Акрам  Сафин, проводив домочадцев кого в школу, кого на работу,  только было удобно расположился за печатной машинкой на кухне, собираясь выдать очередную собкоровскую статью для областной газеты –  заварил чайку покрепче, пододвинул пепельницу и закурил, рассеянно пролистывая испещренный записями свой корреспондентский блокнот, как раздался телефонный звонок. Акрам подумал, что пока он пишет, телефон надо бы отключить. Но на этот звонок решил ответить.
- Слушаю, - сказал он в трубку и отхлебнул терпкого и подслащенного  горячего чаю.
- Вы Акрам Бариевич  Сафин? – отрывисто спросил какой-то мужчина.
- Да, -  ответил Акрам.
- Вас беспокоит начальник исправительного учреждения (далее последовали казахская фамилия и имя, звание). Вы не могли бы подъехать к нам?
Акрам знал этого человека. Его неофициально звали Хозяином колонии, в которой вот уже три с лишним  года сидел отец Акрама,  Бари Сафин. 
- Конечно, подъеду, - торопливо сказал Акрам. – А что случилось?
А зажатая  в его руке сигарета уже начала предательски подпрыгивать и в ушах Акрама зашумело. Он понял, что так просто сам начальник колонии ему не стал бы звонить – они не были знакомы, хотя и знали о существовании друг друга. Хозяин, несомненно, читал областную газету, в которой практически из номера в номер шли заметки, статьи, корреспонденции, а порой и фельетоны за подписью Акрама  Сафина. А про Хозяина Акраму рассказывал отец во время нечастых личных свиданий. Рассказывал уважительно, так как обитатели зоны подполковника  почитали – он хоть и строг был, но справедлив и  честен.         
- Подъезжайте, мы вас ждем, - настойчиво сказал начальник колонии. – Прямо сегодня и подъезжайте.

            *            *            *

Городок, в котором собкорил на областную газету Акрам Сафин, недавний завсельхозотделом выходящей здесь же районной газеты «Вперед» (с дублем на казахском языке «Алга»), был знаменит на всю страну своими гигантскими угольными разрезами, в которых открытым способом добывался гигантскими же количествами плохонький бурый уголь,  и гигантскими, почти полукилометровой высоты, дымовыми трубами двух ГРЭС, в которых и сжигался этот уголь, а вырабатываемые миллионы и миллионы киловаттов электричества перегонялись по тысячекилометровым ЛЭП в города Казахстана и России. Строились еще две такие же огромные  электростанции, разрабатывались новые разрезы, быстро рос и городок Э., возникший на окраине первого угольного разреза в первые послевоенные годы. Тогда же образовалась и эта колония, ставшая знаменитой тем, что здесь отбывал свой срок  известный писатель-диссидент Солженицын.  Сидельцы этой колонии тоже принимали участие в строительстве Э., объявленного Всесоюзной ударной комсомольской стройкой. Зеки с энтузиазмом трудились в разрезах, на возведении городского ДК, обнесенного огромным забором с колючей проволокой и специальной проволочной сеткой, препятствующей перебросам на территорию стройплощадки  несанкционированных «дачек». Перебросы эти делались так: к электроду примытывался изолентой пакетик с сигаретами, а то и анашой,  деньгами, с малявами и пр., и электрод этот с силой забрасывался на территорию  ДК через высокую проволочную сетку. До места долетали не все дачки, многие электроды зависали на сетке, и она выглядела как сохнущий на кольях большущий замусоренный рыбацкий невод.
Когда отец Акрама попал на зону, ДК был уже выстроен, заграждение вокруг него сняли и в городе по утрам перестали появляться зеленые «Уралы» с наглухо закрытыми брезентовыми тентами кузовами, вывозящие  зеков на стройплощадку. Но без работы заключенные не оставались. Они пахали в каких-то других местах ударной комсомольской стройки и внутри самой зоны. Акрам Сафин  работал в столярном цехе подсобником, таскал к станкам  доски, оттаскивал готовую продукцию: какие-то скамьи, шкафы, ящики.    У него не было специальности, которая  облегчила  бы ему жизнь на зоне. Когда-то он был молотобойцем  в сельской кузне, но здесь кузницы не было. Потом он работал  скотником в дойном гурте. Пока не угодил вот сюда, на зону. 

