3. Печали философа Капотни.


- Кстати, пан Штычка, absit omen, - вспомнил отставной учитель гимназии, мало интересовавшийся яблоками, да и прочей пищей, предпочитая, по собственному утверждению, предметы духовные и возвышенные. – Вас городской инспектор разыскивал. Вы еще за униформу остались должны. До войны, помнится, в сентябре, брали-с фрак на празднование, а и не отдали. Пять рубликов. Очень он расстраивался про это дело.

- К вечеру отдам. – пообещал флейтист, - немного посижу здесь, и отдам сразу.

- Да вы не торопитесь, пан музыкант. В прошлом году представился наш инспектор, на Успение Пресвятой Богородицы. Подавился хычиной. Уж очень он их уважал. Пять штук за один присест съесть мог! Так спасти не смогли. Ночь прострадал, а к утру отлетел, инспектор наш.

- Царствие небесное, - пожелал Леонард, - Стало быть, отошел в мир иной, яко мученик от юдоли мира. По сегодняшнему времени вполне разумное деяние. Хотя, мог бы, и подождать до моего возвращения. А то такой непорядок в казне устроился. За моим долгом Отечеству нашему такой ущерб может образоваться. Хорошо хоть проводили? Оркестр нанимали, или своими силами?

- А что нам на эти ущербы, Штычка?- встрял торговец сеном, подняв усталую голову от липкого стола, - Медицины нет! Пана Митковского, того, что на Губернской жил, в шестнадцатом призвали, так и с концами. А доктор Смела - апостолом стал. С зубом к нему или с другой неудобностью нынче не сунешься. Только роды принимает и смерти. С остальным, говорит, не ко мне, а к Господу нашему. Человек после рождения столько скверны производит, так пусть и живет в боли своей. Я, говорит, руки мою, мне недосуг до этих мелкостей. Еще говорит, я в мантию заворачиваюсь. Совсем пошел человек на почве нервных потрясений.

- Руки завсегда мыть надо, - сообщил обществу флейтист, - у нас в полку за этим делом, много народу поубивало. Вот при Домбровице. Полезли, было на проволочные, резать, а прапорщик Вирзун, был такой, с полпути говорит, погодите, братцы, я ж руки забыл помыть. А то и обед поспеет, а руки не мыты. Война войной, а чистота должна быть, говорит, сейчас быстрехонько помою и в бой, стало быть. Полроты поубивало тогда, а ему Георгия дали. Он пока шел, заплутал, а и вышел в тыл к германам. Те, что попутали и, кааак затикали! Трех пленных захватил и одного генерала. Геройство, значит, совершил, в силу гигиенических отношений. Его потом убило. Полевой кухней начисто убило! Лошадь, стало быть, понесла, а немцы подумали, что мы наступать собираемся. Так и жахнули из пятидюймовки! Три раза пуляли! Прапорщик в котел свалился от сотрясения, обварился весь. Такая страшная судьба у героя, панове. Только вот…

- Голова! Голова! – прервал его путеец, заметив, сквозь морозные узоры на стеклах знакомый силуэт.

- Ведут или сам?

- Сам, сам идет добродии!

Дверь чайной стукнула, и воздух у нее запарил клубами, явив сидящим за столом городского голову пана Кулонского. Выглядел вошедший воробьем, по наивности сведшим знакомство с кошкой. Бобровый воротник его некогда опрятного пальто был полуоторван и висел с одного боку, на лице темнел налитый кровью глаз. Мятые очки с отсутствующим правым стеклом покосились над разбитым носом. Взъерошенный и жалкий градоначальник кивнул пану Шмуле и уселся за стол, бросив на лавку истоптанную шапку. Обходительный хозяин чайной засуетился, наливая посетителю довоенного самарского рома.

- Добрый день, сограждане! – поздоровался страдалец и осушил предложенное.

- И вам доброго дню, пан Антоний. Что деется? Каковы будут законы на сегодня? – поинтересовался любопытный философ Капотня.- Actis testantibus, так сказать.

Пан Кулонский тяжко вздохнул и постукал пальцем по пустому стакану, вызвав этим жестом очередную порцию желтоватой жидкости.

