* * *
– Финита, – сказал Мэт. – Даже не притронулся к джему, порка мадонна.
– Вечером на прогулку, – сказал Проказа. – К чёрту джем! Сплошная изжога.
– Не глупи, какая прогулка? Мы перцы невыездные, – сказал Мэт, втягивая слюну.
Щека немеет, будь она проклята.
– У женщин коляску слямзил, – сказал Проказа, вздыхая. – Запахи там, Матюша… резеда и пачули. Слышь, балбесы? Ты, Каша, себе клади – и можешь не передёргивать: вон, пальцы дрожат от жадности. Какой ты, к дьяволу, Кэш?! Ты же явственный Наличман…

Балбесы покачали стрижеными макушками: да, запахи в четвёртой палате не вдохновляют.
Похихикали над Кашкиным, он же Кэш, пытавшемся шельмовать исправной рукой. Проказа оттолкнул кровать Кэша, хрипло напевая: мне всё равно, страдать иль наслаждаться – и, ссыпав выигранную мелочь на блюдечко, молодецки ухнул. Единственная лампочка под потолком, припорошённая известью, мигнула, вторя рассеянным светом. Ха-ха, банк сорван! Кэш, долговязый, худой оборванец с глазами отмороженного минтая, отвернулся и замер. Он был известный жадюга. Желчный Карась пробурчал: и чего вместе с коляской бабу не приволок?
Посмеялись невесело. Запамятовали, для чего они, бабы.
– Здравствуйте, лежебоки! Меня зовут Ольга Яновна, – сказал в дверях лёгкий голос. – Борис Петрович, я за вами!
В проём дверей вкатилась никелированная коляска.
Проказа подмигнул всей палате, затем, кряхтя, как биндюжник, медленно и неуклюже перевалился в кресло на колёсах. Провожаемый вздохами зависти, он выкатился в коридор и заорал, упреждая возражения главврача:
– Пётр Вацлавович, слышали анекдот? Я борт четырнадцать-семьдесят, вызываю диспетчера: моторы сдохли, не работает ни один прибор, падаем! Незачем так орать, отвечает диспетчер, прекрасно слышно. Как вы сказали – борт четырнадцать-семьдесят? Вычёркиваю…
Главврач Мациевский благодарно заржал.
Путь был свободен.

Забыв о Проказе и его нетронутом джеме, Мэт молча смотрел в окно.
Ветер пил из луж и мчался на север. Облака летели следом взорванной пылью.
Старым берёзам во дворе тоже пора взлетать, размышлял Мэт. В их кронах спит неподвижность, а листва дрожит, будто трепещет. Между берёзами, во дворе клиники с казённо-розовыми стенами и архитектурой барака, двигалось, сидело и стояло группками множество людей, казавшихся сверху, с высоты второго этажа, вырезанными из картонных коробок. В прорезях листвы человеческие фигурки выглядели неуместными, царапали, раздражали бестактностью… обратить бы их в гипсовые статуи, думал Мэт. Переделать в философов и сатиров, содрать застиранные пижамы вместе с сонными, безглазыми лицами. Дать, в конце концов, заткнуться на полчаса. Но люди не унимались – они болтали, выпивая украдкой, или курили, разнося клочья серого дыма и без конца озираясь, словно боясь оказаться украденными. Глядя на их суету, остро хотелось ненависти.

Ещё Мэту хотелось пить, но Проказа разгуливал, а прочим встать было невмоготу.
Соседи по палате, черепахи-сомнамбулы, пробуждали в Мэте чувство горького одиночества. Их беспомощность, застывшая на лицах матовая корочка обречённости отвращали до тошноты, но каждым движением Мэт говорил себе: ты не лучше других. Да и был таким, это началось не сегодня!
Мерзкий приспособленец, твердил себе Мэт, ты всё предпринимал для того, чтобы выжить.
Социальная ящерица, песчинка в миллионах лопат песка, в одиннадцать лет ты начал подрабатывать в лавке тётушки Изабеллы, трудом и упорством выкраивая место под солнцем.
И вот под занавес пытаешься выжить, разлагаясь в собственной плоти.
Я не сдамся, бормотал итальянец, растирая онемевшие голени, рывками подкручивая туловище – хотя бы в четверть полного оборота! Мэт знал, что Проказа исподволь следит за ним, набираясь душевных сил.
Прочие обитатели палаты интересовались только жратвой и сальными анекдотами.
А-а, вот и Проказа. Нагулялся, распутник чёртов.
Повинуясь жесту Мэта, Борис Петрович подъехал, прислушался – всё тот же вечер воспоминаний.

