Анатолий Откин хотел написать в тетради какую-нибудь такую фразу: «В стекле, которое вставлено в оконную раму, падают то листья, то снежинки, то люди, то самолёты…» Но что-то останавливало его. Толя не чувствовал в себе писательского дара, это во-первых, во-вторых, самолёты за его окном никогда не падали, да и вообще, в-третьих, это затёртый литературный штамп – падающее что-то за окном.
Толик жил в своей собственной двухкомнатной квартире, почти в центре города, с женой, которую родители тридцать шесть лет назад назвали Людмилой. Одиннадцать лет Анатолий и Людмила прожили вместе. До Толи у Людмилы было невероятно много мужчин…
Однажды двадцатидевятилетний Анатолий Откин, который был не в силах к своим летам махнуть на прощанье рукой своей заскорузлой девственности (хотя бы потому, что рука эта была слишком нередко занята попыткой избавиться от девственности вручную), был приглашён своим приятелем Степаном на его, Степана, День Рождения. Сперва Толик сомневался… зачем? Какой смысл идти туда? Ведь он, Анатолий Откин, не пьёт алкогольные напитки, не курит табачные изделия, ужасно стесняется общаться с людьми любого возраста и ранга, может сходить пописать только у себя дома (про покакать – вообще табу, если уж пописать можно, хотя крайне, крайне нежелательно, то покакать – это уж слишком, это просто невозможно!). К тому же дома можно спокойно поглядеть телевизионные передачи типа «Что? Где? Когда?», или «Поле Чудес», или «Своя Игра». Можно что-нибудь смастерить, например, лампу в виде енота или ещё что-то… Толик обожал что-то мастерить, а если учесть, что работал он инженером-ядерщиком, а до университета закончил проф.лицей на плотника, различные штучки-дрючки Откин сооружал за милую душу. Но как отказать Степану? Толя вообще не любил отказывать представителям человеческой расы, а также представителям флоры и фауны. Поэтому, как бы ему ни хотелось остаться в своей двухкомнатной квартире почти в центре города, пришлось сесть на автобус и ехать в семь часов вечера, в такую вот поздноту, к Стёпе.
- О, Толик-алкоголик пришёл! – с порога, как в трубу, заорал зычный и уже бухущий Стёпа.
- Я так-то не алкоголик, - робко произнёс Анатолий, снимая свою любимую, ставшую уже родной, зелёную куртку.
- Да ладно, все мы алкоголики, хули! – продолжал орать красномордый Степан, больно хлопая Толика то по левому плечу, то по левой щеке. – Ща я тебя, Толян, со всеми алкашами и алкашихами тут познакомлю!
Через несколько минут Откин увидел жирного свинообразного мужлана с потной неопрятной физиономией, которого звали Фёдором и который постоянно повторял заплетающимся языком: «Ебануть бы ещё-то по стопарику-то!»; за праздничным столом, время от времени стеснительно порыгивая, сидела жена Фёдора Раиса – деревенская такая бабень с маленькими васильковыми глазками, которые сверкали, как первая роса, если, конечно, глядеть в её глаза взором подвыпившего романтика, а так – у неё просто слезились поросячьи гляделки, расположенные точно над крупным конопатым носом. Жена самого Степана, огромная и мощная, как бульдозер, Галина, постоянно гоготала своим охрипшим низким голосом, шлёпала стопку за стопкой и, казалось, не пьянела вообще. Анатолий блуждал грустными трезвыми глазами по всем этим праздным лицам, каждое из которых нет смысла и желания описывать, и думал так: «Когда-нибудь всё будет по-другому. Люди будут скромнее, добрее, чище. Они преобразятся, сами не узнают себя на утро. В стеклах, которые вставлены в их оконные рамы, будут падать то