4. Печали десятника Вуху.

-Двери-то, двери ломать будем, пан распорядитель? – стройка кипела третий день. Табличка, со строгим обозначением - «Участок» была перевернута и, на оборотной стороне ее белой краской намалевано новое название: «Храм Свободы» Причем сама надпись на маленький кусок металла не влезла, в силу чего буква Ы, залихватским росчерком гнездилась на штукатурке рядом. Пол в строении был вскрыт, а доски дружно растащены жителями по домам. Единственным нетронутым местом оставался небольшой кусок, над коим возвышался несгораемый шкаф покойного десятника Вуху, большое и неподъемное сооружение, над судьбой которого надо было еще думать.

- Двери будем ломать, пан распорядитель? – повторил торговец сеном Мурзенко, заглядывая в чистые глаза согражданина Кулонского. В возведении нового, светлого дома участвовали все, за исключением доктора Смелы, заявившего делегатам через дверь, что он идет собирать камни.

- Да ну их, холодно буде. – возразил за молчавшего градоначальника путеец, орудовавший ломом. – Или как, согражданин распорядитель?

- Будет. – подтвердил Антоний Кулонский и мучительно подумал о двух мерах муки сэкономленных на покраске. Предательские надписи «Полицейский архив» и «Надзиратель сыска» выгоревшие за многие года на темной краске, заставляли задуматься. – Картону надобно бы раздобыть, сограждане трудящиеся. Или бумажки, какой. Заклеить.

- Так вот же бумажек этих..- отставной флейтист, сгребавший мусор в углу, поднял целый ворох пожелтевших документов. На верхнем крупным и аккуратным почерком десятника было выведено:

«… Еще, к вышеизложенному, имею доложить следующее:

По получении в городскую казну одной тысячи двухсот десяти рублей сорока копеек, назначением на устройство в Городе памятника «Страждущим инокам», оные деньги были присвоены паном головой Антонием Кулонским в полной мере. Работы ожиданием сентября произведены не были. На что мне доложил секретный информатор Вейка Гудзым.

  Инженером путейцем Коломыйцем, сеются отношения, касательно центральной власти и Речи Посполитовой, кои подрывают и ведут к нарушению. О чем, был неоднократно предупрежден. По сегодняшнему дню отзывы о нем положительные. Дело же о пропаже шести шпал еще не раскрыто в силу непостижимых обстоятельств. Осмелюсь запросить более пристальное внимание.

Из неблагонадежного элемента в Городе, присовокупляю: флейтиста городского оркестра пана Штычку, имеющего чешские связи, через папашу его покойного пана Матея, также бабку Вахорову. Та на прошлой неделе похвалялась двумястами рублями, происхождением имеющих темным и путаным. Сама поясняет, что подкинули на порог. Дружбу означенная бабка водит с подозрительным революционно-криминальным элементом. Скупает краденые вещи. Племянник ее Ежи Ковальский занимается кражами, за что замечен и осужден в Лодзи на три года. Происхождением Ковальский ведет из мещан, по отцу, владельцу москательной лавки. Настоящим временем в Городе ни в чем предосудительном наблюден не был, так как находится в Варшаве в окружной тюрьме.

А вышеозначенный пан Штычка, гуляет по кабакам и рассказывает вральные истории за полицейских,  нагнетает за неуважение к властям. Третьего дню был замечен пьяным у управы, где рассказывал, что в Варшаве у пана полицмейстера родился младеньчик с хвостиком. И что хвостик этот у всех полицейских  теперь быть необходим. Прошу сообщить соответственность правомерности младеньчика, иначе буду заставлен приступить к мерам.

Так же прошу выделить пятьдесят рублей на мероприятия по понятию духовности и общего настроя в городе….» 

Старательные буквы покойного на этом обрывались, а музыкант нежно погладил их. «Работал же человек!» - подумал он, – « И память то оставил. Обо всех память оставил. Старался то как, пан Вуху наш. Никого не забыл, ну может Мурзенко, или еще кого. Тут такие вещи хранить надобно, а не двери обклеивать».

Впрочем, кляузы десятника были забракованы.

- Выбросьте вы их, Штычка. Старорежимность эту. – заявил градоначальник, бегло пробежав глазами написанное. – Вредная это пропаганда, оскверняющая светлое будущее и братство. Бросает тень изволит. Новыми временами мыслить надобно. Хлопци сие не одобрят.

