, вы никогда не интересовались мной. А вот я очень интересовался вами. Я собрал на вас самое полное досье – и сколько же я его собирал! Это я был инициатором постройки домов на месте старой школы – чтобы забрать ее по камешку и вновь выстроить здесь. Это я инициировал синтез особого газа, который чуть меняет восприятие реальности – никто же из вас по-настоящему не задумался, почему это вас привезли сюда, почему школа стоит на болоте, и что, черт возьми, вообще происходит? Ну и всякие мелочи – автобус, билеты, газ в автобусе, еда, выпивка. И…..маленькие сюрпризы, которые ожидают каждого.
     – Каждого?
     – Да.
     Он швырнул под ноги Димке старую книгу.
     – Помнишь?
     Тот нагнулся.
     Да. Он помнил ее. Точнее, кажется помнил. Мало таких книг он отобрал у Лешки, разорвал, растрепал об его голову, утопил в унитазе?
     – Я просил тебя не трогать, помнишь? – тихо спросил Лешка.
     – Помню, – соврал Димка.
     – Нееет… – покачал головой бывший одноклассник. – Не помнишь. А я просил. Так просил… А ты швырнул мне лишь несколько страниц…
     – Да ладно, чего ты. Было-то когда.
     – Да… И я долго читал этот рассказ, долго…. И я благодарен тебе.
     – Вооот, видишь же, – расплылся в улыбке Димка. – Все нормально.
     Но тут же осекся.
     Лешка смотрел на него серьезно и холодно.
     – Я благодарен тебе, потому что тогда, именно тогда я понял, что я сделаю. И понял, как я это сделаю. Потому что именно в этом рассказе было описано, как я это сделаю. Со всеми вами. А еще, ради этой мести я стал богатым. Очень богатым. Чертовски богатым. И все сделаю.
     – Леш….Но мы же…мы же были детьми… извини.. Но у нас семьи, свои дети…
     – А мне плевать, – холодно ответил он.
     Осталось место лишь для одного кирпича.
     – Но Леш…
     – Круг за кругом. Раз за разом. Скажи – «Ради святого, Монтрезор»
     – Леш, ты идиот, прекрати!
     Тот пожал плечами.
     – Не хочешь, не надо. Не так важно соблюсти букву, как соблюсти дух.
     Мастерок еще раз лязгнул и все замолкло.
     – ЛЕШ!!!!!!! – позвал он.
     Ответа не было.

     Одинокая фигура стояла у края болота и смотрела на здания.
     Что-то мелькало в окнах.
     Какие-то звуки доносились из-за неплотно прилегающих рам.

     Кажется, что-то похожее на огромную обезьяну, протащило за волосы отчаянно брыкающуюся женщину.
     Кажется, что-то похожее на огромный маятник, каждый взмах которого, сопровождался воплями ужаса, мелькал в высоких окнах спортзала.
     А в полночь, которая наступила через полчаса, здание окутал красный туман.

     На губах человека появилась легкая улыбка.
     Он запустил руку в карман и вытащил оттуда несколько смятых листочков.
     А потом, жестом освобождения, пустил их по ветру.
     На секунду мелькнули буквы «Эшер-II» – и пять огромных бумажных хлопьев затерялись в тумане.

     А потом он сел в вертолет, который стоял в тумане, и улетел.

     Последнее, что он видел и слышал – был дикий оглушительный грохот, словно рев тысячи водопадов... и глубокие воды зловещего озера за его спиной безмолвно и угрюмо сомкнулись над обломками школы №74.






Fillipp Gost

Пустая рама

Это был один из подарков новорожденному герцогу.
В тот радостный для каждого родителя день каждый из подданных пытался показать, что он больше всех рад этому младенцу – и дары текли рекой. Золотые кубки, инкрустированные драгоценностями шкатулки, оружие из лучшей стали, иноземные ковры, отрезы тончайшей ткани из-за моря – некоторые закладывали целые поместья, чтобы сделать подобный подарок. Ибо от этого могла зависеть вся последующая карьера, а то и судьба.
Поэтому все удивились, что автор самого большого, дорогого и красивого дара пожелал остаться неизвестным.
Огромное по тем временам – с человеческий рост – зеркало, с чистейшим, словно вода горного ручья стеклом, в затейливой, позолоченной раме, инкрустированной крупными и редкими самоцветами, появилось незаметно, словно возникло из какой-то тени в углу зала и там, в этой самой тени и притулилось Его и заметили-то не сразу, а лишь когда уже стали выносить дары. Те, к кому обращались с вопросом по поводу того, не видели ли они дарителя зеркала, довольно быстро делали весьма загадочное лицо, из чего можно было бы догадаться, что зеркало подарили именно они – да только таких «дарителей» было слишком много, да и не хватило бы даже всех их поместий вместе взятых, на покупку этого чуда зеркального и ювелирного мастерства.
Поэтому старый герцог и герцогиня решили, что если даритель так желает, пусть и остается неизвестным. А зеркало так и осталось стоять в большом зале. Потому что когда его попытались вынести, то обнаружили, что оно никак не проходит в двери.

********
Маленькому герцогу очень понравилось зеркало. Еще будучи совсем малышом, не умея даже ходить, он бодро полз к огромному стеклу и радостно шлепал ладошками по его блестящей поверхности. Придворный шут потом говорил, что ему иногда казалось, что на шлепки малыша зеркало отвечает каким-то еле слышным гулом – но кто поверит полусумасшедшему пьянице? Но странное дело – служанки никогда не протирали это зеркало, потому что всякий раз, как они подходили к нему с тряпками, оказывалось, что оно так же чисто и блестяще, как и в первый день, когда появилось во дворце. Но, будучи девушками образованными, они не верили в то мракобесие, которое было популярно в их отсталых деревнях, поэтому грешили на собственную плохую память.

********
Малыш рос. Теперь он уже не подползал к зеркалу, а подбегал к нему, бодро топая крепенькими ножками. И часами простаивал перед ним, словно что-то разглядывал в глубине своего отражения.
Возможно, родители и озаботились бы его поведением, если бы не были к этому времени уже мертвы. Мать умерла во время родов – вместе с его так и не родившейся сестричкой. Отец – погиб в одной из битв, в короткой, но весьма кровопролитной войне, которую сам же и развязал. Даже старый шут, который приглядывал за малышом (даже ходили слухи, что именно он был настоящим дедом маленькому герцогу, а не тот, чей портрет висел в фамильной галерее), тоже уже умер, в одну из бурных ночей упав с лестницы, ведущей в комнаты фрейлин и свернув себе шею. Хотя поговаривали, что шея была ему свернута еще до того, как он упал с лестницы.
Так что теперь именно этот пятилетний голубоглазый и белокурый крепыш и был Великим Герцогом, Властителем Пяти Долин и Трех Озер. Правда, он еще не понимал, что ему несет этот громкий титул и совершенно не возражал против того, что его дядя по матери сейчас управляет всем от его имени.
Гораздо больше ему нравилось сидеть перед зеркалом.
И к чему-то очень внимательно прислушиваться.
И куда-то очень внимательно вглядываться.

*********
Вскоре малыш стал подростком. Вытянулся, потерял детскую припухлость, стал тонким и изящным. Теперь он не просто стоял перед зеркалом – но и прихорашивался, менял выражение лица, и кажется, что-то говорил своему отражению.
Это заметил и регент. Ему казалось, что такой поведение недостойно герцога, правителя, мужчины в конце концов. Но когда опрошенные им учителя в один голос сказали, что молодой герцог опережает всех учеников его возраста и ловит знания прямо на лету, и когда на аудиенцию к нему напросился садовник, в окно к дочери которого как-то под вечер забрался молодой герцог и подарил букет свеженарванных на ближайшей клумбе цветов, – тогда регент немного успокоился.
Но какую-то пометку в своей записной книжке оставил.

*********
Что это была за пометка, стало известно лишь через несколько лет, когда регент, сверившись с записной книжкой, приказал запереть большой зал.
В тот год отражение в зеркале показывало красивого стройного юношу, с чеканным профилем, точеными чертами лица, ярко-голубыми глазами и мягкой улыбкой на чуть пухлых губах.
После того, как большой зал был заперт, а регент не требующим возражения тоном заявил, что ключ больше не существует, эта улыбка исчезла и никто никогда ее больше не видел.

********
А потом все во дворце забыли про закрытый зал и про зеркало, запертое в нем. Лишь иногда какая-нибудь старая служанка, забывшись, привычной дорогой шла к нему, но, наткнувшись на глухое молчание дверей, вспоминала, что тут ей работы больше нет, и спешила обратно.
Да и не до этого было уже во дворце.
Старый регент, чувствуя приближение смерти, хотел обезопасить владения от посягательств врагов и пытался провернуть хитрую авантюру. То, что он не удосужился уведомить об этой авантюре того, кого она касалась напрямую – его не слишком беспокоило. Еще как минимум один человек, заинтересованный в ней, так же пребывал в неведении.
Молодой же герцог пока вел обычную жизнь молодого герцога – охотился, развлекался с друзьями, устраивал рыцарские потасовки и иногда учился. Куда-то подевалась его детская мечтательность, такая лишняя при его титуле и появилась столь необходимая правителю смелость, жесткость и даже некоторая жестокость. Это радовало регента, и еще больше – генералов. Им, привыкшим к крови и войне, было неуютно от мысли, что когда-нибудь ими будет руководить изнеженный мальчишка. Однако теперь они видели будущего воина – и это грело им душу.

********
Вскоре оказалось, что так старательно готовящаяся авантюра регента – династический брак. Слияние двух семей. Братание двух родов. Объединение территорий.
Молодой герцог отнесся к этому решению дяди спокойно. Даже никак не прокомментировал его. Просто пожал плечами, мол, делайте как хотите, со всем согласен.
Свадьба была пышной, какой и подобает быть свадьбе будущего Великого Герцога, Властителя Пяти Долин и Трех Озер и принцессе Северных Хребтов и Приморских Территорий.
Невеста была испуганна и грустна.
Жених был молчалив и спокоен.

А наутро после свадьбы обнаружили, что дочь садовника повесилась.

********
Регент недолго любовался плодами столь заботливо взращенной им авантюры. В этом же году он умер, а молодой герцог унаследовал все титулы, регалии и территории. К известию о смерти дяди и обретению наследства он отнесся спокойно. Просто пожал плечами.
Редко бывает, чтобы жертвы династических браков любили друг друга. Герцог и принцесса тоже не представляли собой идеал влюбленной семейной пары. Но они и не ненавидели друг друга. Скорее, были друг другу безразличны.
Да, они были вместе на аудиенциях послов, на каких-то важных мероприятиях, даже обедали и ужинали вместе. Но при этом им было совершенно безразлично, о чем думает, чем живет другой, что его беспокоит или, наоборот, радует. Возможно, когда-то, еще в самом начале, это можно было исправить. Тогда, когда юная и наивная принцесса, попав в новый, неведомый ей мир, смотрела на все широко распахнутыми доверчивыми глазами и послушно впитывала все новое, именно тогда молодой герцог мог предложить ей руку помощи в этой взрослой жизни. И может быть, тогда бы появилась дружба. А может быть, дружба потом бы переросла в любовь.
Но молодой герцог просто пожал плечами.
И тогда в ответ пожала плечами она.

********
Как-то раз, за обедом, он намекнул, что неплохо бы позаботиться о наследнике. Она ответила, что во дворце достаточно фрейлин. Он же сообщил, что неплохо бы ей завести близкого поклонника. И повторил еще раз – очень близкого. Она швырнула в него через стол бокал с вином и ушла к себе.
Он вытер лицо салфеткой и пожал плечами.

********
Раз, возвращаясь с охоты, он решил проехать через сад, чтобы уставший конь пощипал нежные ростки салата. Увидев сгорбленную спину старого садовника, поморщился, словно вспомнил что-то, окликнул его и поинтересовался, как поживает его дочь.
Садовник долго жевал сморщенные губы и дрогнувшим голосом ответил, что его дочь умерла, и его милость наверное забыла, как его милость приказала выдать ему пять золотых на похороны. И его милость даже была на этих похоронах. Правда недолго, потом уехала на охоту.
Молодой герцог пожал плечами и сказал, что бывает, забыл.
Бросил в лопату садовнику пять золотых и уехал.

********
А вскоре началась война. Трудно сказал, кто был причиной ее. Виноваты были оба – и старый Граф Южных Пустошей и Великий Герцог. Граф обиделся на какую-то шутку герцога, а герцог, пожав плечами, отказался извиняться.
Шутка стоила тридцати сожженных деревень, пяти тысяч убитых людей, смерти старого графа от апоплексического удара и присоединения Южных Пустошей к Пяти Долинам, Трем Озерам, Северным Хребтам и Приморским Территориям и рассеченной шальной стрелой щеки герцога.
Наверное, герцог был доволен. Во всяком случае, на губах у него гуляло нечто вроде улыбки. Что-то кривило его губы, когда он проезжал мимо кровавого месива в которое превратился передовой отряд старого графа, когда спешился с коня и шел мимо скрючившихся и обугленных трупов слуг, не успевших покинуть западное крыло замка, охваченное пожаром – и даже когда он взошел по ступеням к трону и пинком ноги скинул на пол уже холодное тело старого графа – даже тогда что-то неуловимое гуляло по его лицу.
Позже придворный летописец написал, что это была улыбка.

********
Армия возвращалась домой веселая. То тут то там слышались разудалые хмельные песни, изредка кто-то слетал с коня и под шутки и прибаутки товарищей втаскивался обратно.
Герцог был как всегда спокоен. Иногда он ухмылялся особенно сальной шутке, иногда, прищурившись, оборачивался вслед очередному стервятнику, который спешил туда, откуда они сейчас ехали. Ветки кустов мерно похлопывали коня по крупу, солнце чуть припекало, а где-то недалеко журчал горный ручей.
Конь, покрытый испариной и тяжело дышавший, повернул на звук воды, даже не обращая внимания на врезающиеся в бока шпоры. Продрался вместе со всадником через кусты и жадно припал к воде.
И пока конь пил, герцог смотрел сверху в воду ручья.
В чистейшую воду ручья.
В зеркальную воду ручья.
Как в зеркало.
Как когда-то давным-давно, ребенком.

********
Старые двери разлетелись на куски практически сразу. Откуда-то сверху посыпалась труха, пыль и гнезда летучих мышей. Что-то мелкое пискнуло и царапнуло железные поножи герцога, но тот даже не обратил на это внимания.
Он смотрел только на то, что находилось в центре этого зала.

********
Поверхность большого зеркала запылилась, была покрыта какими-то пятнами и отпечатками. Кажется, даже отпечатками маленькой детской ручки – хотя откуда в запертом пустом зале было взяться ребенку?
Герцог снял одну перчатку и протер стекло.
И отшатнулся.

