- И что, и вот это, по- вашему, таки бонба?

- А то! Ой, не морочьте мине голову.

- Да и не скажите, прям шкандаль, внатуре.

 
Недовольный ропот в партере



- Слушай, ты… да. Да всё хорошо. Не было дома. Чо, нормально разговариваю. Она? Она с Олькой, где ещё… уроки делают. А когда? Ну, то с работы придёшь, то ещё что, сама знаешь. Ну, не знаю, может на выходные. Да какое тебе дело? Ты там как? А-а… так, ладно, отцепись, давай, пока. Всё… ну, всё, всё, сказал.

Отключить мобилу, быстро. Сука, надо же, ну почему так всегда, - звонит, когда меньше всего нужна, слушать её ещё…




Огляделся. Пока говорил по телефону, оказался у аллеи. Откуда-то сверху опускался вечер, густел, обволакивал, медленно поглощая и растворяя в себе пасмурный день. Май месяц. Молодая зелень сбрызнула высохшие за зиму скелеты каштанов и лип, ветер обессилел, устав гоняться за призраками, пространство запахов, оживающей земли, дух клейких древесных соков, отголоски дневной суеты - всё в одной куче, в одном городе. Тепло и нежно. Тучи свисают с крыш, карнизов, путаются в ветвях, но до сих пор ни капли с неба. Пасмурный вечер в мае. В такой вечер Малыш мечтал умереть. Чтоб стоять вот так, на грани сумерек, когда дню не достать, а ночь ещё не пускает, не знает в лицо, сторониться, как чумы. Ты чужой и там и там, по-настоящему, ты на вершине, вне времени, вне времён, вне сегодня, между вчера и завтра. Сумерки – особое время года. Между зимой и летом – майские сумерки.




У входа в аллею пусто. Отточенная сталь обжигает поясницу, от неё ток новизны, дикости, с этим можно бродить по воде, можно летать, что-то ещё, такой свободы до этого никогда... Я викинг, я маленький лупоглазый морячок с томогавком. Так, на всякий случай. Просто гулять, гулять без правил, без берегов, без этого сквозняка в голове. По неубранной прошлогодней листве, на лавках никого, не считая двух-трёх бескровных, пока ещё живых зомби. Это случится. Это должно произойти, иначе стану на перекрёстке, отсчитаю с десяток машин и под одиннадцатую пулей, полный вперёд. Вы видели? Нет, вы видели?! - спросят, выходящие из театра… Кому-то не повезёт, плевать. Малыш закурил сигарету. Медленно брести, курить, руки в карманах: я свой, не бойтесь, только распахните глотки, щели, дайте войти... Моя думает, я у кума и мы режемся в танки под пиво, сало, горланя песни про «вот если бы я»; ежеминутно курить на балконе и бить себя в грудь, доказывая всему миру всплывшее в пьяном мозгу, очередное пустое дерьмо... Какой же кошмар, господи.

Вернусь поздно. Если вернусь.




С чего я поздно вернусь, и куда, куда?


– Закурить не будет? – Малыш вздрогнул, шевельнул пальцами, потянувшись под куртку, резко оглянулся. Нервы, Малыш? Сзади двое, лет по семнадцать-восемнадцать. Один среднего роста, худощавый блондин в светлой спортивной толстовке с эмблемой «Nike». Капюшон едва висит на затылке, руки в задних карманах джинсов. Тонкие черты лица. В темноте горят светоотражающие вставки на кроссовках.

- Да ради бога. Такого добра не жалко. – Он протянул пачку. Второй, чуть повыше, свободный раскованный амбал лениво качнулся, взял пачку, достал две сигареты. Одну дал блондину.

- Гуляем? – Малыш щёлкнул зажигалкой, давая прикурить. Закурил сам.

- А чо ещё делать? – Амбал поразговорчивей и, видимо, проще. Его фигура, нависающая сверху глыба, оплывший столб, увенчанный бритой головой, мелкие глазки, безобразно огромный, тонкогубый рот.

- Ну, тёлок там снять, я знаю… - развязно хмыкнул Малыш. Вышло фальшиво, в конце фразы голос задребезжал, улыбка съехала набок. Малыш отвёл взгляд.

- Да, чо-та город, как вымер. Где их найдёшь? – Пожал плечами амбал. Блондин молча курил, пристально поглядывал из-под косой чёлки. Они не торопились. Малыш подыскивал слова.

- Да-а, с бабами сложно… а время сколько?