            *             *            *

После звонка Хозяина Акрам тут же бросил едва начатую статью, оделся  и отправился на автобусную остановку. Зона, в которой сидел отец, была на окраине города, совсем рядом с пропастью первого угольного разреза, с которого и началась славная история городка Э. До зоны можно было добраться на обычном автобусном маршруте. Был последний день февраля, причем, повторяющийся лишь раз в четыре года, то есть двадцать девятое число. На улице стояла промозглая сырая погода, дул влажный ветер, машины проносились мимо автобусной остановки, разбрызгивая жидкую снежную кашицу. И на душе у Акрама было также ненастно. Он уже был почти уверен, что с отцом случилось что-то непоправимое, о чем Хозяин не хотел говорить ему по телефону. Хотя, может, просто покалечился на работе? Или  втюхался по старой памяти в драку и получил заточку в бок? А много ли надо шестидесятидвухлетнему старику? Впрочем,  отец у Акрама, хоть и невысокого росточка и сухощавой комплекции, был довольно крепким мужичком, и сладить с ним в случае чего было не так-то просто.  Вкалывая еще на кузне, он накачал себе довольно внушительные мускулы. От его крепко сбитой фигуры, набыченной  головы  с «ленинской»  лысиной, сухого красного лица с колючими серо-зелеными  глазами под кустистыми рыжими бровями  и  крупным перебитым носом веяло скрытой угрозой. Особенно когда Бари  был выпившим. А это дело он, увы, любил. И насколько бывал  весел и доброжелателен по трезвости, настолько же становился угрюм и придирчив, драчлив по пьяни. Такого его опасались все. Во-первых, он неожиданно мог «взять на калган» любого, кто ему почему-то не понравился. И тот, кто получал  сокрушительный удар его полированной лысины в подбородок или в грудь, обычно терял сознание и отлетал на пару метров. А мог долбануть и  тем, что у него в этот момент обнаруживалось под рукой. Однажды Акрам, когда был еще совсем пацаном, стал свидетелем того, как отец надел на голову  своему соседу Василию Кубышеву, с которым они до этого мирно выпивали, самовар с кипятком. Вот так вот сидели, пили, пили, вдруг о чем-то заспорили.  Потом отец, как это обычно водилось за ним, стал скрежетать зубами и без конца с угрозой спрашивать у визави о чем-то непонятном: «Ты по боту ботаешь? Ты по боту ботаешь?» Лишь  повзрослев и перечитав кучу литературы, Акрам понял, о чем тогда отец допытывался у своего соседа. Он хотел его спросить: «Ты по фене ботаешь?». То есть,  имеет ли Василий Кубышев какое-то отношение к уголовной среде. Но по пьяни перепутал слова и спрашивал так, как спрашивал). А сосед Василий, рослый, на полголовы выше отца мужик, лишь криво ухмылялся сырым распаренным лицом и периодически «посылал» отца. И в один из таких моментов Бари привстал с места, схватил принесенный за пять минут до этого горячий самовар за ручки и с размаху опустил его на голову своего оппонента. Раздался дикий рев. Отец и сам ошпарился – кипяток попал ему на ноги, но каково было Василию! Хорошо еще, что основная масса горячей воды  вылилась все же ему не на голову, а за шиворот, на спину. На шум прибежала жена соседа, местная фельдшерица. Мгновенно все оценив, она метнулась обратно к себе домой через дорогу, и принесла какие-то мази, порошки, которыми присыпала и смазала красную, покрывшуюся волдырями спину охающего мужа. А через пять минут отец  и ошпаренный им, весь перебинтованный  сосед уже помирились и,  обнявшись, с пьяным всепрощающим плачем возили друг друга по лицам мокрыми губами и снова пили водку. Все  попытки жен развести побратавшихся  мужиков  по своим кроватям  завершались полным крахом: те дружно посылали их по известному адресу. А когда кончилась выпивка – снова послали за водкой…   
         