Слишком хорошо он помнил, как в последний раз, много лет назад, из этого зеркала на него смотрел красивый стройный юноша, с чеканным профилем, точеными чертами лица, ярко-голубыми глазами и мягкой улыбкой на чуть пухлых губах. 
Сейчас же в отражении был кособокий мужчина, с давным-давно перебитым на охоте носом, с запекшейся кровью на недавно рассеченной щеке, со сросшимися бровями и неровной клочковатой бородой.
И ничего не было на его тонких злых губах.
И пусто было в его блеклых глазах.

И вскрикнул герцог.
И ударил рукой в латной перчатке по пыльному стеклу.

********
Потом придворный летописец написал, что в то же самое мгновение взметнулась зеркальная пыль, словно снежная буря окутала все вокруг. А когда все стихло, то пораженные офицеры не увидели своего герцога.
В одиноком пыльном зале стояла лишь пустая золоченая рама.

********
На самом деле все было не так.
Из-под перчатки действительно брызнули осколки стекла. Они не были пылью и довольно сильно ужалили герцога в неприкрытые шлемом щеки. Он вздернул руку к лицу, а когда убрал ее, вымазанную в крови, то увидел вместо своего отражения лишь пустую раму. С другой стороны ее по морщинистой от времени стене бежали трещины и чуть колыхались от его дыхания пыльные ошметки паутины.
Но кто-то смотрел на герцога из глубины пустой рамы.
И что-то говорил ему из глубины пустой рамы.
И показалось герцогу, что в тот же самый миг пустая рама дрогнула.
Словно пожала плечами.

И развернулся герцог.
И побежал молча мимо своих придворных, расталкивая их.
И выбежал из дворца куда-то вдаль, туда, куда направлялись стервятники.

И никто никогда его больше не видел.
И не искал.





Fillipp Gost

Макс и Макакашка

Макс нашел Макакашку на Гренобле – четвертой планете Бетельгейзе. Вообще-то, космолетчикам запрещается подбирать животных на неисследованных планетах, но Гренобль был уже давно обжит колонистами, так что тут этот запрет не работал. Строго говоря, не особо приветствуется и если космолетчики подбирают животных на заселенных и изученных планетах, но на это правило уже давно закрыли глаза. Месяц – а то и два – в одиночестве на легком грузовом судне, конечно, не могут свести с ума, но подпортить настроение – пожалуйста. А космолетчик с испорченным настроением стоит целой стаи разъяренных белонских жужучек.  Предотвратить подобное мог только какой-нибудь добродушный домашний, то есть корабельный, питомец. Так что милое маленькое существо, которое чирикало, мяукало, лаяло, пищало, скрипело, пхыхыкало, чвявякало, шевелило усиками или помахивало члениками, было уже давно в порядке вещей на облегченных грузовозах.
Макакашка был небольшим – чуть больше баскетбольного мяча, но казался крупнее из-за мягкой шелковистой шерстки, торчащей во все стороны. Пушистыми были его большие ушки с кисточками на концах, пушистыми были и маленький клочок хвостика и щечки, словно у запасливого хомячка. Только пяточки, ладошки и носик были у него розовыми, чистенькими и гладкими – как у маленького ребенка. И, конечно, глаза. Глаза у Макакашки были огромные, черные-черные, словно разлитая тушь, и очень грустные.
Когда в день их встречи он, высунувшись из кустов, вдруг тяпнул Макса за палец, а тот от неожиданности стукнул его блокнотом по голове, то эти самые печальные глаза вдруг наполнились слезами и зажмурились от обиды и безысходного горя.
– Да маленький! – ахнул Макс и подхватил зверька на руки. Тот задрожал и прижался к его груди. – Да прости ты меня… Чего ж ты так выскакиваешь?
Из глаз малыша текли крупные слезы, и он смотрел на Макса с удивлением и ожиданием.
– Потерялся? – Макс качал зверька, как ребенка, а тот прижимался к нему все сильнее и сильнее. – Ты чего ж это так? Да не бойся… Не бойся, я с тобой… Ничего не случится. Все будет хорошо, никто тебя не обидит…
Когда пушистый комочек прекратил вздрагивать и всхлипывать, Макс осторожно опустил его в кусты, почесал за ушком и вернулся на стоявший в паре сотен метров корабль.

Он стоял посреди каюты и лил на укушенный палец антисептик, когда услышал за спиной шлепанье по полу маленьких пяточек. Зверек стоял в дверях, которые Макс не закрыл за собой, и грустно смотрел на его палец.
– Что такое? – спросил Макс. – А, это.. да ладно, не грусти. Все нормально. Эта фиговина убивает даже чуму, не то что какие-то там мелкие бактерии. Вот я еще перевяжу – и ладушки. Иди домой, все нормально.
Малыш печально вздохнул, подошел к Максу и прижался к его ноге. И тут сердце пилота дрогнуло.
Да, конечно, не особо приветствуется, если космолетчики подбирают животных даже на заселенных и изученных планетах, но Макс махнул на это правило рукой. Груз для колонистов Гренобля был давно доставлен, и ему нужно было улетать этим же вечером. И вечером на стартовавшем с планеты легкогрузе было уже двое пассажиров.
Макс назвал найденыша Макакашкой. Он даже не знал, почему ему в голову пришло именно это имя. Просто оно как никакое другое подходило этому бело-розовому пушистому комочку.
Так они и стали путешествовать вместе – Макс и Макакашка.

Макс был пилотом легкогруза или, как их еще называли – «грузовым разведчиком». Они пилотировали легкие, небольшие, а главное, быстрые корабли, которые привозили на другие планеты «пробники» – небольшое количество требуемых веществ, приборов, деталей – чтобы можно сразу было понять, то ли это, что именно необходимо колонистам. Это было удобно – в случае изменений требований поселенцам не нужно было сидеть в кучах бесполезного барахла, а крупные грузовые суда – гонять несколько раз туда-обратно. В случае же подтверждения заказа, привезенного «разведчиками» вполне хватало до прибытия основной партии груза.  «Грузовой разведчик» – идеальная профессия для тех романтиков, кто любят комфорт и не приветствуют риск. Никогда не догадываешься, в какую часть Галактики нужно будет доставить следующий груз, но при этом знаешь – это не будет планета с ядовитой атмосферой, кислотными морями или мотыльками-людоедами. Ну… в крайнем случае, если это будет так, то предупредят заранее и выдадут противогаз, бронескафандр и мухобойку.
Макакашка быстро обжился на судне. Уже в вечер отлета Макс выяснил, что его питомец не ест местные фрукты и растения, зато ему по вкусу пришлась пюреобразная корабельная пища. Макакашка кушал – именно кушал, а не ел – очень застенчиво, то и дело заглядывая Максу в глаза и грустно вздыхая. Если же Макс куда-то уходил, то Макакашка быстро семенил за ним, как привязанный невидимой веревочкой. Мохнатый комочек даже спал рядом с пилотом, и иногда, просыпаясь среди ночи, Макс видел, как на него смотрят огромные, печальные, наполненные трагическими слезами и грустным ожиданием, глаза. И Макс чувствовал, что должен охранять это беззащитное существо, которое теперь полностью зависит от него.

Но однажды он задумался над тем, кто же кого охраняет. 
В тот раз их корабль находился на Лее – пятой планете Альфа Центавра. Еще одна полуобжитая колонистами планета, с практически девственными джунглями и чистыми, как зеркало, еще не замусоренными, реками. Обычно в таких местах Макс никогда не закрывал днем двери отсеков – предпочитал проветривать корабль естественным способом. Наверное, та змееподобная рептилия именно в такой момент и проползла на борт. Макс проснулся ночью от шума и увидел, как его маленький Макакашка сидел около огромной растерзанной гадины и тяжело вздыхал, роняя крупные слезы. Пилот вышвырнул труп из иллюминатора, а Макакашка был расцелован в обе пухлые щечки.
И еще раз защитил Макакашка Макса – неожиданно подпрыгнув на два метра вверх, сбил своим тельцем огромного лейского брында, когда тот, расправив кожистые крылья, уже пикировал сверху на голову пилота. После этого Макс стал каждый вечер расчесывать Макакашке шерстку и щекотать его мохнатое горлышко. Макакашка жмурился от удовольствия и вздыхал.
А вскоре Макс заметил еще одну вещь. Ему стало везти. Очень везти. Везти со страшной силой. Его полеты были удачны, здоровье будто становилось лучше с каждым днем, а настроение постоянно находилось на подъеме. Словно маленькие розовые пяточки Макакашки натаптывали ему удачу.

Вскоре вахта Макса закончилась и он вернулся в отпуск домой на Землю. В этот же вечер он пригласил в гости друга – похвастаться Макакашкой и в конце концов выяснить, кто же его талисман. Георгий был одноклассником Макса, в детстве они вместе бегали в кино, запоем читали книги про космос и до хрипоты спорили, кто же лучше и круче – Капитан Даррин или Звездный Странник Олег. После выпуска их дороги разошлись, но не сильно – они оба выбрали профессию, связанную с космосом. Но если Макс стал пилотом, то Георгий – биологом, специалистом по межпланетной фауне, доктором наук и профессором каких-то там академий с трудными и жуткопроизносимыми названиями. Вместе с этими званиями он приобрел архаическую шкиперскую бородку, манеру смотреть сквозь собеседника и привычку курить по несколько раз в день. Но, тем не менее, он все так и оставался тем же Георгием – вертлявым пацаном, авантюрным юношей и зрелым ученым, нет-нет, да и способным на самый безумный поступок. В этом они были с Максом похожи как братья. Поэтому тот и решил в первую очередь показать Макакашку именно Георгию. Перед его приходом Макс долго начесывал Макакашку за ушами и рассказывал о том, какой его друг хороший и славный. Макакашка кивал головой, жмурился и, казалось, был рад встрече с Георгием.
А вот Георгий вовсе не обрадовался Макакашке.
Как только Макс внес свой пушистый талисман в комнату, где сидел его друг, Георгий ахнул и шарахнулся в другой конец дивана.
– Ты, что чокнулся? – заорал он.
Макакашка вздрогнул и сжался в комок, закрыв мордочку ушами. Макс прижал его к себе покрепче.
– Ты что? – удивился он. Он не ожидал такой реакции – Георгий всегда отличался любовью ко всякой живности.  – Это же он, мой Макакашка.
– А ну-ка пошли на балкон, – сказал Георгий. – Пойдем-ка покурим.
Макс пожал плечами. Георгий осторожно, стараясь держаться от Макакашки подальше, слез с дивана. Макс с любимцем последовал за ним.
– Э, не, – Георгий снова шарахнулся в сторону. – Вот этого.. – он указал на Макакашку пальцем. – Вот этого оставь здесь.
Макс снова пожал плечами и осторожно опустил Макакашку на пол. Тот тяжело вздохнул и печально посмотрел на Макса.
– Не бойся, – тихо сказал тот. – Я сейчас.
– Угу, – сказал Георгий из балконного дверного проема.
Макакашка снова вздохнул и приютился под столом, так, чтобы видеть, что делается на балконе.
Как только Макс притворил за собой дверь, Георгий набросился на него.
– Тебя в детстве не научили не тащить в дом всякую гадость? Ты что ж  это делаешь?
– Да что случилось-то? – опешил Макс.
– Что? Что случилось? Ты правило номер 3.1.2. помнишь? То, что не надо с планет непонятно что таскать, помнишь?
– Да помню я, но ты чего взъелся-то? Макакашка – безобидный малыш.
– Безобидный малыш? – ахнул Георгий. – Ты хоть знаешь, что приволок? – он указал рукой в сторону, где сидел невыразимо печальный и притихший Макашка. – Это же гренобльский жмерик!
– Ну и что? – пожал плечами Макс.
– Как что? Ты что, не знаешь, кто такие жмерики? Тот, кого укусит гренобльский жмерик, в весьма скором времени становится банальным жмуриком!
– Что?
– А то, что жмерики – это самые опасные хищники на Гренобле. Их укус ядовит. Смертельно ядовит. Убивает в течении четырех часов. Ты понимаешь это? А ты приволок его сюда. Знаешь, давай я тебе подарю скорпиона в пластиковом стаканчике? Эффект будет примерно тот же, только помрешь от своего, родного.
– Погоди… – Макс похлопал друга по плечу. – Остынь… Во-первых, Макакашка меня не кусал…
И тут же осекся, вспомнив их первую встречу в кустах.
– Когда? – быстро спросил Георгий.
– Полгода назад…
– Как полгода? – удивился биолог. – Ты уже тогда полгода как мертвым должен быть.
– Не знаю, – пожал плечами Макс. – Может, быстро антисептиком залил? Нам же недавно самые новые поставили.
– Ну может..может… – задумчиво произнес Георгий. – Может, что яд-то ты и вытравил. Тогда все понятно…
– Что понятно?
– А то, как себя ведет твой Макакашка. Ходит за тобой хвостиком, в глаза заглядывает… и вздыхает тяжело.
– Почему?
– Да потому что ждет, когда ты ласты склеишь. И, небось, удивляется еще, почему это ты еще не помер.
– Но.. он же меня защищает…
– Ну конечно защищает. А ты как думал? Ты для него сейчас как картофельный кустик для огородника. Он тебя обихаживает, окучивает, колорадских жуков отгоняет. И ждет – когда ж уже ты созреешь, чтобы выкопать.
– Но он ни на кого не кидается… Да и не хищник вовсе. «Пюрешку» с удовольствием ест.
– Ну понятно… Он же все тебя ждет. Зачем ему на других-то распыляться? Жмерики – они такие, настойчивые. Пока одну жертву не доедят, на других не отвлекаются.
– Ну то есть он сейчас ни для кого не опасен? – уточнил Макс.
– Неа, – покачал головой Георгий. – Он тебя ждет. Но и тебя второй раз кусать тоже не будет. Он терпеливый.
Макс побарабанил пальцами по перилам балкона.
– Знаешь… – медленно и задумчиво сказал он. – Ну и что? В сущности… ну и что? Ну и ждет он, когда меня можно будет съесть… А чем он хуже людей? Считаешь всю жизнь человека своим другом, а он – гам – и скушал. Так что Макакашка – совсем как человек. Да и знаешь… все-таки люблю я его, своего кровожадного лохматика. И не боюсь ничего с ним. Талисманчик…
Он осторожно выглянул через стекло балконной двери. Макакашка сидел, печально нахохлившись.
– Знаешь, я его никогда не брошу. Никогда-никогда… – твердо сказал Макс. – И никому не отдам.
Георгий усмехнулся и пожал плечами.
Макс помахал через стекло Макакашке. По тому, как печально поднялись и опустились лохматые ушки, Макс понял, что его зверек снова вздохнул.
– А мне его жаль… – задумчиво сказал он.
– Почему это? – удивился Георгий.
– Ну…  – Макс открыл балконную дверь. – Вот он сидит и ждет.. И не знает, что никогда в жизни не дождется этого. Грустно как-то.. словно я обманываю его… А ведь он меня защищал…
– Как огородник защищает картошку… – вставил Георгий.
– Все равно, – покачал головой Макс. – Как бы то ни было, но он столько раз спасал мне жизнь… Наверное, он меня тоже по-своему любит. Пусть даже и как огородник картошку – но все-таки любит…
Георгий усмехнулся и закурился.
– Знаешь.. – медленно и лукаво сказал он, выпустив струйку дыма. – Уж не знаю, разочарую я тебя или обрадую… Но гренобльские жмерики живут около трехсот лет. Так у твоего Макакашки вполне есть шансы дождаться… Поздравляю тебя, картофельный кустик.  Когда-нибудь твой Макакашка тебя съест.
Последнюю фразу Георгий произносил, глядя на то, как Макс поднимает Макакашку на руки и целует свой маленький мохнатый талисман в розовый влажный носик.