- А то може другой стороной…

Где-то за стеной стукнула дверь и, оборвав разговоры, в помещение втиснулась бабка Вахорова,  час назад посланная за обедом для строителей пантеона Свободы и всевластия. Обстоятельно обстучав налипший на сапожищи снег, она поправила кокетливую шляпку с пайотками и гроздью пыльных вишенок и объявила:

- Эт самое, панове - граждане строители. Стреляют. – донеся такую важную информацию, гостья занялась изысканиями в мясистом носу.

- Что стреляют, пани Вахорова? – оторвавшись от разрушаемой стены, спросил покрытый известковой пылью, торговец сеном Мурзенко

- На улице, говорю, стреляют, эт самое. – уточнила бабка, продолжая начатое дело.

- То, може хлопци наши развлекаются? – неуверенно предположил пан Кулонский, - в ожидании победы мирового анархо-синдикализма?

- С пушек палят, эт самое. – лаконично изрекла Вахорова из недр тулупа, смердевшего кошками и земляничной эссенцией.- Тикают хлопци ваши, вроде. Шуму в городе как в Запецеке, где курей продают. С обедом, идите сами. Мне чегой - то боязно сегодня.

- Надобно посмотреть, панове. – озабочено предложил Коломыец, глянув в окно, за которым замерла зима и черные кусты двора. – На улицу треба сходить. То запутаемся в сложившейся политике. Может обед уже того, не нужен обед–то, в связи с заменой миропорядка?

Легкий мороз пощипывал пыльные щеки строителей храма Свободы, ветер гонял обязательные зимние печные дымы, а улицы были пустынны. Холодную тишину разрывали лишь орудийные снаряды, с шумом чугунных шаров катящихся по мрамору, проносившиеся над крышами. От садов бывшего помещика Сомова доносились гулкие разрывы и редкие ружейные выстрелы.


- Говорю вам истинно, хлопци то развлекаются.- нерешительно произнес согражданин Кулонский и вздрогнул, над головами пролетел очередной подарок.- Пойдемте уже строить, сограждане.

- Эт самое, - сказала бабка Вахорова, - я до дому, вы как хотите.

Как-то само собой получилось, что каждый из пыльных строителей святилища, благоразумно решил переждать смену властей, политики, доктрин, да и всего прочего, в домашних тапках, сонно выглядывая из окон. И у каждого нашелся неожиданный повод: Капотня засуетился по поводу писем, которые ждал не один год, у Кулонского прямо вот тут вот возникло желание проведать жену, пани Ядвигу, а пан Шмуля во всяком времени тонко понимающий момент, растворился без пояснений. Толпа, стоящая перед полуразрушенным полицейским участком, потерялась в проулках Города.

Каждый направился своей дорогой, а Леонард, двинувшись вниз от рынка, притормозил на одном из перекрестков. За изгибом улицы слышалась близкая стрельба, и мелькали недобрые тени. 

- Хальт! – резануло откуда-то слева.

Привыкший на фронте ко всяким неожиданным поворотам, отставной флейтист махнул через ближайший забор, по которому тут же застучали пули, вырывая из темного некрашеного дерева желтую щепу.

« Мама дорогая!» - подумал пан Штычка и рванул со всех ног, огибая садовый нужник с кокетливым сердечком отверстия для проветривания. – «совсем можно пропасть про меж таких революционных изменений».

За забором вновь треснул выстрел, и пуля выбила слепое окошко дома. Тяжело пробежав по дорожке вдоль стены его, Леонард перевалился в другой двор. За ним еще в чей-то. Потом еще. Еще. Много их мелькало перед ним. Война, казалось, застигала его везде, за каждым забором стреляли и топали. Попытавшись перелезть в очередной двор, он зацепился шинелью и, выломав доску, скатился  в снег.

- Матка боска Ченстоховска, пан Штычка!- эта фраза положила конец его путешествию через Город. –  Не ушиблись, небось? Откуда вы?

- Я, видите ли, домой иду. – с достоинством ответил флейтист. Повозившись, он  уселся удобнее и  увидел экономку, развешивающую белье на веревках. – Храм на сегодня решили не строить, до прояснения политической обстановки и особых распоряжений.

Та вздохнула и, выкрутив волглый узел наволочки, пару раз встряхнула его с целью расправить. Кисти ее были красны,  а лицо печально.

- А по заборам чего скачете? Нешто по улице пройти удобнее?

- А на то есть причины пани. На то я по спокойствию и свободе желал повидать прекрасную вас. Потому как нет ничего лучше для моей тонкой натуры и одиночества, чем увидеть печаль моих мечтаний.

- Все юродничаете, пан Леонард? И что вам неймется то, к замужним женам ходить?