– Я много путешествовал и мало любил, – бормотал итальянец. – Неподалёку от места, где я родился, стояла гора Монферрат. Восемь веков назад там был построен монастырь Чёрной Марии. Паломники, во исполнение желания, должны были в молитве чётко высказать, что хотят, иначе желание не сбудется! Когда мне исполнилось восемнадцать, выбрался чуть свет к монастырю… молился вплоть до следующего утра, выпрашивал у Чёрной Марии сто тысяч долларов. Глупец, я с юных лет мечтал о «феррари»! И когда Селестина погибла в автокатастрофе, я получил в наследство ровно сто тысяч. Предел мечтаний? К чёрту его!! Знаешь, что говорит Бог? Выбери всё, что хочешь, только плати! Сердце ни к чёрту, второй инсульт… к тому же Пеппо ищет меня, Пеппо – брат моей жены Селестины. Он крепко зол, наш Пеппо. Он убеждён, что я тоже был в той чёртовой тачке и бросил мою девочку подыхать, как крысу, в сточной канаве. Никто не верит, что меня там не было! Лучше бы сразу погибнуть… покой? Где он, долгожданный покой? Люди Пеппо контролируют побережье, они… а-а, лучше тебе не знать. Здесь, в России, меня не отыщут. Я выживу, Проказа, и я приду однажды, чтобы плюнуть на ваши могилы! Вы все давно умерли, потому что сдались. Здесь тоже… уфая фош, уфоффа…
Речь Мэта становилась невнятной.
Что поделаешь, вечерами жизнь особенно беспощадна.
Проказа, не выдержав, сплюнул на пол. Провались ты, чёртово курлыканье!
Иногда Мэт просто невыносим. Обновили бельё, свежая утка… чем не райское наслаждение?
– Подушку повы-ы-ше! – неожиданно пропел Мэт и, засияв, подмигнул Проказе.
Проказа замер: какое бельканто!
– Исполнив просьбу, можешь умирать! – продолжал Мэт, посмеиваясь.
И затянул «О, моё солнце»:

Che bella cosa e' na jurnata 'e sole,
n’aria serena doppo na tempesta!..

В коридоре всё стихло, что-то звонко грянулось оземь.
Охнул женский голос. Донеслось ворчание главврача и тут же смолкло.
– Браво, Борис Петрович! – грянули со двора хлопки и женские возгласы.
Смутившись, Мэт замер. Браво, снова крикнули за окном.
Какой успех! Спорщики уставились друг на друга.
Затем Проказа, ухмыляясь, подтянулся на руках и помахал в оконный проём.
– Скажи Ольге Яновне, что это моя канцона! – потребовал итальянец.
– Ещё чего, – безмятежно зевнул Проказа. – Тоже мне, Сирано! Обещаю: когда в следующий раз щипну её за… талию, непременно вспомню о тебе.
И заулыбался, вспомнив прогулку.

У Проказы плохо работали мышцы шеи.
Приходилось компенсировать подвижностью рук. Сидя в коляске, Проказа умильно поглаживал кисть стоявшей рядом владелицы коляски Ольги Яновны, миловидной и зрелой дамы с какой-то ерундой в позвоночнике.
В поисках развлечений для кавалера Ольга Яновна пересказывала слухи, барражировавшие в столичных театральных кругах. Проказа слушал вполуха, как и всё, что касалось прежней жизни.
– Селестенов – жлоб и завистник! – вдруг вырвалось у него.
– Да что вы! – ахнула Ольга Яновна. – Подумайте, нежный тенор…
– Шантажом пробил гастроли в Японию! Истинная правда, – бухнул Проказа.

Его рука, будто невзначай, обвилась вокруг нежной талии Ольги Яновны.
Скользнула по бедру… и тут Проказа, не сдержавшись, ущипнул подругу за ягодицу!
Ощутив необъяснимое удовольствие, Проказа замер, даже зажмурился в предвкушении выволочки.
Разговор смолк. Ольга Яновна, мило покраснев, шлёпнула Проказу по щеке – как комара убила.
Голова Проказы перекатилась набок и замерла, в противовес библейской заповеди прикрывая вторую щеку.
Сбила мне осанку, чёртова кукла, огорчился Проказа, застывая в позе оскорблённой невинности.
– Смотри-ка, ещё и отворачивается! – взвизгнула Ольга Яновна, по-своему расценив мимику ухажёра.
Развернув коляску, дама покатила её к больничному корпусу, осыпая пассажира упрёками.
Проказа только посмеивался, мотая щеками: одна была бледной, вторая – малиновой…