Fillipp Gost

Не свисти в театре

Я журналист. Что, не верите? Хотя да, это звучит слишком громко, и на самом деле, это неправда. Я студент филфака, проходящий производственную практику. Так лучше? Вы же знаете все эти практики на последних курсах, когда никому ничего не надо, когда студенты получают свои галочки, а принимающие организации – бесплатную рабсилу? Ну так вот, примерно так же было и у нас. Дали нам список мест, куда распределиться можно, девчонки сразу на радио да на телевидение поскакали, кое-кто в газету решил податься, кто-то – в пресс-центры разные, ну а я пошел в журнал «Мир Искусства». И нечего хихикать. Ну а почему бы и нет? Журналистом я становиться не собирался – решил потом второе высшее получать, экономическое. Так что в гробу я видел эту практику. Но бумажка нужна была, и желательно, с меньшими напрягами. Так что я рассчитал верно. Маленький провинциальный журнальчик в провинциальном городке – у них и так штат раздут до невозможности, так что стажеры им даже даром не нужны. Но «партия сказала –  надо, комсомол ответил  – есть». Голову они по моему поводу долго не ломали – решили определить меня театральным обозревателем и прикрепить на этот месяц практики к ТЮЗу. Ну, чтоб осмотрелся, что и как, а потом бы им отчет написал о новой премьере.
Это я вам говорю к тому, чтобы вы поняли, почему я попал в этот театр. Иначе я бы туда еще лет пять не ходил. Ну а что там делать? Репертуар не обновляется годами, тесно, муторно и скучно, даже зрители там какие-то…заплесневелые, что ли. Но партия сказала – надо… в общем, я туда пошел. Руководству тамошнему я не был особо нужен – им тоже хотелось заполнить искомую бумажку, и тоже с меньшими напрягами. Так что меня посадили в зал, сказали сидеть и смотреть. Ну, где бы ни работать, лишь бы не работать, как говорилось в старом фильме.
Ставил в этот раз наш ТЮЗ «Ромео и Джульетту». Ага. Я ж говорю, что город у нас провинциальный, так что пришла в театр разнарядка – типа для повышения культуры молодежи ставить там классику. Ну а что может быть еще классичнее, чем «Ромео Джульетта»? Ну и вот. И стали ставить. А я сидел и наблюдал. В общем, все фишки театра были здесь на лицо. Я просто умилялся. Джульетта была заслуженная артистка. СССР. Нет, для своих сорока с хвостиком тетенька сохранилась неплохо, и косметика творит чудеса – но я-то сидел в пару метрах от нее. Ромео годился ей в сыновья. Как оказалось, у нас в городе была еще одна разнарядка – парни, работающие в сфере культуры, в армию не призывались. Мы потом с этим Ромкой пару раз на лестнице перекурили. Парень он был неплохой, да и театр ему нравился. Джульетта тоже с нами иногда курила. Тоже нормальная тетка оказалась. Прикольно, что ее Юлией Борисовной звали, то есть как бы тоже Джульеттой.  Сама хохотала над тем, как это ей такую роль доверили. Рассказала, к кому из девчонок в театре можно подкатить, а на кого сил не стоит тратить. Сказала, что есть тут одна дама – Вероника Петровна, типа дива. С ней обязательно здороваться надо, а то жизни не будет. Оказывается, Вероника Петровна сама хотела роль Джульетты выцепить, но режиссер ее уговорил, сказал, что роль Кормилицы более концептуальна и выигрышна в его постановке. Хотя на самом деле, вся заковыка была в том, что Виктория Петровна слишком стервозна для Джульки была, а Юлия Борисовна нормально подошла, с пятого ряда очень даже на подростка смахивала. Режиссер тоже был забавным чуваком. Оказывается, у него всегда в голове крутятся разнообразные фишки, как можно спектакль по-новому подать. Обычно ему не разрешали – типа, дети, молодежь, не нужно усложнять. А вот тут позволили. Поняли, что «Ромео и Джульетта» вещь достаточно попсовая, так что ее обновить нужно. Ну волю ему и дали.
Надо сказать, что мужик он все-таки был адекватный. Никаких голых баб не стал на сцену выводить, не стал действие в наше время переносить – знаете, сейчас, оказывается модно от пьесы одни рожки да ножки оставлять,  а все остальное самостоятельно допридумывать. Но Михал Сергеич решил все оставить, как у Шекспира было. Только вот придумал пару своих фишек. По его мнению, это Ромео был виноват в том, что случилось. Оказывается, у него и до Джульетты уже любофф была. Так что он из одной кровати выскочил – и в другую захотел запрыгнуть. А тут бац – и втюрился. Ну а если бы он на тот бал не приперся, то ничего бы такого и не было, все бы нормально обошлось. То есть на Ромео всех собак и повесили. Ну и режиссер это решил еще светом показать – взял и разделил сцену на две половины. Светлая – Капулетти, а темная половина – Монтекки. Забавно было. Ромео постоянно из темноты выходил, типа такой готишный и демоничный весь из себя. Прям а-ля парень из “Хима”.
Ну вот я так две недели сидел, балду пинал, пиво по вечерам с актерами пил. Ждал, когда месяц закончится, и мне бумажку подпишут.
А потом и началась эта ерунда.
Я тихо-мирно сидел на заднем ряду и лузгал семечки в кулак. Пару дней назад меня за этим занятием застукала старуха-уборщица и разоралась. Я и так ей объяснял, что шелуху в карман, и так, а бабка целый час скандалила. Теперь на меня и она, и ее подруганки – гардеробщица и буфетчица –  все время косяка давят. А я что? Я ничего. Я ж стажер, я тут по праву нахожусь. Ну, когда режиссер подошел, я шелуху быстро в карман ссыпал – мало ли что, вдруг он тоже ревнитель чистоты, поздоровался, изобразил заинтересованность. А он мне – хлоп – и на сцену предложил выйти. У них, оказывается, один паренек заболел, а им срочно для концепции нужно так, чтобы народу у Монтекки и Капулетти было одинаковое число – по 13. Ну и ему на меня указали. Ну а почему бы и нет? Роли как таковой нет – только на сцену с одухотворенным видом пару раз в толпе выйти – и все. Зато прикольно. Ясен пень, я согласился.
Ну одели меня как полагается, даже место в общей гримерке выделили. Я сразу на дверь портрет Анджелки Джоли повесил – ну, для вдохновения типа. Правда, уборщица его этим же вечером содрала, что-то снова пробубнила и утащила куда-то.  Наверное, у нее комплекс какой-то, ну там, молодость ушла или любовь несчастная. Черт ее знает. А портретик жалко. Хороший постер был.
Ну и вот так дело мало-помалу двигалось, я уже пару раз на репетициях повыходил, шпагой для виду потыкал, типа возмущен смертью Меркуцио. Забавно было. Правда, не понимаю, чего это людей так в актерство тянет. Готовы даже по вечерам сидеть, лишь бы еще одну репетицию прогнать. Но мне тоже особо спешить некуда. Тут буфет классный был, как раз вечером здорово чего-нибудь перехватить.
Вот так один раз я зашел в буфет, ну иду, насвистываю что-то, кажись из Джей Ло – не помню уже. А там бабка сидит. Ну, подруганка уборщицы. И смотрит на меня так нехорошо. Будто я у нее денег в долг взял и не отдаю. Ну я ей – здрасьте, дайте мне, плиз, вон то и то. А она мне:
–  Парень, не свисти, а?  Примета плохая.
– Эээ… да вы что? – рассмеялся я. – А это не плохая примета, что ли? – и кивнул на черного старухиного кота. Местный любимец – жирный, ленивый. И как его санэпидемстанция позволяет?
– Эээ.. .милок, – отвечает. – Ты театр-то с жизнью не путай. Тут приметы совсем другие. Котик, наоборот, удачу приносит, – и почесала пушистую морду за ухом.
– Рад за него, – усмехнулся я. – Ну а он принесет мне удачу в виде пирожка или нет?
Ну, бабка замолчала и пошла пирожок разогревать.
Странные они какие-то. Все то не делай, это не надо. Примет куча. Опять же случай был один. Ну привычка у меня свистеть с детства. Голоса нет, а мелодию могу хоть с первого раза высвистеть. Иду опять куда-то. Точнее, в туалет. Что-то подсвистываю, как всегда. И тут мне сзади:
– Эй, парень! Ты не свистел бы, а?
И еще зло так… Я аж подпрыгнул. Ну ясно дело, это была та самая бабуська-уборщица.
  – Бабушка, – вежливо ответил я. – Ну я ж тихо, никому как бы не мешаю.
– Примета плохая, парень, – мрачно ответила она. – Примета.
  – Денег что ли не будет? – усмехнулся я. – Да не верю я в это.
– Да при чем тут деньги, – презрительно проскрипела она. – Все вы деньги, да деньги... Ничего святого у молодежи не осталось.
И махнула мокрой тряпкой по моим ногам. Нет, ну не дура ли? Ботинки ж  замшевые.
Ну а в пятницу еще и гардеробщица прицепилась. И как всегда к тому же самому. Стою я, пуговицу на рубашке застегиваю, а она сзади подходит и заглядывает через плечо в зеркало.
– Молодой человек, в театре свистеть не принято.
– Да слышал я, бабушка, – ответил я. – Но тут же не театр, а гардероб. Как бы уже и все, можно.
Бабка аж затряслась.
– Театр, между прочим, начинается с вешалки! – визгливо вскрикнула она. – Ишь ты, умные какие выискались. Там им значит, театр, а тут нет?
Ну я плюнул, повернулся и ушел.
А в этот день вообще все как-то наперекосяк было. У Вероники Петровны голова заболела, она весь день на всех полкана спускала. А к вечеру вообще ливень начался. Кто успел раньше, тот домой уехал, а я вот застрял. Под дождем скакать не хотелось, решил его тут переждать. Ну и решил побродить по сцене. Да и там меня фигня поджидала. Представляете, на ровном месте за кулисами споткнуться и вот такенную царапину на ботинке заработать? Ну не гадость ли? Я наклонился, стал затирать, и смотрю – батюшки! – а на сцене бабки тусуются. Буфетчица и гардеробщица. Перешептываются о чем-то. А рядом с ними спиртовка и мисочка. Поужинать, что ли решили? Ну я за портьеру – нырк – и смотрю. Видно-то плохо, они стоят там, где Монтекки выходят. Там темно, и не видать почти ничего. Зато слышно нормально.
А тут еще и уборщица подошла.
– Где ты была, сестрица? – спросила ее гардеробщица.
Что ответила уборщица, я не расслышал. Наверное, пожаловалась на бычки на лестнице. А я и не знал, что они родственники.
– Когда средь молний, в дождь и гром
Мы вновь увидимся втроем? – прохихикала буфетчица.
Явно, у старушенций крыша поехала. Или клюкнули где-то наливочки под конец рабочего дня. Пятница как-никак, святой день. 
На то, что дальше стало происходить, я уже смотреть без смеха не мог. Вы представляете, бабки встали рядом и начали плясать вокруг спиртовки!
– Взявшись за руки, бегом
Вкруговую в пляс пойдем.
Замелькает хоровод,
Из-под ног земля уйдет.
Девять раз кругом, кругом
Обежим и круг замкнем. – запели старухи.
Они начали закручивать круги по сцене. Я аж присвистнул от удивления. Ничего себе, волочковы пенсионного возраста. А потом бабки взялись за руки и изобразили что-то вроде половецких плясок. Во дают!
– Круг заклят, и слово наше крепко!
Потом они остановились и прислушались. Раздался какой-то тихий звук, словно пластинку заело.
– В третий раз мяукнул кот, – сказала уборщица.
Кот буфетчицы вышел из-за занавеса и довольно усмехнулся в усы.
Гардеробщица вытащила из кармана какую-то резиновую игрушку и нажала на нее.
– Ежик писк свой издает, – прокомментировала она.
Откуда-то издалека раздался грохот и неразборчивый мат Вероники Петровны.
– Гарпии кричат, – задумчиво сказала буфетчица. 
– Пора, – повысила голос уборщица. –
В хоровод вокруг костра.
Хоровод пошел, пошел.
Все, что с вами, – шварк в котел!
Они еще что-то бубнили про жаб, про змеиную чешую, какую-то муть про мертвых детей, но я уже тихо давился от смеха, стараясь не выдать себя.
– Чтоб отвар остыл скорей,
Обезьяньей крови влей!
Я тихо стонал, засовывая в рот кулак, и чуть не плакал. Наконец бабки прекратили свой канкан.         
– Пальцы чешутся. К чему бы? – вдруг спросила уборщица.
– К посещенью душегуба. – хором ответили старушенции.
Чей бы ни был стук,
Падай с двери крюк!
Ну, больше терпеть сил не было. Мне грозил разрыв сердца. Я расхохотался и вышел из-за портьеры.
– Добрый вечер, бабушки, – еле выдавил из себя я. – Что делаете-то?
Они переглянулись.
– Нельзя назвать, – ответила уборщица.
– Бабусь, а вы самогонку гоните что ли? – я кивнул головой на спиртовку. Буфетчица нахмурилась. Гардеробщица что-то пробормотала. Уборщица улыбнулась.
– Бабуськи, – рассмеялся я. – Пенсионерки дорогие… может, вам неотложку вызвать, а?
Уборщица расхохоталась. А потом медленно и зловеще запела:
– Кровь свиньи, три дня назад
Съевшей девять поросят,
И повешенного пот
На огонь костра стечет.
Бабки встали бок о бок и отошли от меня подальше.
– Мал ли ты или велик,
Призрак, покажи свой лик!!!!! [1]
           
А потом сцена поднялась. Та, темная половина, из которой должны были выходить Монтекки, вдруг зашевелилась, заклокотала, забулькала, зашипела, захрустела, заскрипела – и поднялась, словно волна на море.
Оттуда вышло что-то темное, огромное, склизкое. Оно прошлепало прямо ко мне. Остановилось. Немного попульсировало, как медуза. Потом замерло, словно задумавшись.
А потом из этой темной ночной жижи  появился огромный глаз. Он внимательно посмотрел на меня, потом на старух. Те согласно кивнули и отошли еще дальше. Глаз моргнул и превратился в рот.
– Ну что ж ты, чувачок, – пробулькал он. – Тебе ж говорили – не свисти, не свисти. Примета это плохая. Примета такая…
А потом оно меня съело.