- А про то я вам скажу, тоска мятет мои нежности к вам, пани Анна. Не найдется ли у вас табаку? За своим хотением до вас, утерял папиросы. – спросил флейтист и продемонстрировал прорванный карман. – Совсем выпали по дороге.

- Остались Антоновы где-то, - с сомнением ответила пани Смиловиц,  подхватив пустой таз, - а пойдемте, хоть чаю выпьем. А то вы совсем дрожите с морозу.

- То не мороз, пани Анна, то океан переполняющих меня чувств. Про то я вам скажу, что в Минске, на Рыночной улице, приняли как-то одного студента консерватории. Уж очень он не понравился городовому. Стоял у столба и морщился. Бестактное, по былому времени деяние. Честь по чести свели его в участок, а он все морщится и морщится. Пришлось в околотке дать ему раза.  Потому  что околоточному показалось, что тот делает ему всяческие издевки над ним. А студентик встал и откланялся ему. Спасибо, говорит, господин жандармский начальник, ибо излечили вы меня от нервного припадка. Я, говорит, завсегда им страдаю с перепою. Ну, как водится, отобрали у него что-то около рубля и отпустили на все четыре стороны. А на следующий день, студент  уже сам пришел. Дайте мне, говорит, господин жандарм, по роже, а то у меня опять нервические мысли открылись, боюсь, патриотизмом все закончится. Так и ходил два года каждый день. Его уже и гнали, и дверь запирали, вроде никого нет. Разные препоны ему строили, нет, говорит, мне без ваших целебных рукоположений, никак нельзя. Человек я нервный, к действительности неприученный. А потом сдал он экзамен на коллежского  и уехал в Мелитополь насовсем. А началось у того пана все, от неразделенной любви, пани Анна.

Экономка шедшая по обок от флейтиста, почему-то вздохнула и, переложив таз в другую руку, хлопнула по рукаву шинели, вызвав облако пыли.

- Одежу вам почистить надо, пан Леонард. Совсем на стройке вашей обносились. Кидайте шинелку вашу в сенцах, не то пыли понатащите в дом. Я почищу зараз.

Кинув шинель и фуражку на лавку, музыкант потопал в комнату, а хозяйка завозилась с чайником на плите.

- Как там пан голова наш поживает? – крикнула она из кухни.

- Ничего поживает, он теперь у нас пламенный борец, пани Анна.- ответил пан Штычка,  рассматривая семейные фотографии четы Смиловиц. Пан Антон старательно таращил глаза с бумаги, силясь прожечь в переносице флейтиста пару дыр. Подкрученные усы его торчали в стороны настолько, что вызывали опасения для желающих ударить его по щекам. Темный галстук супруга пани Анны нагло топорщился. Пристально изучив обе фотографии из богатой коллекции, флейтист хмыкнул и отвернулся. В комнату вплыла экономка с двумя парящими чашками и чайником на подносе.

- Вы садитесь за стол удобно, пан Штычка. Сейчас мужнины папиросы найду.

- Не имейте беспокойства, пани Анна. Уже сажусь. Я по странности уж очень уютно ощущаю себя у вас. – флейтист потеребил бахрому скатерти, свисающую со стола. В тиши чистеньких комнат дома пани Смиловиц было слышно, как кто-то, с хрипом выдыхая воздух, пробежал за забором. Захлопали выстрелы и, топоча, пронеслись кони.

- Никакого покою, что деется. – озабочено произнесла экономка и придвинула к Леонарду половиненую пачку «Зефира» и спички, - курите прямо здесь, пан. Уж очень тоскую я без этого духа.

Скучный декабрь, плавал над этими двумя, запертыми в домике на окраинах Города. Втекал в трубы и холодные сенцы. С удивлением смотрел на суетливых серых людей с треском и грохотом носящихся по улицам. Хальт! – кричали эти люди иным, тем, которые носились в проулках, падали с недоумением в стынущих глазах своих. Хуй догонишь!- обещала телега, оснащенная пулеметом Хайрама Максима, звонко отщелкивающего гильзы  на выезде из Города. Хох! – заявляли другие, затянутые в фельдграу, и неслись, неслись редкозубыми цепями на мелькающее злобное пламя. И тоже падали, поднимались, елозили по снегу, марая его красным. Тосковала пани Смиловиц без запаха табака, тосковал Леонард Штычка неведомо по чему. И было в этой тоске, нечто несбыточное и непостижимое. Потому что брошенные в водоворот изменений люди, подобны песку поднимаемому ветром. Кружатся, летят, туда, куда никогда не хотели и не мыслили попасть.