Весело гулять, печально догуливать.
Соседи по палате, куклы-неваляшки, косились на Проказу с укором и явной завистью. Их было семеро, все с кличками от главврача – своего рода психотерапия. Не имея процедур и лекарств, получая уход на уровне хосписа, здешние обитатели проходили курс реабилитации, или, попросту говоря, медленно подыхали.
Образчик местного юмора: полная нянька с порожней уткой – к свежему покойнику.
Умерьте вопли негодования: это областная клиника, запас спецов, оборудования, медикаментов попросту никудышный. Койко-мест вечная недостача, выздоравливающих, наравне с умирающими, через пять-шесть дней обследования выписывают обратно в семью. Но нет и правил без исключения.
Пациентов четвёртой палаты никуда не выписывали, за исключением морга.
Сброшенные в кучу, как хозяйственный неликвид, бесприютные сироты, бомжи, бродяги перекочёвывали в палату с коридорных коек либо после рандеву в приёмном покое. Главная тема разговоров – кто первым откинется.
Городские власти содержали сей оазис скорби на средства местного бюджета, и главврач не без юмора звал обитателей четвёртой неврологии «узниками губернатора».
Ввергнутые в узилище?

А чем не зона, рассуждал Карась – сухой, озлобленный доходяга, бывший охранник банка, потерявший после аварии жену и ребёнка, а заодно и надежды на будущее.
После похорон сорокалетнего Виталия Карасёва настиг обширный инфаркт, моментально переведя его в категорию вечно-лежачих. Банк не счёл ситуацию достойной вспомоществования, и Карасёв оказался на грани нищеты.
Теперь он поджидал знакомого риелтора, чтобы доверить продажу комнаты.
Карась втайне надеялся перебраться в деревню, поближе к другу по армейской службе.
Понимая, что дни сочтены, бывший охранник надеялся умереть по-мужски – не в строю, так в рыбацкой лодке.
Прочие давно махнули на всё рукой.

Доходяги из четвёртой хвастали, злились, сплетничали, и всё от безделья.
Однажды тема смерти пошла на убыль, и возникло странное пари: первый, кто сдастся костлявой, передаёт второму всё, что имеет. Схлестнулись соседи по койкам, Мэт и Проказа – иначе говоря, Маттео Джаннини и Борис Протазанов. Каменный дом в Подмосковье оказался брошенным на кон против банковского счета в два миллиона рублей. Спорщики заставили медсестру разбить их стиснутые пригоршни и даже пригласили нотариуса, после визита которого соседи по палате, не обинуясь, затеяли тотализатор. Большинство поставило на ничью, один-один.
Внешне в жизни обоих спорщиков мало что изменилось – разве что принялись отслеживать друг у друга, как обезьяны блох, малейшие признаки депрессии. Развлечений-то никаких!
Что бы устроиться поприличней, скажут нам… значит, не захотели.
Или не смогли, публика сия большей частью нетранспортабельна.

Обоим спорщикам немного за сорок.
Проказа – тучный, рыжеватый гаврюха с повадками ловеласа, оперный баритон воронежской труппы, некогда гастролировавшей в О-ском театре. Апоплексия настигла артиста ночью, во время банкета.
Несмотря на полу-недвижимость, Проказа вертляв и всеяден, как сарафанное радио, при этом наотрез отказывается от любых презентов и визитёров. Боится разочаровывать поклонниц, шепчутся друзья по несчастью.
Голос Проказы, бывший некогда трубным зовом, ныне сделался полушёпотом.
Мэт – маленький чёрный итальянец с влажными глазками, приехавший организовывать сборку в О-ске престижного «альфа-ромео», да так и оставшийся на вольных хлебах.По-русски Мэт изъясняется, как Лев Толстой. Поговаривали, что причиной несчастья старшего техника из Милана стал роман с замужней бухгалтершей – кто знает!
На лицах Проказы и Мэта застыло выражение, с которым человек прислушивается к себе, исполнившись неизвестности. Так и жили соседи в отказниках, словно нежеланные младенцы.

– Негодяй, порка мадонна! Распутник чёртов, – шептал Мэт, уткнувшись в театральный бинокль, похищенный у Проказы. В зелени парка его соседа, вальяжно раскинутого в коляске, обхаживали две дамы с повадками мелких шлюх. Не помня себя, Мэт стал раскачиваться, словно китайский болванчик, и постанывать: ноги, ноги… ноги мои! Словно услышав сокамерника, Проказа помахал в ответ.
Голова его немедленно откатилась в сторону.

Мэт собирался крикнуть нечто обидное, но дверь неожиданно распахнулась, и в палату вошёл главврач.
Он придерживал под руку незнакомого мужчину в полосатой пиджачной паре, живо напомнившего Мэту коммивояжёра времён Великой Депрессии.
– Вставайте праздновать, барахло бессердечное! – сказал, смеясь, Мациевский.
Главврач был лысый, круглоголовый и покатый в плечах тридцатилетний крепыш, любитель доступных женщин и чёрного юмора. Клиника молилась на Мациевского, закрывая глаза на некоторые издержки – он был классным хирургом и пробивным чиновником.
Такое удаётся немногим.
– С вами крестная сила! – продолжал главврач. – А также новый евангелист, мистер Силлс из штата Охайо… короче, полный пиндос.