- Теперь у нас братство, согражданин Капотня. Равенство и свобода.- объявил градоначальник.- Каждый сам себе товарищ и брат. Сословия, стало быть, отменены, звания тоже. К третьему дню четыре воза сена собрать надобно и провианту на триста штыков на две недели. Еще будет собрание, для разъяснения положения и доктрин. А кто хочет добровольцем, против мироедов- жидобольшевиков и капиталистов с хлопцами нашими, того запишут. Меня вот, не взяли. У меня подагра. А еще сказали, вы нам согражданин Кулонский здесь надобны, для порядку и общего благоденствия.

- И что теперь, пан голова?

- Я теперь вам не пан, и не голова. – важно ответил Антоний Кулонский,- Я теперь тут бери выше! Я теперь - Распорядитель на службе трудового народу. Это другое понятие! С завтрема будем храм свободы строить. Для упокоения анархо-синдикализма в веках!

- Помню в девяносто восьмом в киевском зоопарке, убирал у ослов один мой знакомый по фамилии Кузьмин, так тот тоже долго добивался повышения. – сообщил пан Штычка, - Разными интригами плел. Письма писал подметные, наветы всякие, а ходил как кот круг горячей каши, облизывался. Уж очень хорошая должность эта была. И представляете? Добился таки своего. Поставили его убирать у слонов. Вот была радость! Три дня отмечали, уж каких только вин он нам не выкатывал. Даже названий не знаю таких. Молого, шмолого, гугара- мугара – заграничные одни. Вот как праздновали до войны! Потом, правда, задрались с какими-то сапожниками на Крещатике. Разбили в кабаке стекло. Казалось бы, тьху того стекла на гривенник всего.. Так нет же, потащили нас в участок. Мне тогда порицание выписали и штраф в полтора рубля. А Кузьмина назад перевели к ослам. Не оправдал доверия, говорили. Уж, очень он убивался по этому поводу. Хотел даже руки на себя наложить, а представьте…

-Вам бы всю важность на непотребства ваши пустить, - оскорбился пан Кулонский, - как есть вы, Штычка, власти не любите. Все бы вам паясничать развлекаться. Небось, с полку выгнали вас? Или дезертировали с гауптвахты?

- Ну- ну, пан голова, - примирительно сказал инженер- путеец и пересел поближе, превратив возлежащую на лавке шляпу градоначальника в изящный берет. - Это же так, развлечение одно, на образе серых дней настоящего. Вы бы лучше про храм рассказали. Что за храм такой? И как строить? Зима то на дворе.

- Встаньте! – страшным голосом потребовал новоиспеченный согражданин распорядитель. – Встаньте, Коломыец!

Удивленный видом его, тот привстал и уставился на собеседника. Вытащив из-под мясистого зада железнодорожника вконец испорченную вещь, голова грустно отряхнул ее и засунул в карман пальто.

- Убытки одни от этих перемен, куда ни кинь убытки. Скоро до ветру выйдешь, а и подштанники кто нибудь сымет. - вздохнул он, и продолжил. – вы вот представьте согражданин железнодорожник, что будет в нынешнем апреле?

- Как, что? Весна будет, пан распорядитель. – ответил пристыженный Коломыец, - за шляпку –то, просим прощения очень. По недогадливости и из лучших побуждений, не заметили-с. Пан Шмуля, налей, будь ласка, пану распорядителю Кулонскому, что нибудь.

- В апреле, сограждане, прибудет победа всемирового анархического движения над врагами – обстоятельствами! Повсюду празднества намечены! А куда поедут делегаты? Куда делегаты от народа поедут?

- Куда? – глухо поинтересовался торговец сеном Мурзенко, не поднимая голову, лежащую на скрещенных руках.

- Поедут, стало быть, в храм Свободы, торжество справлять. Гуляния будут, музыкантов пригласим… из Варшавы!- произнес градоначальник недобро зыркнув на Штычку лакомившегося ромом в углу.- Так, что до апреля должны успеть построить, как пить дать.

- Nemo obligatur, пан голова. – влез пьянеющий философ Капотня. – Что значит, невозможное совершить невозможно! В зиму такого подвига завсегда содеять не удастся.