лепестки жасминов, то улыбки ангелов, то манна небесная, которой люди будут достойны…» В этот момент его глаза изловили каким-то чудом какое-то чудо. Этим чудом была она, Людмила. Ей тогда было двадцать четыре года, но выглядела она несколько старше своих лет, отчего Анатолий решил, что они с одного года рождения. У Людмилы были почти что круглые глаза, довольно близко расположенные друг к другу, отчего выражение её лица было какое-то наивно-удивлённое, в некоторой степени глуповато-кукольное. Маленький крючковатый нос в комплекте с круглыми глазами делал её похожей на сказочную совушку, которая пока ещё не знает всех премудростей и, быть может, недавно переехала в этот волшебный лес. Губы у Люды были полные, густо измалёванные вульгарно-алой помадой. Робко, но уже отчётливо, проступал второй подбородок, переходящий в сочное дородное тело, на котором Толя, испытывая нервную сухость во рту, мгновенно отметил груди, похожие на два больших мясных батона, панциреобразный живот. Остальные прелести Откин был не в силах разглядеть, потому как богиня сидела за столом и занималась тем, что громко разговаривала о сексе с уже седеющим толстяком, которого звали Яшей, и время от времени хлебала окрошку, добавляя одну-две стопки водочки…
- Чё, Люда понравилась тебе? – заорал на всю комнату Стёпа, изо всех сил ударив Толика по плечу (на этот раз – по правому и сзади). – Людка, это Толяныч, инженер, скромный девственник!
Анатолий почувствовал, что вся багровость, которая есть в его организме, совершила решительный марш-бросок на его усато-очкастое лицо. Людмила, томно и неторопливо хлебнув окрошки, пристально взглянула на Откина, игнорируя всеобщий пьяный ржач и подхрюкивания толстомясого Яши. Толю этот её взгляд давил, мучил… ему страшно захотелось в туалет, да ещё и по-большому, и он понял – это конец. Тем временем Люда неловко поднялась из-за стола и, подойдя почти вплотную к Откину, сказала:
- Анатолий, пройдёмте на балкон, побеседуем. А то здесь жарковато.

*

- Как же так, Анатолий? Почему же Вы не познали до сей поры женскую плоть?
Так получилось, что Откин и Люда уже ехали в такси. И ехали они к Люде. Так она решила практически сразу, там, на балконе. Так и сказала: «Анатолий, я решила – мы едем ко мне!» Её вопрос источал окрошко-водочный запах, а Толя был уже не здесь… не в такси, не в городе, не на планете Земля. Он был в какой-то дивной стране Людмилии, где живёт только он и Людмила. Может быть, это мешало ему внятно ответить на её вопрос?
- Какой же вы скромный, Анатолий! – полные губы растянулись в улыбке умиления, и это самое умиление показало Толику, какой у Люды большой и удивительный рот…
…А потом была долгая беседа. Вернее, долгий монолог Людмилы тогда ещё Утяшиной. Монолог, в который она вкладывала всю себя и весь свой домашний запас спиртного. Она с упоением рассказывала о том, как в тринадцать лет её отодрали в пионерском лагере двое воспитателей, которые являлись студентами педагогического института и как после этого она трахалась с ними всю смену, тайком приходя к ним в комнату, как только весь сраный пионерский отряд начинал просматривать тупорылые детские сны. «Коля и Лёша были моей первой любовью, Анатолий! – страстно вздыхала Утяшина. – Как сейчас помню… Лёша мог трахать меня минут пятьдесят, а Коля – где-то полчаса… Казалось бы, не много, Анатолий, но чередуясь, мальчики долбили меня практически до утра! Охохохо! Практически до утра, Анатолий, мальчики меня надалбливали, представляете? Охохохо, Анатолий, ой!»