Мистер Силлс скривился, но промолчал.
Бессердечное барахло из четвёртой – кто ворчанием, кто мимикой – выразило одобрение: ничего, пусть буровит. Мистер Силлс извлёк из кармана Библию в кожаном переплёте и огляделся, профессионально выставив нижнюю челюсть. В тишине донёсся голос бабы-Веры, оттиравшей пол в коридоре: и чего ходют, черти не нашего Бога! Только следят.
– Господи, за что! – выдохнул Мэт, остававшийся непримиримым католиком.
– Не спрашивай Господа, почему – спроси, для чего! Новые проблемы создают иные, нежели были прежде, возможности… аллилуйя! Скажи аминь на это, – проворковал мистер Силлс. – Бог никому не даёт креста, который оказался бы не под силу. Радуйтесь, потому что Иисус любит вас! Ибо так возлюбил Бог мир, что отдал Сына единородного…
– Бог любит нас… разом превратил в одноклеточных! – проворчал Карась. – Проблема в том, братишка, что мы-то Бога попросту ненавидим.
Лежебоки хмыкнули. Божий рыцарь поперхнулся и замер.
Главврач, пряча ухмылку, сунул в рот незажжённую сигарету.
Проповедь не вытанцовывалась.
– Не злитесь, падре, – посочувствовал Мациевский. – Эти сволочи не ведают, что творят.
Сволочи, довольные представлением, загыгыкали.
– Зря смеётесь, – продолжал главврач, ухмыляясь. – Кто будет плохо себя вести, после смерти снова попадёт в четвёртую неврологию!
Грешники стихли. Мистер Стиллс обратил к врачу изумлённый взор.
За спинами врача и проповедника ввалился на коляске Проказа, сияя разноцветным лицом.
Одна щека его снова была багровой, вторая – молочно-белой.
– Никому не говорите, что вы Божья ошибка! – заорал Проказа, глядя на обернувшегося к нему проповедника. – Говорите: ох ты ж, ёперный театр – до чего интересно вышло…
Главврач потянул за рукав Силлса:
– Пойдёмте в женскую половину.
– Только, чур, никого не щупать! – грохнул Проказа. – Иначе я останусь без сладкого…

Прошло около часа, и вновь покой оказался нарушен.
На этот раз в дверь деликатно постучали. Не дождавшись ответа, в палату вошли, ступая в затылок, двое импозантных, даже диковинных мужчин. Гости были вполне иноземного облика, щедро приправленного ароматами виски и фирменного одеколона. Всё, надетое на них, смотрелось дорогим и безумно кричащим.
Мужчина постарше теребил в руках бумажный пакет с апельсинами.
– Да что сегодня, день открытых дверей? – возмутился Карась.
– Пеппо! – воскликнул Мэт.
Потянулся и, выгнувшись, рухнул на спину.
Глаза Мэта сузились и застыли.
– Ciao Matteo! So che non eri in macchina (Здравствуй, Маттео! Я знаю, тебя не было в той машине), – начал Пеппо елейным голосом. Но тут же замер, перекрестился, скорбно покачав головой… и выскочил из палаты, сунув пакет опешившему Проказе. Второй посетитель тенью умчался следом.
Проказа перевёл взгляд на Мэта и понял, что выиграл пари.
Теперь он богат! У Мэта в банке денег несчитано.
Но радость отчего-то поблёкла.
Наружу пробивались горечь и пустота, словно от грандиозной потери.
– Они убили Маттео!! – не помня себя, заорал Проказа.
Выхватил из пакета апельсин и запустил им в окна.
Ощутив сквозное ранение, стекло задрожало, пошло трещинами и рухнуло, издав звук, похожий на вздох облегчения. Осколки с жестяным лязгом разлетелись по комнате.
Кэш вскрикнул, Карась выругался. Больные задвигались, замычали, закашлялись – только Проказа, багровый и сморщенный, молчал, скривив рот, точно младенец, собирающийся заплакать…

Ветер за окнами стих, остудив листву.
Фланировавшие в сквере фигурки замерли, глядя на окна второго этажа.
Сползавшая с крыши мгла грозилась никогда не показывать звёзды.
И звёзды гасли, одна за другой, потому что в них никто особенно не нуждался.
– В четвёртой пара коек освободилась, – сказал дежурной медсестре главврач Мациевский. – Что у нас в приёмном покое?

Tweet