- Мы счастливые.

- Как же, понятно.

- Ну, ладно, удачи. Погнали мы.

- Ага, давайте. А то, если баб нету, тогда…




Последние слова настигли, коснулись спин, стекли по позвоночникам, налили их ноги свинцом. Они споткнулись, эти слова якорем бороздили воздух, до их ушей долетел смысл, они поняли. Дёрнулись переглянуться, но мешало что-то оглушительное и быстрое, как удар под дых, они неуверенно продолжали идти, переваривая каждый по-своему. Малыш не дышал. Сердце клокотало в горле. Земля встала на дыбы и рвалась.


Неужели сумел... Запалил фитиль, огонь взметнулся, улетел вверх по шнуру, теперь ждать. На аллее по-прежнему пусто, кроме пожилой пары; они, кряхтя, поднялись с лавки и не спеша ковыляли домой, грея обломки друг друга, касаясь локтями. Ещё грустного вида человек и мелкая собачонка брели от дерева к дереву, скованные тонкой цепью. Кто из них кого выгуливал… Малыш с трудом прикурил от окурка сигарету, искры сыпались в рукав, обжигая пальцы. Пульс бил по ушам, в глазах булькала темнота, ватные ноги тянули упасть. Он посмел.

Он мерил аллею, мелко переставляя ступни, считал шаги, когда услышал, ощутил вибрации топота, сзади. Шнур догорел, секунда, две, три… Взрыв.

Эй, обождите, можно вас на минутку?







- Малыш, принеси тяпку! – Сказала она и распрямилась над грядками, массируя затёкшую спину. Малыш игрался с выводком щенят, который пару недель как привела их сучка, Метла. «Заставит полоть», - он с ленивым отвращением поискал глазами палку с мотыгой на конце. Тяпка лежала в траве за сараем.

- На!

- Так, теперь становись и вдоль дорожки, поруби мне этот молочай и одуванчики, давай.

- Ну, Ляля!

- Так! Малыш! Ну-ка, фу, я сказала!

И снова склонилась. Пышная зелень с налипшими комьями земли на корнях в большой алюминиевой миске; она держала инструмент, которым готовила лунки, брала из миски стебелёк томата, совала в лунку, присыпала землёй. Малыш наблюдал это и знал, - поливать ему.




Она любила выглядеть эффектно. Всегда, везде, в огороде, на людях, сама для себя, стремительная, переменчивая, как грозовое небо. Короткий ситцевый халат в мелкий серый горошек, на голове косички с вплетёнными яркими лентами, ни дать ни взять – школьница, спелая, беспощадная ведьма в теле нимфетки. Босая, широко расставив длинные ноги, склонялась лицом до земли. Халат сползал на спину, на солнце блестел загорелый зад, курчавая темень между её ног, узкий, вертикальный глаз,

Что вы там говорили, мол, если нет баб, то что?

приоткрывался, когда она тянулась к миске, и смотрел в Малыша, а тот зачарованно и сонно поворачивал голову, опускал руки, вглядывался в розовый немигающий зрачок, забывая дышать, не в силах шевельнуться, понять странный взгляд, его гипноз, выражение.

…почти каждый день, и когда она мылась за домом, скрытая облаком цветущей сирени и глухой стеной, Малыш держался неподалеку, помогал ей намыливать спину, это был их ритуал; она начинала с головы, окунала в таз непослушную, чёрную гриву, чернее угля, ополаскивала из белого ковшика, - его Малыш всегда впопыхах искал по двору, пока она вопила, что от мыла щипит в глазах, - потом старательно тёр её мочалкой, а Ляля притопывала ногами, - эти бёдра и живот, не знающие послеродовых растяжек, - шутливо ругалась и мазала ему нос пеной, волосы заворачивала тюрбаном в махровое полотенце, от чего её голова напоминала горку мороженного, посыпанного шоколадной глазурью и с влепленным сбоку, узким смуглым лицом. На бёдрах и тяжёлых, в хлопьях пены, грудях никаких полосок белой кожи. Ляля загорала обнажённой. Поджарое тело дикой рыси, молодое животное, неукротимое, готовое с места к прыжку, в любую секунду. Прищуренные против солнца и ветра глаза, в чёрных зрачках томился на цепи зверь, полыхало безумие, смех, слёзы, агония тоски и блядский хохот одновременно бурлили в котле, - она могла жить только на краю, на волоске, первобытная тварь. Казалось, попади в неё молния – она станет только сильней. Она сама была молнией. Могла, поохотясь с утра, принести добычу в зубах. Взметнуться босой и голой на дерево, вслед за кошкой, сорвать звезду или просто нарвать вишен. Такой она была. Такая и есть. Когда подходил черёд мыть низ, Ляля опускалась на корточки, вынимала и простирывала в тазу комок белой ткани, пропитанный красным. Малыш не мог понять, почему у неё иногда идёт оттуда кровь.