Потом Людмила рассказывала о том, как в школе её хорошенько ёб «мужественный и добрый трудовик Виктор Карпов», с которым Утяшина сожительствовала около года. Далее был трогательный рассказ об Алексее Денисове: «Анатолий, знаете, это был потрясающий мужчина! Меня мало кто так отчаянно и живо пердолил! Да, Лёшенька умел хорошенько отпердолить, да так, что меня потом ещё полчаса трясло. Однажды, представьте, Анатолий, Лёша пригласил к себе своих друзей с работы, с завода… Как сейчас помню… Боря, ещё один Лёша и, кажется, Володя… Ну, мы все пятеро, конечно, выпили хорошенечко, а потом началось… сначала меня зачем-то в ванную позвал Лёша (который не мой, а другой, в общем). Ну, я, думаю, чего и надо-то? Пошла. А он дверь – на шпингалет, значит, и говорит: «Ты такая шикарная женщина, Люба!» Представьте, Анатолий, ЛЮБА! Перепутал, глупыш, по пьяни! Охохохо! Но я не смогла… дала ему всё равно, уж больно здорово он меня мял в ванной да пыхтел, как мог. А потом меня эти работяги трахали, наверное, целые сутки! Сутки, понимаете, Анатолий?! Охохо! Думала умру. От счастья…»
Алкоголь в квартире кончался, а Людины истории – нет. Они лишь становились длиннее, меланхоличнее. Анатолий не замечал неумолимого хода времени, он напрочь забыл, что сегодня он ни разу не покакал, что он – в гостях в ЧАС НОЧИ!!! и что он вообще – Толя Откин, инженер-девственник. Он не заметил, как Людмила Утяшина, натужно крякая, разделась догола и, развалившись на своей широченной кровати, тяжело дыша, повторяла: «Так выеби же меня, Анатолий! Ну, давай!»
«Если Бог есть, то он – это Люда» - думал витающий в сиреневых облачках Анатолий…

*

Анатолий Откин хотел написать в тетради какую-нибудь такую фразу: «В стекле, которое вставлено в оконную раму, падают то листья, то снежинки, то люди, то самолёты…» Но что-то останавливало его. Может быть, то, что за стенкой его жену уже около часа трахал молодой красавец Лёва, который практически жил теперь у Откиных, в двухкомнатной квартире почти в центре города. За стенкой бешено скрипела кровать, громко подвывала Людмила и визгливо охал Лёва, а Анатолий отрешённо пялился на какую-то замысловатую штуковину, лежащую на его рабочем столе, сделанном из древесины руками инженера-ядерщика. Эту штуковину Толик назвал в честь любимой жены. «Люда – 2». «Люда – 2 должна подарить людям счастье. Должна преобразить людей! – мечтательно рассуждал Откин. – Однажды люди не узнают сами себя. В стеклах, которые вставлены в их оконные рамы, будут падать то лепестки жасминов, то улыбки ангелов, то манна небесная, которой люди будут достойны!»
Внезапно скрип и охи прекратились, прервав творческий полёт Толика. В его комнату без стука вошла помятая, румяная жена, с мокрой от пота сорочке, надетой на голое дородное, грушеобразное тело.
- Ты чего не спишь? – равнодушно спросила Люда, после чего, не дождавшись ответа, начала жадно пить воду из стоящего на Толином столе графина. Послышались шлёпанья ступней в коридоре, в комнату вошёл поджарый кудрявый Лёва, тяжело и довольно дыша. Лёве было лет двадцать, может, двадцать два, Толик не знал точно, в общем-то, выглядел Лёва примерно на эти годы. Подойдя к Люде сзади, Лёва развязно, по-начальничьи, обнял её за талию и довольно громко произнёс своим высоким, немного визгливым голосом: «Давай, пей, моя бурёнка, я тебя сейчас ещё как подобает отъебу!»
- Отъебёшь, мой сладкий, конечно отъёбёшь! – заприговаривала Люда, и они принялись лизаться прямо в комнате Толика. Откин, стесняясь этой сцены, старался не глядеть на них, но глаза сами косились в сторону лижущихся Лёвы и Люды. В тишине комнаты отчётливо слышалось их прерывистое пошлое дыхание, слюнявые причмокивания, шуршание сорочки. Только сейчас Толя заметил, что Лёва вошёл к нему в комнату абсолютно голым. Через минуту их тела повалились прямо на Толину кровать. А ещё через пару минут Лёва вовсю натрахивал Люду в миссионерской позе, время от времени вставляя между своей отрывистой визготнёй и её гулким подыванием одну и ту же фразу: «Как я хорошо тебя ебу, а! Как хорошо я тебя ебу-то, а!»