_____________________
1. Заклинание – из У. Шекспир «Макбет»





Fillipp Gost

Самый лучший в мире волшебник

Ярмарка кипела и бурлила, как кастрюля с рагу, забытая на плите.

Шпагоглотатели сверкали лезвиями и окружали себя стальным сквозняком. Укротители огня рождали на ладонях жаркие цветы и обвивали себя пламенными змеями. Силачи подкидывали на руках радостно визжащих детей и их задорно хмыкающих родителей – зараз оба поколения.
Лошади били копытами, слоны хлопали ушами, павлины щелкали хвостами, обезьянки аплодировали сами себе…
Гимнастки крутились, фокусники показывали, жонглеры подбрасывали, наездники вольтижировали, клоуны смешили, эквилибристы удерживались…
Огни, зеркала, флаги, шары, карусели, горки, качели, воротца…
Свет, цвет, блеск, запах, аромат, музыка, шум, сладость, пряность, касания, толчки…
Целый новый мир, воскрешающий в памяти давно забытые ощущения – и делающий новые, еще неизведанные, родными и знакомыми – словно лишь давно забытыми. И ты теряешься в этом мире, остаешься наедине с собой – и в тот же момент среди всех этих чудесных и необычных людей, населяющих эту ярмарку.
И они предлагают тебе стать их королем. Пусть на один лишь вечер. Пусть на один лишь час. И пусть даже всего лишь на единый миг – но стать. Королем. Их. И ты принимаешь это предложение – и в единый краткий миг царствования успеваешь казнить и помиловать, завоевать и уступить, объединить и разделить – и вынырнув из королевствования, отдав корону кому-то другому, неведомому тебе, но такому же как и ты гостю этой ярмарки – а значит и знакомого ей – ты еще долго-долго ощущаешь на своих плечах мантию детской радости и корону ребяческого азарта.
Глаза видят.
Нос чует.
Уши слышат.
Тело двигается.
Язык вкушает.

Ярмарка трепещет и бьется, как бабочка, подхваченная внезапным ветром.

*******
Мальчик держал отца за палец – хотя в этом не было никакой необходимости, слишком уж мальчик был большим, слишком уж никуда не спешил отец.
– Тебе действительно тут нравится? – отец наклонился к нему.
Мальчик кивнул.
– Но ты же понимаешь, что это все так.. так.. непрофессионально?
Мальчик снова кивнул.
– Так почему тебе тут нравится?
Мальчик пожал плечами.
Отец пожал плечами в ответ.
– Ну как хочешь. Говори, куда пойдем теперь.
Мальчик задумался и огляделся.
А потом ткнул пальцем в расписной шатер на самом краю ярмарки.
– Думаешь туда? – с сомнением спросил отец. – Ты же понимаешь, что все лучшее обычно в центре, а по краям лишь так себе?
Мальчик снова кивнул.
– Ну как хочешь, – пожал плечами отец.

*******
– Видишь, представление будет лишь только через час.. пошли пока, еще покатаешься на карусели, – он потянул мальчика прочь.
Тот вздохнул.
– На самом деле вовсе не обязательно ждать целый час, – послышался голос за их спиной.
Хозяин шатра был среднего роста, неопределенного возраста, в невзрачной одежде и с лицом, как внутренняя сторона конфетной обертки – кто помнит, как она выглядит?
– В смысле? – переспросил отец.
– Ну в том самом, что я могу кое-что показать и прямо сейчас.
– Ну и стоить это будет в два раза дороже, – понимающе кивнул отец. – Спасибо, но мы лучше через час вернемся.
– Да нет, это вообще ничего не будет стоить, – пожал плечами человек. – Мне все равно надо репетировать. Считайте, что это репетиция – а за репетиции грех брать деньги.
– Да, да, да, потому что они слабее, чем настоящее представление, – снова изобразил понимание отец. – Возможны сбои, огрехи – и, как следствие, пропадет весь смак, так что считай, что и не смотрели.
– Вовсе нет, – покачал головой человек. – Потому что репетицию я делаю для себя. А за то, что делаешь для себя, грех брать деньги с других.
Отец задумался.
– Ну хорошо.. почему, собственно и нет? Давайте.

*******
Хозяин шатра уже показал исчезающие веревочные узлы, меняющие свой цвет шелковые платки, монетки, возникающие в самых неожиданных местах, голубей, выскальзывающих из рукава – и как раз доставал из цилиндра третьего кролика, когда мальчик вдруг неожиданно спросил:
– А как они там все помещаются?
– Кто? – переспросил человек.
– Ну они.. кролики.
– Они? Они там все не помещаются. Они там просто возникают, когда я погружаю в цилиндр руку.
– Это невозможно, – покачал головой мальчик. – У вас там, наверное, резиновый каркас с одной стороны. Цилиндр растягивается в другую сторону – а с нашей стороны жесткая.. ну… пове…пове…
– Поверхность, – подсказал отец.
– Поверхность, – запомнил слово мальчик.
– Что? – запротестовал хозяин. – Он одинаков со всех сторон.. вот.. посмотрите.. .пощупайте…
– Ну тогда у вас просто дырка в столе – и там ящик с кроликами, – рассудительно предположил мальчик.
– Никакой дырки!– клятвенно пообещал человек. – Вот.. смотрите.. можете даже сами вытащить кролика.. На, попробуй..
– Не, кролики недизенфиси…недезенци…– мальчик снова запнулся.
– Недезинфицированные, – снова подсказал отец.
– Это волшебные кролики!  – замахал руками человек. – Они дизенфиси…дезенци…тьфу… нормальные они, стерильные!
– Волшебных кроликов не бывает, – сурово разъяснил мальчик.
Хозяин шатра помолчал.
– Так.. – наконец сказал он. – Я, кажется, понял.. вы не верите в волшебство.
– Разумеется, нет, – ответил отец.
– А ты? – спросил человек у мальчика.
Тот задумался.
– Ну, у него бывает такое, – ответил за ребенка отец. – Сами понимаете, не все дети разбираются в науке.. .поэтому иногда товарищи во дворе сбивают его с пути истинного..
– А вы считаете, что верить в волшебство – это неистинный путь?
– Разумеется, – пожал плечами отец. – Волшебства же не существует.
– Погодите… а что я сейчас показывал вам?
– Фокусы, – снова пожал плечами отец. – Обычные фокусы. И надо сказать, весьма банальные.
– Как?
– Да вот так. Их секреты уже давно всем известны. Возьмите любую книжку по фокусам – голуби в потайных карманах, фальшивые кусочки кожи, чтобы прятать монетки, платки, вплетенные в платки.. .что там еще… кролики.. ну вам сын уже сказал варианты..
– Узелки.. – автоматически напомнил человек.
– Ну узелки просто приклеенные..делов-то.
– Приклеенные?

Когда хозяин шатра махнул рукой, им на мгновение показалось, что откуда-то с гор пришел прохладный ветер.
И в тот же миг вокруг них зазеленел и зашумел лес, запели птицы в кронах деревьев, захрустели в кустарниках олени – и ярмарка исчезла, скрылась, испарилась, словно и не было никогда ее диковинного бурлящего и порхающего мира.
– Это тоже приклеенное? – спросил хозяин шатра.
– Я изучал оптику в университете, – усмехнулся отец. – Зеркала разного размера, увеличительные стекла, фонарь Робинсона…
– Я понял.. – быстро перебил его человек.
– Я прав, да?
Хозяин шатра не ответил.

На небе взошла зеленая луна. А потом еще одна – малиновая. И третья, совсем маленькая, нежно-нежно лиловая.
Мальчик восхищенно ахнул.
– Прожектора, – сурово ответил отец.

Дракон хлопал крыльями над их головами, ероша им волосы. От него пахло сахарной ватой и жжеными спичками.
– Психотропные благовония, – потянул воздух носом отец.

Два десятка салатовых ежиков в голубую крапинку живым ярким пледом прибежали в их ногам и стали тыкаться носами в ботинки.
– Ну уж животинку-то пожалели бы, – укоряющее сказал отец. – Красить-то уж зачем было.

Табуретки, на которых они сидели, вдруг зашевелились – и отец с сыном вознеслись вверх, на спине огромного слона с хоботом, украшенном жемчугом и цветами.
– Гидравлика, – сообщил отец. – Ну и благовония уж сильно ядрены.
– А цветы.. и жемчуг... – робко спросил человек.
– Цветы из парка, а жемчуг из восточной лавки. Пять долларов пакет. Пластик и серебрянка.


Человек хлопнул руками – и все, что появилось в последние минуты, исчезло. И снова возникла ярмарка. Словно она этого и ждала. Караулила.
– Я же говорю, оптика, – кивнул отец. – Управляется механизмом. Думаю, что ваша помощница – ведь у каждого фокусника должна быть помощница – только что потянула какой-то рычаг и выключила все механизмы. Ну, убрала зеркала там… потушила прожектора… резко перебила запах благовоний каким-то нашатырем…
– Но не проще ли признать, что это просто волшебство? – робко спросил человек.
– Нет, – покачал головой отец.
– Почему? Зачем искать столько объяснений… механизмы, тени, обманки… ведь можно же просто признать, что это волшебство? Столько объяснений – когда можно найти только одно. Только одно – волшебство.
– Нет.
– Но почему?
– Если я признаю, что это волшебство, значит, мне нужно признать существование волшебства. Если я признаю существование волшебства – значит, мне нужно признать существование волшебников. Если я признаю существование волшебников – значит, мне нужно признать существование каждого из них по отдельности. То есть мне нужно признать существование Мерлина, Гарри Поттера….
– Погодите,  – перебил его человек, – но разве нельзя просто признать, что это волшебство? Просто признать, что это просто волшебство? Без дальнейших «нужно признать».
– Нет.
– Но почему?
– Нет.
– Но почему?
– Потому что самое простое решение этой задачки как раз и состоит в признании, что это не волшебство.
– Логика?
– Да, всего лишь логика, – кивнул отец. – Это принцип..
– Неважно, – перебил хозяин шатра. – Это уже неважно…

С неба спустилась бабочка. Она села отцу на кисть, поиграла крылышками – и упала на землю обрывком газетной бумаги. На клочке явственно виднелось завтрашнее число.
– Это тоже оптика? – тихо спросил человек.
– Да, – ответил отец.

Человек хотел что-то сказать – а может что-то сделать, потому что он поднял руку вверх, словно собираясь щелкнуть пальцами – но вдруг пристально посмотрел на мальчика и опустил руку. И кажется, даже стал меньше ростом.
– Вы правы, – вдруг покорно сказал он.
– В чем именно? – спросил отец.
– Это все фокусы… это все всего лишь фокусы..
Отец усмехнулся – но не самодовольно, а печально.
– Вы совершенно правы, – продолжал человек. – Оптика… зеркала.. благовония.. дырка в столе.. прожектор.. фальшивые карманы.. и да.. да.. все узелки приклеены.
Мальчик сжал руку отца.
– Мой папа – самый умный, – с гордостью сказал ребенок. – Он лучше всех. Он все знает. Он самый лучший папа.
Хозяин шатра грустно усмехнулся.
– Вы неплохой физик, – сказал отец.
– Спасибо, – тихо ответил человек.
– Почему бы вам не попробовать себя в другом деле?
– Например, в спецэффектах для театра? – пожал плечами хозяин.
– Как вариант, – кивнул отец. – Но я думал об институте – собирать установки или что-то еще подобное.
– Вы думаете? – в голосе проскользнула ирония.
– А почему бы и нет? Приходите в технический институт, он в трех кварталах отсюда, спросите кафедру прикладной механики – и мы побеседуем.
– Вы думаете, что я неплохой физик?
– Ну.. посмотрим. Нам как раз нужен лаборант. Правда, вы не очень по возрасту.. но почему бы и нет.
– Нет, – вдруг серьезно ответил человек.
– Что?
– Нет, спасибо.
– Вам нравится обманывать людей?
– А разве физики не обманывают людей? – снова усмехнулся хозяин шатра.
– Нет.
– А разве они не совершают открытия, которые переворачивают все представления, что были до этого?
– Очень редко.
– Но разве не оказывается тогда, что все, что они говорили до этого – была ложь?
– Но в таком случае мы и сами обманывались.
– Вот в этом и разница между вами и мной – вы обманываете и самих себя.
– А вы?
– А я – нет.
– А разве суть настоящего фокуса – не в том, чтобы даже сам фокусник поверил в то, что это и есть настоящее волшебство.
– Вера и самообман – разные вещи.
– Но разве обман, в который веришь – не становится верой?
– Нет, он так и остается обманом, в который веришь.
Отец что-то хотел сказать, но мальчик скучающе подергал его за палец.
– Хочу дальше, – равнодушно сказал ребенок.
– Да, идите, – кивнул хозяин шатра. – Все равно этот разговор ни к чему не приведет. Вы не поверите мне, а я не доверюсь вам.
– Не доверитесь?
– Удачи, – из воздуха вдруг возник леденец и человек протянул его мальчику. – Из рукава, – пояснил отцу. – Из левого. Куплен сегодня в супермаркете, три доллара пакет. Не отравлен, не просрочен. Вполне вкусен.
– Вполне, – подтвердил, продегустировав подарок, мальчик.
– Сколько я должен вам за него? – спросил отец.
– Нисколько, – покачал головой человек.
– Но это же уже не репетиция.
– Нет. Это все еще репетиция.
– А, вы возместите из тех денег, что получите за билеты, – понял отец.
– Вы умный человек, – сделал неопределенный жест хозяин шатра.
Отец усмехнулся и наклонился к мальчику.
– Скажи дяде «До свидания», Джонни.
– Дыщвыданья… – пробурчал мальчик, разгрызая леденец.
– Прощай, Джонни, – ответил человек.