- На то, согражданин Капотня, иные планы предусмотрены. Храм будем производить организовано, из полицейского участка. На то он уже пустует, после пана Вуху, царствие ему небесное. Надстроим этаж, и общий вид придадим … Свободный… Вывеску закажем, что бы честь по чести.

- Может, тогда просто вывеску поменяем? – предложил пан Штычка, воззрившись на Кулонского, - «Полицейский участок» на «Храм Свободы». А на сэкономленное погуляем? Отметим со всей трудовой страстью?

Общество зашумело, одобряя это простое и изящное предложение. А пан голова, досадуя на то, что столь гениальная мысль не пришла к нему в голову, сам налил себе из стоящего на столе штофа и выпил. Саратовский ром затуманил его разум, и Антонию Кулонскому показалось, что с застрехи над его головой, за ним наблюдает усатый десятник с Закрочима. Пан Вуху строго грозил ему пальцем и пучил глаза.

«Бесы! Бесы кругом!» - пронеслось в голове у градоначальника, и он замер, размышляя, как же все- таки мерзко все поворачивается.- «Вывеска всего – то на меру муки будет, а остальное можно было бы сэкономить. Вот ведь старый пень. Штычка этот тоже хорош, никакого понимания, лепает языком, что корова сено. Эхехе»

- Mulier viro subdita esse debet, non vir mulieri – невпопад бормотал Капотня, утопивший твердый фундамент разума в довоенном роме.- Что значит: Муж жене на возу легче. А вот жениться я так и не сподобился! Не сподобился, любезные паны. Как лист на быстрой воде несом бурей в никуда. Над черною водою, аки младенец, не ведающий зла. Нету радости в жизни, добродии. Нету! Одна пустота и метания. Налейте мне пан Шмуля, потому как я пьян и печален. Я липовый листок! А река каждый раз нова! Мы входим в нее еще и еще, но радости не будет. Не будет радости, потому что не найдешь ее средь горестей.

- Шли бы вы уже до дому, пан учитель. – предложил хозяин чайной,- завтрема вон еще храм строить. Забот будет ойойой, сколько.

- А я с вами, пан Шмуля стреляться намерен. За такое оскорбление Аристотеля. Вы не признаете Аристотеля, как мне кажется! Вы диалектик, пан Шмуля? Я не потерплю тут.. Я – агностик! С пяти шагов стреляться будем. Несите мне пистолеты, добродии! Налейте уже всем! – закончив фразу, пан философ впал в беспамятство.

- Конечно агностик, пан философ, раз уж пить не умеете. – рассудил владелец чайной.- Пили бы воду и не имели подобных настроений.

- А не сделать ли нам променаду, панове - сограждане? – предложил железнодорожник, в то время пока собрание предавалось терзаниям и печалям, каждый, по своему поводу. - для душевного здоровья и избавления, врачи рекомендуют. А и по морозцу стременную выпить никто не запретит.

Еще державшиеся на ногах пан Шмуля, Леонард и голова одобрили здравое суждение. Прихватив цилиндр философа и штоф на дорожку, собеседники выволокли на улицу поникших под тяжестью раздумий торговца сеном и пана Капотню. И, если первый не подавал признаков разума, то отставной учитель, наоборот, бодро перебирал ногами и всячески учувствовал в собственной транспортировке. Солнце, налившись кровью, обещало ветер. Его лучи ползали по фасадам, заглядывая в темные окна, а кристальный воздух был выпачкан дымами печей. Рынок уже стих, и, лишь припоздавшие мужички, разворачивали сани на площади, с целью отправиться домой.

- Стреляться! Только стреляться!- заорал на испуганных крестьян холостой философ, выделывая кренделя в крепких руках пана Шмули и путейца. – Дайте мне пистолеты! Bellum omni contra omni! На ножи!

