1. Печали пани Смиловиц.

-Отдадимся природе, пани Анна?- предложил флейтист полкового оркестра Леонард Штычка и  завозился со штрипками кальсон.- Жизнь коротка и завтра может быть уже поздно.

Зима билась в слепые окна, налетая грудью на гравированные морозом желтоватые стекла. Гремевшая кастрюлями пани Смиловиц, показала печеное личико из крохотной кухни.

- Вы пьяны, пан Штычка.- возмутилась она.- вам лежать надобно. Хотите, я позову доктора Смелу?

- Не надо мне вашего Смелу, пани Анна. У меня в душе - пепел. – обреченно заявил  музыкант. – Мне покой нужен. И женщина. 

- Ейзу Кристе, пан Штычка. Все совсем ополоумели от этих революций и войн. Добром это не закончится! Не закончится!-  проговорила экономка  и скрылась к ворчащей, исходящей паром, грохувке. – Прошлому дню на рынке опять двух евреев зарубили. Пана Каца и мясника с улицы.

- А какая нынче власть в городе? – спросил Леонард и отмерил  себе полстакана зубровки.

- Сегодня, никого. Позавчера были зеленые. Говорят, Петлюра подходит. 

- А он уже был?

- Три недели назад, до вашего возвращения. Расстрелял десятника Вуху. Помните, толстый такой был? А так ничего, почти не грабили. Только голове набили морду. А уж из пушек как стреляли! Как стреляли из пушек, пан Штычка! Господь наслал на нас язву за наши прегрешения.

Полковой флейтист вздохнул и припомнил свой список ненависти, в котором пан Вуху, толстый десятник с Закрочима, занимал почетную третью строчку.

- Упокой его Господи. – пробормотал он и выпил. Вуху вынырнул из снежной мути за окном и, прижавшись к стеклу, принялся корчить страшные рожи.

« Я тебе все припомню, Штычка.»- бормотала метель.- « Всеее! Пошто барабан украл? Украл барабан, Штычка? Признавайся! Украл и пропил. Выменял на картофелевку в Бродах».

« А на что он в полку нужен был?»- защищался музыкант – « Так. Бесполезность. И таскать его на себе было неудобно. Гудит на ветру, да и вся польза. Барабанщик Менжинский от тифа умер. Почернел весь и умер. А я выменял, мне чужого не нужно, у меня флейта есть, и полпуда гороха принес».

Горох, пан Штычка, украл в Яворове, успев набрать в сидор, перед тем как туда нагрянули немцы. Те не церемонились с разбегающимися кто–куда полковыми. Революция! Все трещало и лопалось. Крестили друг-друга шашками наотмашь, с хрипом со скрежетом зубовным. Даешь! Лавой, бегом, сладко сводит мышцы, и удар отдает в руку. Нна!  Безумие. Треск. Стук копыт. Стон снарядов над снегом. Хлопки, взрывы. Каша из грязи и разорванных душ. Все было.

- Препрашам, пан Леонард, но гроху вашего осталось на пару дней. Еды совсем нет. – прервала его размышления пани Смиловиц. – Вы бы подумали, что дальше делать. А то, я смотрю, все глупостями маетесь. От тоски то этой заболеть не долго. Вот, на прошлой неделе, при красных, два хлопа также затосковали. И что? Закопали в четверг. Одного, правда, мужички убили. Что он у них штоф бимбера вкрал, а второй вроде как от Антонова огня представился. А вы возьмитесь за ум, пан Штычка, к хорошему это не приведет.

- А я не тоскую, пани Анна, я думаю. – ответил музыкант. – Деньги в Городе, какие сейчас ходят?

- А никакие. Деньги в Городе не ходят. Как комиссар Жужеля банк открыл, все сразу на деньги и кинулись. Старьевщик Грыц себе пятнадцать миллиардов увез, представьте! Десять раз бегал, пока все не выгребли. Его потом пачками придавило в сочельник. Удушило деньгами ей-ей, билетами этими. Все мечтал богатым умереть. И умер. А похороны скромные были, я ходила. Пани Грыц все убивалась, не те деньги взял. И тачку свою и дело Мендельсону продал. Хватит, сказал, по дворам ходить, ноги сбивать. А и умер в сочельник-то.  Ну, все - таки пришло человеку счастье, как считаете, пан Штычка?

- Пришло. – согласился флейтист. – Умер счастливым, несомненно. А с деньгами –то что стало?

- С Грыцевыми? Гроб ему купили, и венок: «От безутешной вдовы». Точно на пятнадцать миллиардов.

- Да не с ними,- раздраженно произнес Штычка,- вообще с деньгами. Катеринки хоть ходят? У меня сто сорок шесть рублей есть.

- Скажете тоже, пан Леонард. – донеслось из кухни, сквозь дробный стук ножа по разделочной доске. – Не ходят никакие. В Варшаве  пан Юзеф, говорят,  скоро новые печатать будет. Может, и поменяют тогда. А по первой, любые ходили. Красные придут – катеринки и расписки батальонов трудовой Красной армии, французы были – франки, что ли ходили, у кого есть, Махно заходил один раз – те просто грабили, без расписок этих. А  Петлюра – у тех карбованцы, какие вроде. Вы бы, что из гардероба выбрали. На обмен. А то голодать придется. Не до женщин будет, – пани Анна коротко хохотнула, – а вам пан Смиловиц обещал рожу набить, как только от красных вернется.