*******
– Зачем? – балерина подошла совсем неслышно, словно перышко прибило ветром к его ногам.
– Что? – переспросил он, хотя прекрасно знал, о чем она.
– Зачем? Мальчик же мог поверить.
– И разуверился бы в отце..
– Издержки… – вздохнула она.
– Это не те издержки.. Ни одно волшебство не стоит того, чтобы разочаровываться и разуверяться в близких людях.
– Но ведь отец ошибается…
– Все мы ошибаемся.
– Может быть, ты именно сейчас и ошибся…
– Может быть.
– Может быть, если бы мальчик поверил…
– Может быть. А может быть и нет.
Она помолчала.
Он молчал тоже.
– И что нам теперь делать? – печально спросила она.
– То же, что и всегда, – пожал плечами он. – Готовиться к новому представлению.
Она помолчала еще.
Он помолчал еще дольше.
– Я бы так не смогла, – тихо-тихо, лишь тенью шепота, сказала она. – Я бы шла до последнего. Я бы заставила его поверить.
– Вот поэтому ты всего лишь фея. А не волшебник.

Он наклонился и подобрал с земли кусочек газеты.
– Но зачем тогда мы все это делаем? – спросила она.
– Что?
– Если так никто никогда и не поверит – то зачем мы все это делаем?
Он помолчал, разглядывая клочок бумажки у себя на ладони.
– Зачем? – переспросил.
– Да, зачем?
Он подул. Клочок лишь шелохнулся.
– Вопрос «зачем» не относится к волшебству. Волшебство происходит просто так. Просто так!
Клочок дрогнул и превратился в бабочку.
– Просто так.. – повторил он.
– Просто так.. – эхом откликнулась она.
Бабочка сложила крылышки, потом расправила их, потом снова сложила, потом расправила – словно раздумывая, где ей будем лучше, там или здесь – и выбрала «там».

– Нет, я бы не смогла делать просто так, – сказала она, последив глазами за бабочкой, пока та не затерялась среди звезд. – Я могу делать только для чего-то.
– Вот поэтому ты и добрая фея. Потому что только добро делают для чего-то. А я злой волшебник. Потому что только зло делают просто так.
– Но вы же прекрасно знаете, что добро и зло – это понятие небесные. А на земле есть только чистота и грязь.
– Как джентльмен уступаю тебе право выбрать, чистая ты фея, или грязная.
Она засмеялась и показала ему вымазанные в пыли ладони.
Он усмехнулся и показал ей выпачканные в земле пальцы.

– Так что у нас сейчас? – спросила она. – Волшебство или фокусы?
– Посмотрим по ситуации, – ответил он.
Уже в дверном проеме она обернулась.
– Не знаю, какая я фея… – медленно сказала она. -.. но вы – самый лучший в мире волшебник.
– Почему?
– Потому что только самый лучший в мире волшебник знает, когда нужно прикинуться фокусником.
Он улыбнулся.

Так с улыбкой он и вышел на сцену.





Дьявол в деталях

Мы будем скитаться мыслью
И в конце скитаний придем
Туда, откуда мы вышли,
И увидим свой край впервые.
Т. С. Элиот «Четыре квартета»

Я всегда говорил Морту, что его фамилия несколько претенциозна – особенно учитывая то, чем он сейчас занимается, и тем более учитывая то, чем он занимался раньше, – и предлагал сменить ее на что-то более простое, пусть даже и столь же звучное, но менее тематическое. Он задумывался, а потом вяло отвечал, что привык к ней. Или что это не мое дело. Или что если я придумаю хороший вариант – он его рассмотрит.
В результате я приходил к выводу, что Рюген Морт просто не хочет ее менять – только не знает, почему.

********
Дворецкий смерил нас взглядом, в котором смешивалось презрение, удивление, любопытство и испуг.
Я легко классифицировал эти чувства – презрение было элементом профдеформации дворецкого, удивление – тому, что прислали именно нас, а не кого-то более… классического, любопытство – по той же причине, что мы были весьма колоритной парочкой, а испуг – ну а кто не испытывает испуг при виде сыщика, расследующего убийство, по которому ты вполне можешь проходить подозреваемым?
– Мне предложили вести это дело, – сухо сказал Рюген.
– Я звонил полковнику Лоуренсу, – так же сухо ответил дворецкий, заблокировав своим телом проход.
– Я старый друг полковника Лоуренса, точнее, он мой старый друг – и поэтому он предложил вести это дело мне, – пока Рюген объяснялся, я аккуратно фиксировал нашего собеседника (рост выше среднего, возраст ближе к критическому, внешность около стандартной), а также снимал информацию с помещения (шестиуровневый интер-особняк на тридцать пятом этаже Верхнего Города, стоимость выше люксовой, вкус интерьер-мастера ниже субпрофи).
– Но мы думали, что полиция… – замялся дворецкий.
– Я имею некоторое отношение к полиции, – спокойно сказал Рюген, постукивая пальцами механической руки по дверному косяку.
– Некоторое?
– Ключевое слово – «отношение». Я могу войти?
– О, да… конечно, – сдался тот.

Дверь была классического типа, рассчитанная на обычных людей, которые не имели привычки таскать у себя на плече что-то, – поэтому, переступая порог, Рюген наклонился, а я втянул голову. Дворецкий с любопытством наблюдал за нами. Желая закрепить полученный эффект, я выбил клювом нецензурную морзянку и трижды повернул голову вокруг своей оси.
– Ошо, – укоризненно шепнул мне Морт. – Не трать энергию. Где труп? – спросил он у дворецкого.
– Наверху, – отрапортовал тот.
– Вы его, надеюсь, не трогали?
– Разумеется.
– Разумеется «да» или разумеется «нет»? – в нашем тандеме было условлено, что на людях вопросы задает только Рюген. Я же брал на себя фиксацию человеческих реакций. Вот и сейчас я моргнул и сделал еще один снимок дворецкого – лицо того выражало абсолютно спокойствие.
– Разумеется, нет. А также, чтобы вы дальше не спрашивали, – никто не выходил из этого дома. И не входил тоже. Исключая вас только что.
– Хорошо. Перечислите тех, кто в доме.
– Дети покойного – Эрик Вайс и Эрика Вайс, гость и старый друг покойного – мистер Джулиан Сэрп. И я, – у дворецкого обнаруживались явно военные замашки. Я мог бы поспорить, – если бы у филина из металла, полимеров и крохи органики было на что спорить, – что наш собеседник служил во времена Войны Городов, возможно даже прапорщиком.
– Кто обнаружил труп?
– Эру. Эр-У. Робот-уборщик.

********
Дворецкий провел нас наверх, на шестой уровень особняка. До искомой комнаты мы добирались с трудом – коридор был заставлен и завален столами, стульями, креслами, а около самой комнаты возвышался огромный шкаф.
– Хозяин хотел устроить перепланировку уровня, – сказал слуга, наблюдая за тем, как Морт изучает пустой шкаф и рассеянно проверяет – на этот раз пальцем здоровой руки – ближайший стол на наличие пыли. – Все комнаты освобождены от мебели, окна залиты цепраксом, а стены и пол отгрунтованы.
– Поэтому у вас уборщик и заглянул в комнату?
– Не совсем, сэр. Тот запрограммирован в определенное время собирать пыль в помещениях верхних уровней.
– И обнаруживать тела на полу?
– Уборщику в память заложен план расположения основных объектов. Как только то, что он видит при входе, не совпадает с этим планом, робот автоматически фиксирует новый вид, меняет программу, запирает дверь – и направляется ко мне. А я уже прихожу и разбираюсь, в чем отклонение от нормы. Обычно это упавший стул или еще что-то подобное. Старая модель, плохо учится.
Уборщик напоминал небольшой металлический боб на колесиках, с отверстием для манипуляторов и крупной оптической линзой на торце. Покрытие на боках кое-где облупилось, а одно из колес треснуло.
– Какая поразительная рухлядь, – шепнул я Рюгену.
– Вот кто бы говорил, – пробормотал он мне в ответ.
– Что? – спросил дворецкий.
– Нет-нет, ничего – ответил Морт. – А почему робот такая рух… Почему он такой древний? Разве финансы покойного не позволяли приобрести более… продвинутую модель?
– Хозяин считал, что роботы должны быть чем проще – тем лучше. И упаси Бог – не похожи на человека. Он говорил, что его оторопь берет, когда он видит железяку, похожую на человека.
– Феномен «зловещей долины», – пробормотал Рюген.
– Что?
– Да просто… полагаю, в таком случае – чрезвычайно жестокая шутка провидения, что это убийство предложили расследовать именно мне?
– Что? – дворецкий сделал вид, что не понимает.
– Ну от меня его бы отвращение взяло, разве не так? Меха-протез руки, глаза, на лице сетку плохо положили, не так?
Дворецкий замялся.
– Значит, так, – кивнул Рюген. – Но да ладно, это не имеет отношения к делу. Итак, как было обнаружено тело? Только в деталях.
– Эру прибыл на уборку, открыл дверь, обнаружил лежащее тело, закрыл дверь, отправился ко мне, я пришел, Эру открыл дверь, я увидел лежащее тело, подошел, убедился, что хозяин мертв, вышел, Эру закрыл дверь, я сообщил всем в доме, что хозяин мертв, мы пришли, Эру открыл дверь, они увидели труп, убедились, что хозяин мертв, вышли, Эру закрыл дверь, я позвонил в полицию.
– Прекрасно, – с наслаждением сказал Рюген.
– Что, простите?
– Ваш рассказ – он прекрасен. Вы четко и ясно описали весь процесс, без лишней воды и во всех деталях.
– Спасибо.
– То есть получается, что комната была закрыта изнутри, когда произошло убийство?
– Именно так. Если дверь заперта снаружи, то ее можно открыть как изнутри, так и снаружи. Если же она заперта изнутри, то ее можно открыть только изнутри – снаружи же это может сделать только Эру.
– Какая сложная схема. А подобрать ключ?
– Невозможно.
– А как-то… механическим путем?
– Это абсолютно невозможно.
– Выломать из Эру манипулятор?
– Нет.
– Но зачем такая сложность?
– Понимаете ли… – дворецкий замялся. – Когда-то хозяин занимался разными делами… в общем, он хотел, чтобы… ну ему могло понадобиться время, чтобы что-нибудь убрать, чтобы вошедшие не увидели…
– Открывайте, – вздохнул Рюген. – Посмотрим, что там.

Тело лежало посреди абсолютно пустой и голой комнаты, на боку, подтянув ноги к животу – нечто, напоминающее «позу эмбриона», с той лишь разницей, что руки были расположены так, что полностью скрывали лицо, уткнувшееся в локтевые сгибы. Халат сполз с плеча, пояс был полуразвязан, один тапок слетел.
– Ошо, зафиксируй с пяти точек, – сказал Рюген.
– Я возьму еще шестую, на два часа в зените, – предложил я.
– Хорошо, – кивнул он.
Я видел, как вытягивается обрамленное седыми бакенбардами лицо дворецкого – разумеется, тот не понимал нашего разговора. Хотя, казалось бы, чего уж проще – Морт велел мне сделать снимки тела впереди, сзади, слева, справа и сверху – классические «пять точек», а я предложил ему еще один – в самой дальней и самой верхней части комнаты. Мы давно выработали этот язык – еще когда Рюген работал охотником за головами в Среднем Городе и у нас подчас не было времени на долгие распоряжения-рассуждения. Слово – снимок – можно работать дальше. Ну или бежать, пока не поймали.
Конечно, сейчас нас никто не торопил – переход на более спокойную и размеренную работу сыщика сказывается на ритме жизни – но отказываться от своих привычек никто из нас не собирался. Да и кто знает, вдруг когда нас снова потянет обратно, на нижние городские уровни.
– Вот тут еще, Ошо, – попросил Морт, показывая на пол.
Я, аккуратно выставляя на крыльях угол планирования, спустился ниже.
– Разве тут до меня уже был кто-то из полиции? – спросил Рюген у дворецкого.
– Нет, сэр, – ответил он. – Я же вам рассказал, кто, как и когда тут появлялся.
– А как вы тогда объясните это? – Рюген отодвинулся, чтобы тому было лучше видно.
Я зафиксировал удивленное лицо слуги, а потом едва заметные полузатертые черточки мелом на полу у головы покойного.
– И вот еще, – Морт осторожно приподнял колени трупа. – И вон там, у стоп.
– Не знаю, сэр, – кажется, дворецкий был искренен в своем замешательстве. – Дверь была заперта.
– А в тот момент, когда здесь были люди? Они могли сделать что-то подобное?
– Нет, сэр. Я не заметил ничего такого.
– А разве там можно было что-то заметить? Скорбящие родные и близкие разве не обступили тело?
– Как вам сказать, – замялся дворецкий. – Надо сказать, что родные-то особо и не приглядывались.
– А близкие?
– Мистер Сэрп пощупал пульс и очень огорчился.
– А как выразилось его «очень огорчился»?
– «Боже мой! Какой ужас».
– Мда, – сказал Рюген и задумался.
Я еще раз зафиксировал лицо дворецкого. Тот не выглядел опечаленным.
– Сюда, Ошо, – позвал Морт.
Я повернул голову к нему. Он уже перевернул труп на спину.
– Ошо, вот эту борозду на шее. И вот еще это.
«Вот это» было раной на животе, кровь из которой весьма скупо перепачкала рубашку и лежащий, как оказалось, под телом нож.
– И как ты это объяснишь, Ошо? Его задушили, а потом еще и зарезали? А потом – чпок! – и испарились из комнаты?
Я пожал крыльями.
– Я знаю, это риторические вопросы. А где остальные местные жители? – спросил Морт у дворецкого.
– Где-то в доме, – пожал плечами тот.