Любила песни Анны Герман, а Малыш любил слушать и смотреть, как она моется и поёт.

Он спал только с ней, знал все её песни, их кровать не слишком широка, но и она и Малыш привыкли, по-другому не мыслили, и не могли.

Что, не понятно? Вроде, взрослые пацаны.


Стал замечать, что долго не может уснуть. Она, бывало, рассказывала на ночь стишок или коротенькую сказку, пропадала, замирала на полуслове, поворачивалась спиной, засыпала, а он с испугом ощущал в себе жар, незнакомое что-то, в голове пульсировало, становилось нечем дышать, лицо, казалось, горело в темноте, он не знал, что происходит, откуда-то вдруг сильнейший интерес к её телу, хотелось коснуться, провести ладонью, почувствовать это родное тело, тепло, но уже по-особенному, то, чем и так обладал, внезапно поднялось в цене, в тысячу раз.

Прислушался. Её дыхание было ровным, спала. Малыш тронулся в путь, коснулся кончиком пальца. Замер… Её тело не реагировало. Медленно, как мог, между ударами сердца, пальчиками, по одному…. Опять застыл. По  изогнутой спине волнами прокатывалась жизнь, тело жило, дышало, по телу бродил сон. Малыш оцепенел, горел, простынь под ним намокла от пота. Противоположные чувства разрывали; ужас, вдруг проснётся, хотелось бежать, отвернуться, провалиться в сон, сквозь землю, забыть... Боялся, что если отдёрнет руку, это её разбудит. Победило первоначальное - дойти до конца. Где конец - и понятия не имел, но что-то говорило - не ошибётся.

Давай отойдём, мужики, где потемней, я знаю здесь место, вон, в садик можно


…дышать бы потише, но не мог, накрыт с головой, словно в пещере, воздух на исходе, как спелеолог, продвигаться вперёд и на ощупь искать нечто, он прикоснулся, нет, приживил ладонь к бархатистой спине, как бы от ударов сердца не дёрнулась рука, Малыш попытался перевести дыхание, рука внизу её спины, у плавного изгиба, теперь подъём на выпуклый круглый холм, облегающее одеяло заставило секунду поразмышлять, но не головой, голова - налитый кровью и огнём шар, как и сердце, только телом, только руками, он двинул низом, он понял, что больше всего боялся и больше всего хотел именно сюда, загадочная впадина между двух...

Да ладно, чо вы… так нормально? Щас я, обожди... да нет, тут никого не бывает в это время

… в дрожащую глубину, до неё нереально, хоть и вот она, маленькая вечность, сжатая в ночь, чтобы дойти до устья, там, где горизонтальная прерывалась изогнутым Е, зигзаг, похоже на изломанный крест или мишень, дорога домой, дорога в рай, он обжигался собственным потом, дрожал, не мог больше… Но, в конце концов, ощутил спираль волоска, задохнулся, помертвел, терял сознание, умирал, но двинулся, по миллиметру, детский тонкий пальчик в неизведанное, чувствовал, как палец, да и весь он навсегда втягивается, пропадает в плотном и влажном пекле…




Тело вздрогнуло, шевельнулось, тишину обрушил тяжёлый вздох. Не поворачивая головы, Ляля закинула руку и нащупала его член. Малыш, зависнув в раскалённом мареве, обнаружил, что член упирается в её ягодицу.

- Так, что это такое? – Хрипло пробубнила она, не отрывая голову от подушки. Обхватила член и надавила ногтём большого пальца на крайнюю плоть. Член сник и юркнул в глубину, словно рак в норку, оставив в её руке пустую шкурку. Она надавила сильнее. Малыш сдавленно ойкнул и залепетал:

- Я, я, я.. я не знаю, я спал… я сплю.

- Ну, вот и спи мне. – Она наконец отпустила, поправила одеяло на себе и на нём, вернула руку под голову, причмокнула … и засопела.