- Ну - то когда он вернется, - философски рассудил флейтист. – Революции быстро не делаются. Быстро только кошки гадят, тут понятие иметь надо. А что он у красных делает?

- На митинг сходил, по дурости. Я ему говорила, спрячься ты у бабки Вахоровой…

- У какой Вахоровой? Той, у которой стеклянный глаз? Или на какую голубь нагадил, когда святые дары выносили? Ксзенд  ей еще сказал: «Снизошла на тебя благодать бабка Вахорова. Теперь ты по понедельникам жертвуй не по гривеннику, а по два. А на Пасху целковый, что бы не ушла, не дай боже, к другому. А благодать эту заверни в платочек свяченный и храни до Павлова дня».

-Та, что мыло варит из кошек. У нее полгорода прячется на Овражной. Не пошел, брезгливый человек. Его прямо там реквизировали, на митинге. Хочешь, говорят, за свободу от угнетателей - мироедов воевать? Он по-дурости сказал, что кроме пана Волосенка из думы, угнетателей не знает. Да и тот умер до войны еще от непроходимости в теле. А записали в истребительный батальон. Тут многих из Города взяли. Даже Вейку – дурачка. Того немцы забрали, представьте пан Штычка! Толкуют, он по ихнему говорил и вообще шпионский подполковник. Недоумение одно. Вчера еще яблоки конские собирал по улицам и в Лодзь продавал на лекарства. А тут нате! Монокль дали, форму дали. Ну, чисто пан  генерал-губернатор Енгалычев. Небось, много секретов наших повыведал. Важный такой ходил, а потом с панцерами ушел, когда немцев поперли. Вы видели их панцеры? У-у, такие.- пани Анна неожиданно замолчала и всхлипнула. – Пушки у них большие. Мой Антон их боится, железяки эти. Аннушка, говорил мне, ежели я их напротив увижу, так помру от разрыва селезенки, от ужаса сильного. Идите уже есть, пан Леонард. Грохувка поспела.

- Панцеров, я не видел, - с достоинством ответил музыкант, усаживаясь за стол. – Но у нас в полку тоже шпионы были. Штабс- капитан Колесов, тот знатный шпион был. Но больше по женской части. Даже стрелялся из-за этих причин. За мадьярку одну из обоза. Героический человек. Под Бронницами заразился нехорошей болезнью, и ему доктора запретили воевать, пани Анна. Вот если тиф у тебя или одной ноги нет, тогда еще туда- сюда. А с этими болезнями одно беспокойство.  Еще у нас аэропланы были. Занятная вещь, эти аэропланы, вроде кресла такого с веревками. По небу летали, чисто воробьи.

- Скажете тоже, пан Штычка. – откликнулась экономка, пододвигая ему тарелку.- Нешто как воробьи? За веревки-то кто тянул?

- А никто. Эта наука выше понимания человеческого, в Варшаве эту штуку придумали. У нас в полку один ученый служил, по ветеринарной части. Так рассказывал, что до того пока полетело, много народу побилось. Даже генерал один побился. А все почему? Потому, что толстый был, толстым летать нельзя никак, наука этот момент еще не предусмотрела. Подайте соли, пани Анна.

- Кстати, соли тоже надо, пан Штычка. Ничего нет. Вы бы поискали что, на обмен. Вот супница вам без дела. С кастрюли налить можно. А на рынке – возьмут. На ночной горшок для детей, хотя бы. – предложила кухарка и вышла собираться, путь ей в метели предстоял не близкий.

- Что бы в супницу шляхтичей Штычек клали мужицкие сопляки? Да ни в жизнь никогда, пани Смиловиц.- возмутился в ее спину флейтист. – Голодным буду. На такие времена гордость есть. Через нее все будет. 

- Как знаете, пан. Времена в Городе поменялись. – донеслось из передней, - Свобода сейчас. Декреты разные. Чай не при Государе - императоре который год живем.

- А ежели свобода, так давайте любить. Я,  может быть, об вас всю войну мечтал. Меж взрывов и криков раненых товарищей. В атаках мечтал, когда на проволочные лезли. – приплел Леонард.- Вы то, самое крепкое, что я хотел в жизни. А пан Смиловец нас поймет, потому что он есть настоящий революционер и борец за свободу. Свобода это любовь, пани Анна. Это во всех книгах пишут. Пан учитель Косинский из реального мне говорил. А он то знает, ученый человек был, его потом заарестовали за непристойности. Долго мурыжили, а он возьми и помри от чахотки и знаний. Потому как не может интеллигентный человек в тюрьме жить. Душа у него не принимает. Дайте мне любви,  пани Анна. Любви дайте мне!

Экономка что-то неопределенно хмыкнула и попрощалась. Хлопнула дверь, впустив морозный, разбавленный снежной крупой воздух, и  установилась тишина, прерываемая шорохом метели.

Tweet