********
Подобных Эрику мы с Рюгеном часто встречали в Среднем Городе. И даже иногда в Нижнем. Правда, там такие люди выглядели совсем уж жалко. Здесь же, в Верхнем, благодаря прекрасному питанию, хорошему уходу, великолепной медицине, качественным наркотикам и непаленой выпивке – они имели все шансы дожить до старости. Насколько я знал, Рюген презирал такой тип людей – слабых, безвольных, склонных к алкоголизму, галлюциногенам, девочкам, иногда даже мальчикам, целенаправленно и методично губящим свою репутацию, здоровье, жизнь просто так, потому что они больше ничего не умеют делать.
Я видел, как Рюген старался не кривить губы – все-таки Эрик был не из отбросов Нижнего Города, хотя по сути не так уж и далеко ушел от них. Я же методично фиксировал облик худосочного, когда-то красивого, а сейчас лишь бледной тени себя прежнего, юноши – высокий лоб со старательно припудренной угревой сыпью, водянистые глаза, на крыльях носа следы недавнего кровотечения, тонкие губы, длинная шея с острым кадыком, впалая грудь, нервные пальцы теребят пуговицу…
– А м-можно она н-не будет н-на меня смотреть?
– Это не она, это он, – пожал плечами Морт.
– Я имел в в-виду, п-птица.
– Это не птица, это биоробот.
– Да к-какая р-разница! П-пусть это н-на меня н-не смотрит!
– К сожалению, это невозможно. Ошо фиксирует наш разговор. И вас.
– В к-каком с-смысле?
– Ну вдруг мне захочется переслушать наш разговор. И еще раз посмотреть на вас. Тогда Ошо как раз и предоставит запись и снимки.
Эрик поник, как воздушный шарик, из которого приспустили воздух.
– Прежде всего, я хотел бы принести вам свои соболезнования по поводу смерти вашего отца, – официально заявил Морт.
– С-спасибо, – вяло ответил Эрик.
– Итак, где вы были в момент убийства?
– В с-своей к-комнате.
– То есть, вы знаете, когда именно произошло убийство?
– Н-нет.
– А как тогда?
– Я п-просто в-весь день п-после общего обеда был в с-своей к-комнате! – занервничал парень.
– И чем вы там занимались? – ехидно спросил Рюген. Я понял, что он тоже увидел засохшую кровь.
– Не ваше дело! – истерично выкрикнул Эрик, от волнения даже перестав заикаться.
– Хорошо-хорошо! – миролюбиво поднял руки Рюген. – Расскажите, как вы узнали о смерти отца.
– Я б-был в с-своей к-комнате. П-пришел Г-гастон. С-сказал, что отец м-мертв. Я открыл д-дверь.
– То есть вы открыли ее только тогда, когда узнали, что отец мертв.
– Н-нет. К-когда узнал, зачем п-пришел Г-гастон.
– А вы всегда так делаете?
– К-как – так?
– Сначала узнаете, зачем пришел человек?
– Н-ну разумеется! Это же В-верхний Г-город! Тут н-надо быть н-начеку!
– Даже в своем доме?
– Т-тем более в с-своем доме!
– Боже, как у вас страшно жить, – вздохнул Рюген. – И что дальше было?
– С Г-гастоном уже б-была с-сестра. Я в-вышел и п-пошел с ними. М-мы зашли за м-мистером С-сэрпом. П-потом втроем п-поднялись, и…
Лицо парня начало подергиваться. Я моргнул и сделал еще один снимок.
Эрик разрыдался.

********
Я никогда не встречал близнецов, столь похожих – и одновременно столь же и различных. Хотя, справедливости ради, надо сказать, что мы с Рюгеном вообще редко встречали близнецов. Это не самая популярная мутация в Нижнем и Среднем, да и не самая живучая. Видимо, в Верхнем Городе с этим все обстояло иначе.
Я стал фиксировать в том же порядке – белокурая челка падает на высокий лоб, голубые глаза зло прищурены, нос презрительно наморщен, так же презрительно кривятся губы, тонкие пальцы небрежно держат длинную – кажется, с настоящим табаком, который на вес золота даже в Среднем Городе, – сигарету. Ей мы явно не нравимся. И даже неизвестно, кто больше – Рюген, который старается сидеть так, чтобы не было видно изуродованную дурно вживленной мышечно-нервной металлосеткой щеку, или же я, моргающий с тихим щелчком на каждый дюйм ее элегантной комнаты.
– Вам обязательно таскать с собой эту ужасную сову? – да, видимо, я выигрываю в этом конкурсе на самый отвратительный гибрид механики и биологии.
– Ошо филин. Во всяком случае, маркирован он именно так.
– О, и зачем же он вам?
– Он записывает наш разговор. И фиксирует ваше поведение.
Бровь взлетела вверх.
– О, вот оно как! Если бы я знала, что останусь в веках, я бы приоделась по-праздничному.
Она явно языкастее своего брата. И, что хорошо, без дефектов речи. Будет легче расшифровывать запись.
– Прежде всего, я хотел бы принести вам свои соболезнования по поводу смерти вашего отца, – снова официальные нотки.
– Ой, да ладно вам, – махнула она рукой. – Вы его знать не знали – может лишь только как персонажа газетной хроники. Да и, кроме того, разве соболезнование – не чужеродное слово в вашей профессии?
– Я всего лишь хотел отдать дань этикету, – пожал плечами Рюген.
– Этикет вам благодарен.
– Итак, где вы были в момент убийства?
– Я не могу этого сказать.
– Почему?
– Потому что я не знаю, когда был этот самый момент убийства.
– Два часа назад.
– В своей комнате. Я весь день – после обеда, где мы присутствовали все вчетвером, то есть втроем, а Гастон прислуживал, – была в своей комнате.
– А зачем вы тогда спрашивали меня про то, когда произошло убийство?
– Мне было просто интересно.
– Вообще-то это был ваш отец – и вам всего лишь интересно?
– Мне это интересно лишь постольку, поскольку это был мой отец.
– Какие сердечные отношения, – язвительно пробормотал Морт.
– Привыкайте, если вам придется и дальше работать в высшем свете, – пожала она плечами.
– Как вы узнали о том, что он мертв?
– Пришел Гастон, сказал, что отец мертв, мы пошли – ой, и правда мертв.
– А можете поподробнее?
Она вздохнула.
– Я была в своей комнате – читала книгу, если вас это интересует! – раздался стук в дверь…
– А дверь была заперта?
– Разумеется.
– Почему разумеется то, что в своем доме вы запираете дверь?
– Ну потому что мало ли что кому надо будет от меня, когда я не буду желать того?
Ох, как я ненавидел подобные конструкции! Не так-то просто их потом расшифровывать! Особенно если учитывать такой субъективный нюанс, как сарказм.
– Хорошо, пусть, – кивнул Морт. – Продолжайте.
– В дверь постучали. Я спросила – кто? «Это я, Гастон», – был ответ мне. Я подошла, отперла дверь. Гастон был бледным – хотя надо сказать, что он никогда не отличался цветущим видом, – и выглядел взволнованным. Он пробормотал что-то вроде: «Хозяин мертв, надо, чтобы вы поднялись наверх». Я переспросила – что? Он повторил: «Ваш отец мертв, нужно, чтобы вы поднялись наверх». Я вышла, заперла дверь.
– А вы не слишком часто открываете-закрываете двери?
Она холодно посмотрела на него:
– Видимо, вы никогда не жили в больших домах и с любящими родственниками.
– Да, это верно. Продолжайте.
– Мы прошли к Эрику. Судя по всему, он в тот момент… ммм… отдыхал.
– Как минимум семью миллиграммами, – ухмыльнулся Рюген, отворачивая от нее лицо.
– Не разбираюсь, поверю вам на слово. Потом – уже втроем прошли к мистеру Сэрпу, поднялись наверх, Эру открыл дверь – да, папаша мертв. Ужас просто.
– Мне показалось, что ваш брат очень переживал по этому поводу.
– Он по любому поводу очень переживает. Кстати, – проследила она, какую часть ее комнаты фиксировал я в этот момент, – это импрессионисты – если, конечно, это вам о чем-то говорит.
– Я не люблю такие картины, – небрежно сказал Морт.
– Почему? – без интереса спросила она.
– Они напоминают мне… – он пощелкал пальцами, подбирая слово. – Мусор. Хаос. Неразбериху. Намешанные в одну кучу детали, обрывки, мазки.
– Вы примитивны, – небрежно пожала плечами она. – Вы сейчас можете в отместку за эти слова поднять меня повыше в вашем списке подозреваемых, но я повторю – вы примитивны.
– Почему же?
– Ну прежде всего, потому что путаете «не люблю» и «не понимаю».
– Да?
– Это свойственно всем примитивным людям. Они не могут что-то понять – не хватает либо их скудного образования, либо столько же скудного мозга, либо как раз в избытке банальная лень – но так или иначе они что-то не могут понять, и вместо того, чтобы повышать уровень образования, развивать мозг или же бороться с ленью, предпочитают убедить себя – и убеждать в этом других – что им это «не нравится». Они это, видите ли, «не любят». А это уже совсем иной коленкор, да.
– Хорошо, – кивнул Рюген. – А еще?
Она внимательно посмотрела на него:
– Вы так пытаетесь избавиться от возможных подозрений в скудости вашего мозга?
– Слово «возможные» предполагают, что вы так не думаете? – сухо спросил он.
Она вздохнула и стряхнула пепел с сигареты.
– Я сомневаюсь, что у вас он вообще есть.
– Вот оно как.
– Ну а как иначе? – она обвела его контур сигаретой. – Как иначе? В вас столько… не своего… снаружи, то возникает закономерный вопрос, сколько не своего у вас внутри.    – Не своего, – просмаковал он. – Интересный эвфемизм.
Она пожала плечами.
– Но мы уклонились от темы, – сказал он. – Что еще?
– Ах, да. Вы просто не умеете правильно смотреть такие картины.
– Так научите?
– Надо просто отойти подальше, – внезапно устало ответила она. – Не вглядываться в детали – они лишь сбивают. А увидеть всю картину.
Рюген встал и отошел к двери.
– Надо же… – медленно произнес он. – Забавно. Никогда не думал…
– А вы можете думать? – печально оскорбила она.
– А у вас… у вас есть что-то не свое?
– Ну, во-первых, не ваше дело. А во-вторых – да, легкие, последствие юношеской попытки добраться до цеппелинов. Плюс – могу курить сколько угодно. Еще вопросы есть?
– Да.
– И?
– Добрались?
Она потушила сигарету – жестоко, практически размазав ее по пепельнице.

********
Мистер Сэрп. Короткий ежик седых волос, серый классический – очень дорогой – костюм, серые глаза, серая кожа, серый – практически без интонаций – голос.
– Вас смущает мой Ошо? – спросил Рюген, заметив, как Сэрп смотрит на меня.
– Не то чтобы смущает – скорее он мне любопытен.
– Это технико-бионическое существо, – пояснил Морт.
– Как вы?
– В этих терминах я бы сказал, что я био-техническое… существо. Я же все-таки человек. А Ошо – робот.
– Не обижайтесь. Я не хотел оскорбить вас.
– Констатация факта не является оскорблением. Я всего лишь поправил вашу ошибку.
– Я просто знаю эти модели, – Сэрп продолжил рассматривать меня. – Они были одними из первых. И я, надо признаться, весьма удивлен. Я думал, что эта линейка уже давно пришла в негодность.
– Как видите, Ошо весьма хорошо функционирует.
– Я поражен, да.
– Вы хорошо разбираетесь в старых моделях роботов?
– Только зная старое, можно разрабатывать новое, – развел руками Сэрп. – Моя же фирма как раз занимается техническими разработками в области роботостроения. Робот, максимально приближенный к человеку, но при этом без биовнедрений…
– Прежде всего, я хотел бы принести вам свои соболезнования по поводу смерти вашего друга, – сменил тему Рюген.
– Спасибо. Это действительно сильный удар для меня. И тем более сейчас, практически при мне…
– То есть вы хотите сказать, что меньше расстраивались, если бы это произошло, когда вы были не здесь?
– Знаете… человек – очень сложное психологическое существо. Я бы тогда мог вытеснить из своего сознания мысль о смерти моего друга и думать, что он жив – просто не в состоянии со мной связаться…
Рюген задал ему те же вопросы – а Сэрп дал ему те же ответы, с поправкой на себя. Да, он встретился со своим другом и его семьей за обедом, а потом весь день находился у себя в комнате. Он любит интимность пространства, поэтому запер дверь и открыл ее только когда постучал дворецкий – как там его зовут? С дворецким уже были молодые Вайсы, и все вместе поднялись наверх, робот открыл дверь, друг был мертв, это ужасно. Вот, впрочем, и все.
– Я бы еще очень бы хотел, чтобы убийца был найден сегодня до вечера, – попросил Сэрп, когда Рюген собрался уходить.
– Вот как?
– Да. Просто, понимаете, я тут проездом… Челнок заберет меня вечером из Новой Гедонии обратно в Эринию. Я же живу и работаю там – а тут был в гостях.
– Ах да, – «из города выдачи нет»?
– Вот именно, – кивнул Сэрп. – Вот именно. Мне бы не хотелось, чтобы несправедливое подозрение пало на меня…
– Несправедливое?
– Разумеется, я же невиновен. Разве у вас другое мнение?
Рюген пожал плечами.
– Так вот, я и говорю, что мне не хотелось бы, чтобы несправедливое подозрение пало на меня, но все бы говорили, что в связи с «из города выдачи нет» я ушел от наказания, – развел руками Сэрп.
– Вам так волнует этот моральный аспект?
– Меня волнует то, что в таком случае настоящий убийца останется безнаказанным.

********
– Запиши, Ошо, – сказал Морт через полчаса, просматривая снимки, сделанные мною и взятые у уборщика. – Запиши, что это самое глупое дело, с которым я… кхм… имел дело. Оно до невероятности скучное и унылое – при всей своей… кхм… невероятности.
– Давай, я сам буду литературно оформлять твои выкладки, – предложил я.
Рюген вздохнул.
– В любой из тех книг, что я читал, это было бы завязкой невероятной, увлекательнейшей детективной интриги! «Убийство в запертой комнате»! Всего четверо подозреваемых! И у каждого нет алиби!
– Не так громко, – попросил я. – Мои уши слишком чувствительны. Меня все-таки делали по проекту настоящих филинов.
– Извини, Ошо. Итак, удивительное убийство. Четыре человека, у каждого из которых мог быть свой мотив. И при этом – поразительная, невозможная скука. Всем просто наплевать на то, что Вайс умер. И тем более наплевать, что его убили. И знаешь что, Ошо… мне кажется, что мне тоже становится на это наплевать.
– Это плохо, – сказал я. – Это мешает делу.
– Это уже помешало, Ошо. Мне даже не хотелось вести с ними беседу. Да, я задал какие-то вопросы по делу… но потом разговаривал уже просто так. Ну да, крупный магнат убит. Ну да, его труп все еще тихо коченеет в пустой запертой комнате наверху. Но – ну и что? Король умер – да здравствует король. Минус один магнат – плюс новый магнат.
– Это непрофессионально, – заметил я.
– Я знаю, Ошо, знаю. Когда я работал охотником за головами – там все было просто. Были преступники, которых нужно поймать, был город, из которого их нельзя выпустить. Были правила, по которым эти люди были преступниками, – я понимал и принимал эти правила.
– Или не принимал, – уточнил я.
– Ну да, – кивнул он. – Иногда. Совсем редко. В совсем частных случаях. Но как бы то ни было, Ошо, – я знал, на что работаю. А тут… Мне все равно. Это неправильно. Сыщик должен быть заинтересован в деле.
– А у тебя никак не получается?
– Нет, – помотал он головой. – Никак. Ведь поводов для заинтересованности в деле не так уж и много. Деньги? О них речь не шла. Справедливость? Прости Господи, какая справедливость в Верхнем Городе. Профессиональная гордость? Ну только если она. Загадка? Скука окружающего убивает ее. Знаешь… я все чаще и чаще задаю себе вопрос – может быть, в том, что во мне остается все меньше и меньше… живого, может быть, в этом есть свой резон? Безжизненный, бездушный механоид расследует преступления равнодушных и скучных людей. Скажи, Ошо, когда я могу уже не думать о себе в контексте человеческого? Когда от меня останется десять, пять процентов себя? Или только и имя будет моим? Что делает человека человеком?
– Это дело на тебя дурно влияет, – пожал я крыльями. – Развяжись с ним побыстрее. Вот тебе и заинтересованность – избавься от него в кратчайшие сроки. Правда, разумеется, не в ущерб качеству. Не ткни пальцем в первого попавшегося.
– Обижаешь, Ошо.
– Ну вот тебе и интерес. Слабо управиться до вечера?
– А если окажется, что слабо?
– Ты сменишь фамилию.
Морт посмотрел в окно.
В небе парили огромные неповоротливые туши цеппелинов, заброшенные со времен Войны Городов.
– Как ты считаешь, – спросил он меня. – Если попытаться куда-то добраться вдвоем, а не в одиночку, это получится?