Что-то никак, чувак… ничего, давай так, постой

Малыш лежал, не шевелясь. Ночь затопила собой всё, все звуки, шорохи, прокралась внутрь него, стала им самим. Он стал чернее ночи. Едва различимые тени предметов слиплись, от них теперь никого толку. Тихо тикали часы. Рядом спала Ляля. Он не мигал, ослеп и, наверное, умер. Левая сторона затекла, стала бесчувственной. Шевелиться и жить не хотелось. Если бы не боялся её разбудить и ещё раз напомнить о себе, выбежал бы – навсегда уйти, утонуть, броситься  под машину, что угодно, сейчас всё равно, только бы не попасться утром на глаза, при свете дня, прятать лицо, корчиться под тяжестью, она не простит до конца жизни, отдаст его в детдом, в дурдом, откажется от родительских прав, он грязный, плохой и грязный.

Скотина.

Да нет, не надо, просто посвободнее…

Тварь такая. Может, он чокнутый? Да, он просто чокнутый. Козёл. Да. Не спал до рассвета, дал себе тысячи клятв

Всё нормально, вот возьми, в кармане завалялся

…повторял как заклинания, заучивал наизусть, навечно вгонял, закачивал в сознание, чтобы запомнить эту ночь, зарубить на носу, зарубить...


И после, когда её приручал дядя Коля, близкий друг, или кто-то другой, Малыш гулял во дворе, пока они с Лялей там, в доме, Малыш шумно забегал с улицы, долго пил воду из холодильника мелкими глотками, внимательно следя за их взрослой игрой, что они там делали, когда на диване, когда на кровати, какое-то шевеление под бугристым одеялом, похоже, это спина дяди Коли, или кого-то ещё, её голые ноги в стороны; время от времени она поднимала их и закидывала на дядю, а ноги скользили по потным ягодицам, она забрасывала их снова, а он топтал, давил коленями старенький диван, который держался из последних сил, кряхтел, скрипел ножками, с дивана свисали ступни в чёрных носках, на пятке здоровенная дырка, эту дырку Малыш пронёс через всё, помнил больше всего, она с ним и сейчас – большая дырка на пятке грязного чёрного носка, надетого на ногу человека, который ебёт его Лялю.

Он рано узнал это слово, «ебёт», его значение, его солёный и терпкий привкус – оно кипело на языке. Из-под одеяла вырывались её стоны, обрывки всхлипываний, то ли боль, то ли стыд, не прекращая движений, она кривила лицо, она махала ему рукой и делала страшные глаза, чтобы ушёл. А когда и швыряла всем, что попадёт под руку. А он стоял и смотрел… он привык. Она не звала его, Малыша, чтобы спас, ведь дядя делает плохо, иначе она не стонала бы так, как стонала, когда болит голова или живот, она не звала, а он и не думал спасать. Боль иногда во благо, запало ему, больше боли – большее благо. Стараясь не шуметь, он делал себе бутерброд с колбасой, жевал и без особых эмоций, как возню дождевых червей, наблюдал из-за приоткрытой двери; одеяло съезжало, глазам Малыша открывались в бисеринках пота, мокрые ягодицы, толстые, худые, мускулистые спины, тонкие загорелые пальцы Ляли и белые борозды от её алых ногтей по спинам мужчин, спины были разными, мясистыми, волосатыми, как и все их ноги, руки, их скотское сопение, возня, их жаркий вонючий пот, капающая изо рта, слюна.











Спустился на берег.


Короткий разделочный топорик, сверкая лезвием, упорхнул в темноту. С середины реки по воде долетел тихий всплеск. Отмыл, насколько мог, руки и туфли.

Ночь губит сомнения, стирает краски, всё одним цветом, всё тянет под себя, не понять, не признаться себе, что это за липкое на руках, брюках, туфлях, ночь отпускает грехи, убаюкает, останься в ночи, и скоро забудешь, чего не хочешь помнить. День придумает для тебя новую казнь, увидишь сам, не уйдёшь, будешь платить, останься лучше здесь, в ночи, зайди по воде, иди в воду…




Как тебя хоть зовут? - Зовите меня Малыш, пацаны, - ну давай, Малыш, может, увидимся когда, извини, но  обойдёмся без рукопожатий, окэй?… э, эй, ты что?!




Достал телефон. Увидимся, ещё как. - Ляля? Это я… да так, просто звоню. Ты спала, наверное… Я тебе нагрубил сегодня, прости. Нет, ничего…. Нормальный голос… я приеду, может… не знаю… ладно, всё… нет, погоди… знаешь, я… а, ладно, пока.

Tweet