Толик просидел в неподвижном состоянии порядка двух часов. За это время Лёва отжарил его жену и раком, и на боку, и как только ещё не подрючил. Откин взял со стола свою «Люду – 2» и ушёл на кухню.
«Когда-нибудь всё будет по-другому, - размышлял Толик. – Люди изменятся. Все. Каждый. Они будут другие. Обновлённые, чистые, как солнечные лучи, как первые снежинки, которые будут падать в стёклах, которые вставлены в их оконные рамы… а ещё там будут падать улыбки ангелов, жасмины, фантастические парашюты с магическими десантниками, доставляющими в каждый дом почту радости! А ещё…»
- Тебе чего не спится-то? Три часа ночи…
«А ещё…»
Толик потерял нить своей драгоценной инженерно-ядерной фантазии. Откуда-то слева послышался визгливый голос Лёвы:
- Ох, хорошо мы поебались, моя коровушка! Ой, хорошо, а! Как я тебя славно отъебал!
Откин, печально вздохнув, встал с кухонного стула, взял в руки «Люду – 2» и побрёл с кухни к себе в комнату.
- Толя, дай мне рублей пятьдесят, а! – севшим от траходонских завываний голосом сказала ему вслед Люда. – Я перевозбудилась, даг щас не усну нихуя, Лёва бы за пивом сходил до палатки что ли…
- Ты уж вообще охуела, Люда… - негромко буркнул Толя.
- Чё?! – повысила голос жена. – Чё там пиздишь-то, дурак? А?
- Пошла-ка ты нахуй, - немного громче ответил Толя. – Нахуй.
- Нихуя себе! – ошарашено взвизгнул Лёва. – Любимая, а я думал, что он у тебя немой!
- Как же вы меня заебали… - практически прошептал Откин. Сверхпрочная капсула грусти и усталости проглотила его целиком. Он каким-то автоматическим движением переключил что-то на замысловатой штуковине, носящей имя «Люда – 2», послышалось смутное, смазанное, еле заметное, буквально ультразвуковое пищание, заполонившее в один миг всю квартиру, а в другой миг – всю планету. По стенам, плоскостям, неровностям, по всему живому и неодушевлённому, побежала мелкая ровная рябь, писк нарастал, проглатывая все иные звуки, становясь единой звуковой доминантой, шумовой монополией. Анатолию показалось, что он засыпает. Две мутные фигуры, в которых уже невозможно было разглядеть Люду и Лёву, совершали какие-то амёбные движения. Откину показалось, что его член проникает в истекающее желанием совокупления лоно. Толя совершал половой акт с Вечностью, он занимался своим, к сожалению, уже не первым, но лучшим сексом с Мирозданием. Движения его были плавны, уверенны. Сколько длилось это любовное безумие? – ну, уж точно дольше, чем все вместе взятые ебли его благоверной! Это точно! «Да, Анатолий Геннадьевич, это точно!» - шептал он сам себе…
…А когда Толик проснулся, то рядом с ним спала его любимая Людочка… его богиня… чистая, непорочная, как весенний подснежник, как неиспользованная нежная прокладка, как от рождения немой рот, не знающий ни поцелуев, ни минетов, - только парное молоко и спелые фрукты. Толик не помнил о Лёве… не помнил о Коле, Лёше, другом Лёше, ещё одном Лёше, Боре, Володе… В стекле, которое вставлено в оконную раму, падали лепестки жасминов, улыбки ангелов и разноцветные парашюты с магическим десантом. Толик знал наверняка, что сегодня им с Людой доставят почту радости. Он лежал, затаив рвущееся наружу надрывное дыхание, считая про себя: «Раз, два, три, четыре, пять…» Одновременно с ударом его сердца раздался дверной звонок и послышался приятный баритон из-за двери:
- Доброе утро! Почта радости! Откройте!

Tweet