********
Через час после этого нашего разговора все подозреваемые было собраны в гостиной. Рюген старался не улыбаться – но я видел, что он безумно рад. Кажется, и в этот раз со сменой фамилии у меня ничего не получилось.
– Возможно, это несколько старомодно, господа… – начал он. – Но мне захотелось, чтобы это дело было завершено именно так.
– О, уже даже завершено? – ехидно спросила Эрика, закуривая.
– Не знаю, обрадует вас это или огорчит – но да, оно уже завершено.
Морт помолчал.
– Скажу сразу – мне почему-то было неинтересно это дело. Я даже обсуждал это с коллегой.
– С вашим диктофоном? – снова подала голос близнец.
– Для меня он коллега, – терпеливо сказал Рюген. – И прошу вас относиться к нему именно как к моему коллеге. То есть, если вы уважаете меня, то уважайте и его. А если вы не уважаете меня, – он посмотрел на Эрику, – то хотя бы уважайте его.
Девушка пожала плечами.
– Я не мог понять – зачем, – начал Морт. – Зачем такая сложность – убийство человека в запертой комнате, или же создание впечатления, что убийство произошло в запертой комнате? Как это произошло – второй вопрос. Точнее, вопрос, который должен быть вторым, но неизменно выходит на первый план.
Он похрустел пальцами механической руки.
– Но зачем? Мистера Вайса можно было убить где угодно – а потом так же где угодно спрятать, хотя бы в том же шкафу, что стоит в коридоре около пресловутой комнаты. До ужина никто бы не хватился хозяина дома, потом бы его нашли роботы-слуги… Это было бы гораздо проще. Потом бы появилась полиция, навела справки, осмотрела рану… и поняла бы, кто убийца.
– Думаете? – спросил Сэрп.
– Уверен, – кивнул Рюген. – По большому счету, это было бы дело часа, не более. Даже если бы у вас всех отсутствовало алиби – как, впрочем, и сейчас – это было бы дело часа.
Он все-таки не удержался и усмехнулся. Да, это выглядело жутковато.
– И я понял. Убийство в запертой комнате совершилось ради того, чтобы это была именно запертая комната. Это и было самоцелью.
Он сделал паузу.
– Но я еще попутно понял, как это убийство было совершено.
– Попутно? – удивился Сэрп.
– Да. Потому что в тот момент было уже неважно, как это именно произошло. Ведь я уже нашел убийцу.
– Погодите... вы выяснили, кто убийца, до того, как поняли, как было совершено убийство?
– Да.
– Но... по какому признаку?
– По тому, как оно нам было подано.
Рюген встал.
– Мой Ошо не просто диктофон, фотоаппарат и мой коллега, его память еще набита всеми книгами-детективами, которые когда-либо видели свет. Вам уже ничего не скажут эти имена – да и мне, честно говоря, тоже они ничего не говорили когда-то. Это уже сейчас только по стилю и интонациям, до того, как будет названо имя главного героя, я смогу отличить историю Агаты Кристи от рассказа Конан Дойля… В этих детективах уже есть все возможные варианты преступлений, типы убийц, мотивации их поступков...
– То есть вы просто быстро прочитали книжки и нашли нечто похожее? – усмехнулась Эрика.
Рюген покачал головой.
– Нет, ни в коем случае. Я еще не прочитал все книги, что в Ошо – но даже если бы это было так, то я бы не смог запомнить их. Один весьма знаменитый в свое время герой детективов – некий Шерлок Холмс – говорил, что человеческий мозг обладает конкретной вместимостью. И нечего забивать его тем, что потом не понадобится, – в ущерб действительно важным для работы вещам. И Холмс знал лишь только то, что ему было нужно, – будучи весьма необразован во многом другом. Вполне вероятно, что это всего лишь художественный прием, – но кое в чем автор прав. А именно в том, что человеческая память действительно весьма избирательна. Так что я даже и не стал копаться в ней. Я пошел по другому пути.
Он сделал паузу. Я хотел сказать ему, что он перебарщивает с театральностью, но передумал. Мне тоже было интересно.
– Был такой автор – Честертон, который, кроме всего прочего, писал и детективные романы. И в этих романах главным героем – собственно, сыщиком – был некий патер Браун, милый кругленький человечек, который, будучи священником, при этом гениально раскрывал преступления. И когда его спросили, как он это делал, – скромно ответил, что он и был преступником.
– С-силен с-священник! – выпалил Эрик.
– Вы тоже ничего не поняли, – улыбнулся Морт. – Тот герой, кто спросил об этом Брауна, тоже не понял его реплику. На самом деле патер имел в виду, что он начинал мыслить как преступник.
– Т-то есть в-вы хотите с-сказать, что…
– Да, именно так. Я попытался понять, зачем убийца провернул такую сложную схему – и в тот момент понял, кто он.
Рюген сделал паузу.
– И? – напряженно спросил дворецкий.
– Я сейчас понимаю Эркюля Пуаро, – мечтательно протянул Морт.
– Кого?
– Да еще одного героя детективных романов. Он очень любил собирать всех подозреваемых в одной комнате и выступать перед ними с долгой речью о том, как он раскрыл преступление, – и только потом, в самом конце, сообщать, кто же убийца. Да, в книге это выглядело занимательно и напряженно – только я не мог понять, зачем это ему нужно было на практике. Неужели нельзя было просто сказать – «убийца ты, потому что так и так»? Зачем было все это «это было так, но я думал, что эдак, оказалось, что я ошибся, потом я понял все правильно, это было вот так, не правда ли, господин Смит»? А вот сейчас я понимаю. О да! Сейчас я понимаю, зачем это!
Он хлопнул в ладоши.
– Я судил тогда по своему опыту охотника за головами. Там же совсем другой ритм жизни – погони, засады, маскировки, вынюхивание. А здесь все иначе. Копание в людских интригах, взаимной ненависти, изощренного ума и отчаянной глупости. Ты вымазываешься грязью тут куда больше, чем на самых нижних этажах нижнего города.
– Это очень пафосно, – стряхнула пепел Эрика, – Но нельзя ли ближе к делу?
Рюген усмехнулся. Эрик поежился.
– Это маленькое наслаждение – игра с властью. Не с властью сильного – а с властью знающего. Вот вы – два наследника, один магнат и даже вы, дворецкий, получающий за месяц больше, чем я напахивал за год, – вы все обладаете в той или иной степени властью над людьми. Денег ли, статуса ли – Гастон, я видел, каким взглядом вы смерили меня при встрече, это тоже последствия какой-никакой, да власти. А сейчас вся власть тут у меня. Я могу ткнуть на любого из вас пальцем и сказать: «убийца – ты!». И все, никто ничего не сможет поделать.
– Если вы ткнете на невиновного, то он сможет доказать вашу неправоту, – пожал плечами Сэрп.
– Если сможет. Я несколько знаю ваш мир. В нем можно доказать свою невиновность, только если в ней будут заинтересованы окружающие. Если же им выгоднее, чтобы виноватым назначили вас, – то так оно и будет. Здесь же один человек – сам убийца – заинтересован в том, чтобы виновным назначили кого-то другого, а всем остальным на это наплевать.
Он вздернул подбородок вверх.
– Так что это моя плата за сегодняшнюю работу – подержать вас в руках и посмаковать свою власть.
– Это мелко, – сказала Эрика.
– Наверное, – согласился Рюген. – Но мне это пока нравится. И я опять отклонился от темы. А ведь… Ошо, который час?
– Пять, – сказал я.
– Пять, – повторил он. – Господин Сэрп, когда у вас челнок на Эринию?
– Через три часа. Надеюсь, что вы успеете рассказать свою захватывающую историю к этому времени.
– О, не беспокойтесь. По сути, осталось совсем немного. Итак, как бы построить свой рассказ… – побарабанил он пальцами по подбородку. – Думаю, что я все-таки пойду по наиболее извилистому пути.
Он откашлялся.
– Вы видели позу, в которой лежало тело? Разумеется, для вас она могла ничего не говорить, но для меня она была… по меньшей мере странной. Человек не падает так. Это больше похоже на судороги после принятия какого-нибудь яда, но как правило, после подобных ядов окоченение наступает слишком быстро – раньше, чем обычно. Окоченение же тела мистера Вайса шло по обычной схеме. Затем – удушение и удар ножом. Удушение явно привело к смерти – об этом говорит ножевая рана, которая была нанесена посмертно. Нож, который лежал под животом… Все эти детали выглядят так… странно. Даже слишком странно…
Рюген помолчал.
– Убийца сначала задушил. А потом спрятал тело в шкаф, что стоит в коридоре –  предварительно сняв с трупа халат. Затем запер дверь изнутри, накинул на себя халат покойного и лег в позе, в которой его невозможно было признать. Спрятал лицо в локтях, отвернулся. Он знал, что с минуты на минуту придет робот-уборщик, увидит нечто непонятное во вверенном ему помещении, зафиксирует все – и уйдет. Заперев дверь снаружи – и ее можно будет спокойно открыть. Затем убийца встал, вынул тело из шкафа, перенес в комнату, натянул халат – как уж получилось, труп уже начал коченеть, но это не пугало, весь фотографии робота все равно будут плохого качества – уложил на пол – точь-в-точь такой же позе, какой лежал и сам. Вот отчего и зачем были те меловые метки на полу! Да, забыл сказать. Нанес покойному удар в живот – просто так, чтобы запутать следствие – и только потом уложил на пол. А потом спокойно вышел, заперев дверь снаружи, – и поднялся в свою комнату. И стал ждать паники – точнее, сдержанного любопытства – и прибытия полиции.
– Но почему он так сделал? – развел руками Сэрп.
– Зачем, – уточнил Морт. – Здесь нужно говорить «зачем». Все преступления – особенно связанные с убийствами – делятся на те, что «почему?» и те, что «зачем?». Убийства «почему», как правило, спонтанны. Они совершаются или в состоянии аффекта, или полными идиотами. Убийства «зачем» иные. Они имеют расчет и смысл. Лишь иногда в них вкрадывается «почему» – если по какой-либо причине предмет или объект «зачем» не сработали. Например, от первого же удара по голове молоток разлетелся на части, пришлось добивать жертву подвернувшимся под руку телефонным справочником.
Эрика звонко рассмеялась.
– Спасибо, – сказал Рюген. – Любое действие человека вообще можно рассматривать с позиции «почему» и «зачем».
– Вот как, – хмыкнула Эрика.
– Вот, например, ваши реплики, которые перебивают мою речь, – спокойно продолжил Рюген. – Я прекрасно понимаю, что это пафосное и театральное выступление – но я заранее предупредил, что так это и будет выглядеть. Можно задать вопросы «почему» вы это делаете и «зачем».
– Попробуйте, – усмехнулась Эрика.
– «Почему» вы это делаете? Потому что вам скучно. Почему вам скучно? Сейчас будет известен убийца, это же кульминационный момент! Так часто делает сам преступник, да. Чтобы ввести сыщика в растерянность. Или выставить его идиотом, чтобы никто не поверил ему. Это хорошо действует, особенно в тех случаях, если сыщик сам по себе является несколько эксцентричным. Можно даже просто странным. Ничего общего не находите?
– То есть вы только что сказали, что я – убийца? – подняла бровь Эрика.
– Что? Ах да… то есть нет, я всего лишь привел вам пример.
Эрика усмехнулась.
– Вы перебиваете меня «затем», чтобы быть чуть выше всех здесь.
Девушка побледнела.
– Только человек, желающий быть выше всех, будет пытаться забраться на цеппелины, – сказал он. – И только потерпевший в этом неудачу будет упорно биться дальше.
Эрика молчала.
– Думаю, что из данного диалога вы сделали вывод, что я не считаю мисс Вайс убийцей, – обратился Рюген ко всем. – Она может покинуть эту комнату, если хочет.
– Думаю, я задержусь… – дрогнувшим голосом сказала та.
– Любопытство! – возвестил он. – Любопытство, которое, как известно из старой пословицы, сгубило кошку. И чуть было не сгубило все это дело. А спасло его – как ни странно – все то же тщеславное желание мисс Вайс быть выше, покрасоваться перед случайным собеседником. Никогда ничего нельзя делать в одиночку, только вдвоем, только вместе с кем-то ты докопаешься до истины, ты достигнешь высот… ты будешь там, где хочешь быть. И этот «кто-то» может появиться совершенно внезапно – сам не ожидая, да подчас и не желая этого.
– Вот как? – спросил Сэрп, поправляя манжеты.
– Есть такая фраза «за деревьями не видно леса», – пояснил Морт. – В старых книгах сыщики так упорно лопатили каждую долю дюйма в поисках улик… Так собирали каждую крупинку пепла, по которой они могли бы восстановить всю картину преступления... Что я, признаюсь, оказался в такой растерянности перед этой тайной пустой и закрытой комнаты, что мне стало скучно и захотелось бросить все это дело. Я просто не знал, к чему подступиться. И если бы я начал действовать, как старые мастера, то просто бы запутался во всех деталях. Да и не только я. Ни один полицейский не смог бы – во всяком случае, быстро – разобраться в этом деле. И если бы не краткая и экспрессивная лекция мисс Вайс по поводу импрессионистов… Я всего лишь отошел подальше и перестал смотреть на детали. И увидел всю картину! В которой совершенно были неважны никакие детали!
Рюген перевел дух.
– Зачем все эти сложности? Чтобы запутать полицию. Чтобы вместо поисков убийцы они задавались бы вопросом – как произошло убийство. И потратили на это часы. А может даже дни. Или – о ужас! – неделю!
– Но все равно бы нашли? – улыбнулся дворецкий.
– Я не склонен переоценивать нашу полицию, – уклончиво ответил Рюген. – Но думаю, что нашли бы. Но только даже завтра это было бы уже бесполезно.
– Почему?
– Потому что из города выдачи нет. Не так ли, мистер Сэрп? Старое правило, оставшееся еще с Городских войн? Города не имеют общей юрисдикции. Преступление, совершенное в одном, не имеет никакого веса в другом. Приехать сюда, убить старого друга – друга ли? – и обставить все так, чтобы уехать, совершенно официально уехать до его раскрытия. Всем наплевать на покойного мистера Вайса. Верхний Город – всем наплевать на всех, а большинству еще и на себя. Только несчастная полиция уныло отдувается за наличие старых законов – есть труп, значит, нужно расследовать и найти убийцу. И они находят – прекрасно находят! И вы знали, что они найдут – просто вам нужно было их чуть придержать. Заманить мистера Вайса в пустую комнату… это было легко, тут все параноики, сидящие под замками… знать, что именно эта модель робота – а вы же работаете со старыми моделями! и думаю, что причина убийства могла быть именно в расхождении взглядов на антропоморфность роботов, которая вылилась в проблемы с финансированием ваших проектов – делает снимки именно с такого ракурса… продумать позу… Дьявол в деталях – и вы выпускаете этого дьявола. А потом разыгрываете небольшой спектакль – вам даже не нужно напрягаться, тут никому неинтересна скорбь. И все. Потом лишь дождаться, пока полиция провозится до момента Х, развести руками – вас, как гражданина другого города, не могут задерживать по причине всего лишь подозрения – и улететь. Все.
Наступила тишина.
– Вы не докажете, – ответил тот.
– Если б вы знали, как часто эта фраза звучала в старых книгах, – улыбнулся Рюген.
– И как на нее отвечали?
– По-разному.
– А что ответите вы?
– Лишь то, что никто из здесь присутствующих не заинтересован, чтобы доказывать вашу невиновность. 
Молчание.
– Всем наплевать на всех, да. В том числе и на вас.
Молчание.
– На вашей одежде, скорее всего, найдут волокна от халата мистера Вайса.
– Он давал мне его поносить!
– На одном из кухонных ножей будут ваши отпечатки. Вы же вряд ли успели их смыть – тут успеть бы подкинуть нож обратно на кухню?
– Я ночью готовил себе бутерброд!
– На вашей обуви обнаружат грунтовку с пола комнаты.
– Мы нередко заходили туда вдвоем!
– А найденную в шкафу пуговицу сравнят с остальными вашими.
– Я как раз где-то вчера ее потерял, наверное, засосало в уборщик!
– В шкафу не было никакой пуговицы, мистер Сэрп, – тихо сказал Морт.
Тот побледнел и издал звук, похожий на сдавленный хрип.
– Ошо, ты все записал? – повернулся ко мне Морт.
– Конечно.
– Замечательно. Пошли скриптограмму полковнику Лоуренсу, что мне в течение часа нужен человек, обладающий полномочиями ареста в Верхнем Городе. Скорее всего, это будет он сам.
– Хорошо, – ответил я.
Наступила тишина.