- Вот в Вильно до войны был случай, - сообщил всем пан Штычка. – жил на Малой улице один аптекарь, и полюбил он одну барышню по фамилии Сабакаускас, дочку городского головы. Все честь по чести, за ручку подержались, два раза в синематограф сходили. А ведь дорогое удовольствие! Купил он ей тогда пирожных и лимонаду. В общем, вошел в расход с целью получить ее в свое мужнино пользование. Он к родителям, хочу, дескать, получить Катеринку, а ее звали Катеринка, в свою руку и сердце. Комната у меня есть, доходу годового четыреста рублей. Кредиту банковского и контокорренты столько то. Молодой (а было ему сорок семь тогда) и перспективный. Все выложил как на духу. А ему говорят, вы вроде как недостойны, дочери нашей единоутробной. Аптека у вас захудалая. На окнах мухи дохнут от скуки. На то жених им заявляет, я, мол, уже в расход вошел на четыре рубля пятнадцать копеек. И потрудитесь мне за все про это вернуть. Те, ни в какую. Дескать, по доброй воле пан потратились, мы за это не в ответе. Долго спорили, а вконец аптекарь пошел домой, взял револьвер и перестрелял всю семью: пана Сабакаускаса, пани Сабакаускас, двух дочерей их, дворника у ворот, экономку, горничную, кошку не пожалел тоже, кроме того застрелил городового, пришедшего посмотреть на непорядок и наделал убытку в квартире рублей на сто- сто двадцать.


- Глупее я истории не слышал, - мрачно ответил распорядитель Кулонский и поправил бывшую шляпу, сползающую на глаза.- Стал бы аптекарь стрелять по такой мелочи?

- Про то в газете писали, может, читали?

- Я пропаганду эту не читаю, согражданин Штычка.- надулся градоначальник, - я декреты читаю, распоряжения. Мне недосуг до ваших вздоров. Тут такие дела великие происходят волею народа, а вы все старорежимные глупости рассказывать изволите. В какой вот газете про то пропечатали? – гуляющие остановились перед вмурованным в камень мостовой рядом прилавков. Пан Шмуля расторопно организовал застолье, что выразилось в водружении водки и стаканов на поверхность ближайшего.

- В какой не знаю, врать не буду, – честно сказал Леонард, предлагая пану Шмуле налить, - нам на фронте, когда четвертушки выдавали для интимных надобностей названий не сообщали. Бо, то военная тайна есть. За разглашение сами понимаете, пан голова, цугундер светит. Но то, что именно в Вильно произошло, могу поклясться. Там еще объявление ниже было.

- Все равно глупость и непотребство, - устало заявил Кулонский, - давайте лучше за новый, сияющий Храм Свободы выпьем. С девяти завтра начнем строить.

- А что, служить пан кзсенд будет попеременно? День в костеле, день в участке? - спросил путеец, прилаживая к столбу совсем потерявшего форму отставного учителя. Тот вяло потрепыхался пару секунд, пока не сполз к основанию и не замер в своих философских видениях.

Прежде чем ответить согражданин распорядитель поправил очки и остатки шляпы.
- Про –то еще не известно, скажут ,будет служить у пана Вуху. Не скажут, в костеле будет. На то она и свобода организуется.

Солнце почти зашло за крыши, оставив теням, множиться и наливаться черным. Над красным закатом плыли редкие облака. В домах мелькали огни. А доктор Смела, глянув из окна на площадь на которой покачивались видения, зачем- то плюнул на подоконник.

- Нет больше меня. Пусть воззрит Господь из столба облачного и огненного. - произнес он и исчез в темноте по своим загадочным делам.

Себя, пан Штычка обнаружил ближе к полуночи. Удивляясь отсутствию ног, он пару раз привстал на собственной кровати, прежде чем выявил искомое, вяло брошенное поверх подушки. Один ботинок был снят и валялся на боку в центре комнаты вместе с обмоткой, второй пачкал белоснежную наволочку таявшим в тепле снегом. На столе гнездились пара полупустых штофов бимбера и цилиндр отставного преподавателя гимназии. Как они появились там, и как сам музыкант оказался у себя дома, оставалось тайной.

«Соли-то, соли не приобрел»,- подумал музыкант и осторожно потряс налитой свинцом головой, в которой плясали злые боли. – «А и ладно, соли может в следующий раз. Не так уж важна она, соль эта, раз такие дела на белом свете творятся».