– И что там в ваших старых книгах происходит потом, когда преступник найден? – вдруг спросила Эрика.
– Я не знаю, – беспомощно признался Рюген. – Кажется, это авторам было уже неинтересно.

********
Вчера я снова сказал Морту, что его фамилия несколько претенциозна – особенно учитывая то, чем он сейчас занимается, и тем более учитывая то, чем он занимался раньше, – и предложил сменить ее на что-то более простое, пусть даже и столь же звучное, но менее тематическое. Он задумался, а потом ответил, что, учитывая то, чем он сейчас занимается – а тем более, чем он занимался раньше, – весьма вероятно, что скоро она будет единственным, что у него останется своего. И чтобы я катился со своим предложением ко всем чертям – или что там у старых занудных филинов.
И я понял, что он ответил на свой самый главный вопрос.

А еще мы на днях будем пытаться добраться до цеппелинов.
Втроем.





Щетинина Елена
elena_omgu@mail.ru

Кто убил дракона?
(из цикла «Драконовы байки»)

– Дяденька, это вы убили длякона? – чумазый карапуз поддернул спадающие штанишки и засунул в рот палец.
«Дяденька», который был старше малыша всего лет на десять, вздрогнул и отошел подальше от огромной туши. Обнаружил он ее лишь пару минут назад – и поэтому не успел сообразить, как бы повыгоднее для себя обратить эту находку.
– Ну эт-то… д-да… Я… – заикаясь, неуверенно ответил он. Подумал немного и сделал еще шаг в сторону.
– Дяденька, вы гелой, да? – малыш шмыгнул носом и переместил палец поудобнее во рту.
– Ну это... ага… – парень опасливо огляделся по сторонам. Вокруг кроме них с малышом никого не было. А ну да, еще кроме дохлого дракона.
Дракон лежал на животе, раскинув лапы в разные стороны. Глаза его были закрыты, гребень поник, а из пасти свешивался огромный фиолетовый язык. Дракон не шевелился. И не дышал. И даже немного вонял. В общем, был мертвее мертвого.
Парень приободрился.
– Ну это, ага. Я герой, - он подбоченился и отставил ногу в сторону.
– А как вы его убили? – малыш явно испытывал недостаток информации. Парень мысленно проклял его.
– Ну взял и убил, - мрачно процедил он, думая, как бы отвадить назойливое дитя.
– Плям так, голыми луками? – не унималось то.
Парень мысленно проклял всю семью мальчика, вплоть до седьмого колена.
– Нет, конечно, малыш! Драконов голыми руками не убивают. Я… – он лихорадочно огляделся. – У меня была эта дубинка! – и схватил валявшийся неподалеку увесистый сук.
– Дубииинка! – восхищенно протянул малыш.
– Ага! – парень потряс дубинкой, борясь с искушением стукнуть ею мальчика. – Я ею – бац! – дракона. А он – хрямс! – и упал. И умер!
– Вау! – тот был потрясен. Парень, надо сказать, тоже. Он еще никогда не замечал за собой способностей к такому отчаянному вранью.
– Вот так, малыш, – покровительственно сказал он, снова приняв горделивую позу. – Кушай кашу, слушайся маму и тоже вырастешь таким же сильным.
– Ага… – судя по задумчивому выражению лица, мальчик принялся за обдумывание перспектив геройства с минимальными потерями – то есть с минимум съеденной каши и выполненных маминых просьб.
Парень же справился со страхом и подошел поближе к туше. Он уже начал свыкаться с идеей о том, что это именно он убил дракона и теперь думал о том, как бы повыгоднее данную информацию обернуть. Возможно, его сочтут героем, выплатят денежное вознаграждение. Нет, это даже не «возможно», а «несомненно». Скорее всего, его пригласит к себе король и, может, даже даст ему какой-нибудь пост при дворе. Это было бы весьма кстати и хорошо. Король может также выдать за него свою дочь. А вот это уже не очень хорошо. Ибо дочь короля была уже сорокалетней старой девой с глазами навыкате и плохой дикцией. От своего одиночества она не очень страдала и прекрасно проводила время в окружении фрейлин и мопсов. Периодически их веселые девичники содрогали до основания замок и окрестности и отпугивали потенциальных женихов. Папенька-король подозревал, что дочь претворяет в действие сложный план по отваживанию женихов и беспечной жизни на батюшкиной шее, - но доказать не мог и просто смирился с положением вещей. Так что вполне возможно, что король вцепится в новоявленного героя и заставит того стать своим зятем. Хм.
Хотя… учитывая, что потенциальная невеста раза в два старше потенциального жениха… может быть, лет эдак через пять-десять он уже будет свободен, с деньгами и титулом…

– Ааа! Кто! Ой! Надо же! Ух ты! Это он? – нестройный хор воплей отвлек парня от планирования будущего.
На холм к ним карабкалась толпа. Видимо, местные жители заметили, что у логова дракона что-то происходит, и не меньше, чем мальчик, жаждали получить информацию. Возможно, об этом уже извещен и король, подумал парень. И может быть, где-то в этой толпе карабкается и придворный живописец с холстом наперевес, дабы запечатлеть лик героя. Парень приосанился, принял героическую позу возле туши и попытался ногой запихать вываленный драконий язык обратно в пасть, дабы не портил вид.
Толпа вскарабкалась на холм и замерла в изумлении. Явно, они не ожидали такого зрелища. Правда, общую эстетику картины немного портил карапуз в спадающих штанах и со щеками, вымазанными вишней. Но в дальнейшем это можно было повернуть так, что в облике этого малыша проглядывает светлое будущее этой страны, будущее без дракона, без страха, без опасений, будущее, которое с надеждой глядит в светлое будущее… Тут мысли парня запутались, и он решил прекратить это сложное и неблагодарное занятие  – думать.
Толпа стояла около них, покачивая головами, поцокивая языками и о чем-то вполголоса переговариваясь. Наконец народ раздвинулся и вперед вышел кряжистый мужик с окладистой бородой, судя по всему – староста деревни.
– А кто убил дракона? – степенно спросил он.
Парень приосанился.
– Я!
– Ты? – недоверчиво спросил староста, оглядывая щуплую фигуру и прыщавое лицо «героя».
– Я! – гордо подтвердил тот. – Вот этой дубинкой, – и продемонстрировал узловатый сук.
Судя по всему, именно сук, а не слова, убедили старосту.
– Это он убил дракона! – повернулся он к толпе.
Народ зашумел.
– Да, я! – провозгласил парень. – Я состою в отряде драконоборцев! – соврал и даже не заметил.
Народ зашумел еще сильнее.
Парень довольно улыбнулся. Сейчас его поднимут на руки и понесут вниз в деревню. Накормят, напоят и пригласят в замок короля. Король обнимет его, назовет своим сыном... или братом… ну неважно… Предложит ему земли, подарит титул. Может, даже учредит праздник в его честь…

И тут его мечты снова были прерваны. Что-то заставило его прислушаться к тому, о чем переговаривался народ.
–  Убил…
– Ага… Вот этой самой дубинкой.
– Герой...
– Да, герой, нечего сказать…
– И что теперь делать?
– А я откуда знаю?
– А мне что делать теперь? На моем постоялом дворе-то только рыцари-драконоборцы и останавливались. Кто теперь на нашу глушь позарится? А мне по миру идти?
– Да ладно тебе жаловаться, вы их с женой по ночам обкрадывать не забывали, так что в кубышке-то у тебя заначка хранится. А моя кузница с металлолома, что после них оставалась, еще полгода потом кормилась. Сами же придете ко мне за плугом и подковами. Я их вам из чего, из глины делать буду?
– А кто теперь наши конкурсы красоты судить будет? Он ведь самым объективным был, ему-то все равно кого лопать – лишь бы самая красивая на деревне была.
– А кто теперь наши поля топтать будет? Я уже пожаловался королевскому министру по полям, что у нас дракон в этом году все пожег и вытоптал. Что теперь, самим с факелами и на лыжах по огородам бегать? Компенсацию-то растратили.
– Да и вообще, если посмотреть, хороший же дракон был…
– Ага, не то что, у соседей. Там не только огнем жжет, но и чем-то вонючим плюется.
– Не плюется, а совсем из другого места…
– Да какая разница?
– А наш даже и не плевался…
– А какие песни по ночам пел…
– Да уж… не хуже, чем лягушки на болоте...
– Ну и как мы теперь без него?
– Да… скучно будет.
– Бабы, вы что? Что значит «скучно»? Без дракона мы загнемся, как пить дать.
– Точно. Вы погодите, к нам лет десять как королевская винная комиссия не заезжала, его боялась. Теперь нагрянут. Мигом все самогонные аппараты конфискуют.
– Да… 
–  Меня теперь никто не назовет самой красивой! Кто теперь скажет, кто лучше – я или соседская дура?
– Доченька, ты, ты самая красивая!
– А без дракона никто не повееерит!

Сквозь толпу протолкалась скрюченная старушка с клюкой.
– Изверг! – заорала она. – Ирод окаянный! Пошто нашего дракона убил, чувырла городская?
Метко запущенная на манер копья клюка – кажется, у старушки был большой опыт – стукнула парня по уху.
От неожиданности тот попятился, споткнулся о драконий язык, нелепо замахал руками и смачно шмякнулся задом на траву.
Толпа, угрожающе рокоча, приближалась к нему. В авангарде были та самая старушка – уже без клюки, и полногрудая пейзанка – судя по всему, потенциальная победительница следующего местного конкурса красоты. Они угрожающе сжимали и разжимали руки, производя характерные удушающие движения.
Парень понял, что пришел старина каюк.
– Эй… эээ… не нааадо… – залепетал он, отползая назад. – Я ж это… Я не это…
– Что ты не это? – прошипел кто-то из толпы.
– Я не трогал вашего дракона!
– Ага, ври больше, – проскрежетала старуха.
– Правда! Правда-правда! Я просто мимо шел. А тут он лежит… И мальчик спросил… Ну я и сказал…
– Селяне, он же, гад, все на ребенка валит! Вы ж поглядите – мало того, что дракона ухайдокал, так теперь еще и про ребенка гадости говорит!
Рокот усилился, кое-где он даже переходил в нецензурную лексику. Судя по чавкающим и стукающим звукам, которые доносились где-то из центра толпы и чуть ниже, народ активно подбирал камни и выдергивал с корнем компактные колючие кустики. Может, даже выкорчевывал мелкие пеньки.
Парень понял, что его сейчас будут бить. И даже не ногами. А более твердыми и увесистыми предметами.
– Я не трогал-не трогал-не трогал… – затараторил он, с ужасом понимая, что правда у него получается гораздо менее убедительно, чем ложь. – Я просто шел, просто шел…
– Драконоборец он… фигов… – из толпы смачно плюнули. Плевок попал ему в лоб. Парень понял, что это было просто пристреливание и сейчас полетит что-то более существенное.
Он неуклюже вскочил на ноги. Рядом шмякнулся ком земли, из которого высовывались ошарашенные происходящим дождевые черви.
– Я не драконоборец! И никогда не был среди них! Нет! Ой! Я не трогал! Я мимо шел! Ааа!  – парень бросился бежать по холму, мимо пещеры дракона, и вниз – к реке, лугу и дальше, к лесу. В данный момент звери пугали его гораздо меньше, чем лишенные дракона селяне.
Толпа, смачно ругаясь, подбрасывая в руках камни, помахивая сучьями и постегивая колючими розгами, поспешила вслед.
За ними, неторопливо, поддергивая спадающие штаны и ковыряя в носу, потопал чумазый карапуз. Он не волновался, что идет медленно. Он знал, что если толпе повезет, то успеет на самое интересное.

Когда вся процессия скрылась под холмом, огромная туша зашевелилась. Дракон шумно вздохнул, потянулся и засунул в пасть оттоптанный язык. Затем сел и стал разминать затекшие лапы.
– Вот так всегда, – пробормотал он. – Пока не сдохнешь, слова доброго не скажут. А тут... Чуть на слезу не пробило… Надо почаще так.
И хитро улыбнулся

Tweet