            *            *            *

Но вот, наконец, скрипнув тормозами и с шипеньем раскрыв двери, перед небольшой группкой прячущихся от ветра в автобусном павильоне пассажиров остановилась «тройка». Акрам поднялся в полупустой  салон – основная масса горожан к этому времени уже разъехалась по своим служебным и рабочим местам, - пробил талончик и сел у грязного, заляпанного снаружи окна. Ехать было далеко, по крайней мере, полчаса, не меньше. И Акрам снова погрузился в тягостные размышления. Что же там случилось с отцом?  В последнее время он жаловался, что мучает давление,  и его поставили на учет в зоновской больничке как гипертоника.  Он  бросил курить и во время последней свиданки Акрам обратил внимание на то, что отец даже как-то погрузнел. А в глазах его поселилась тоска.
- Батя, а тебя здесь не обижают? – спросил Акрам как-то отца.
- Да нет, сынок, - отмахнулся отец. – Правда, в первые дни один молодой да здоровый  стал до меня докапываться. Ну, я терпеть не стал. Бить его не бил, а взял и перекинул  через себя. Он ка-а-к хлопнется спиной об пол, встать сам не может!  Мужики вокруг стоят, смотрят, что будет дальше. Ну, а тот раздолбай  руку мне протягивает: дескать, помоги подняться. А я отвел руки за спину, нагнулся к нему, говорю: «Берись за грудки!». Ну, он вцепился за куфайку, а я распрямился и так поднял его с пола. А парни-казахи и говорят: ну ты, шал, даешь! Старик, значит, по-ихнему. Или аксакал. И всё, теперь меня только так и  зовут здесь – Шал.

                *          *            *

Но Акрам-то знал, что почтительное отношение у зеков к его отцу, скорее всего,  вызывает еще и  статья, по какой он сидит. Бари на старости лет убил человека, за что ему и дали восемь лет общего режима.
- За что же ты его? – сокрушенно спрашивал потом Акрам отца.
- Он меня нехорошо обозвал, - признался отец. Но как именно обозвал его тот бедный мужичонка, Бари так и не сказал никому. Даже на суде. А свидетелей их ссоры, которая произошла во время ночного дежурства на ферме, когда Барии, вспылив, взял «на калган» того человека, а он  упал и ударился головой о какую-то железяку,  не было. Странно, но деревня больше сочувствовала Бари.  Он хоть и вспыльчивым был, и часто в драки лез по молодости, но невероятно доброй души был человек. Односельчане знали: к Бари можно обратиться за чем угодно и в любое время, никогда не откажет в помощи. Про таких говорят: последнюю рубаху с себя снимет и отдаст. А вот покойный был вздорный человечишка, с поганым языком, с которого направо и налево, по поводу и без, слетали всякие хулительные слова, за которые он бывал не раз бит. Такой вот скверный характер был у человека. Однако не убивать же его за это? Но вот случилось то, что  случилось. И  Бари вместо пенсии, до которой ему оставалось всего ничего, отправился на зону.  Причем именно в Э. где к тому времени обосновался его старший сын Акрам.

            *            *         *

Когда Сафины приехали в Казахстан из своей татарской деревушки, у них уже было двое детей, четырехлетний Акрам и его годовалый  братишка Рустам. Акрам ни слова не знал по-русски. Родители-то его, худо-бедно, владели великим и могучим (иначе как бы они попали сюда, на целину?),  хотя между собой и с детьми говорили только по-татарски. Но улица русского села Пятиярск, каковым являлось отделение принявшего Сафиных на работу совхоза, быстро сделала свое дело: Акрам как губка впитывал и осваивал  слова инородной речи, посредством  которой ему, хочешь - не хочешь,  пришлось общаться с сельскими пацанами. И очень скоро русский язык стал ему не только хорошо понятным, но и практически  родным, и когда родители по-прежнему обращались к Акраму по-татарски, он отвечал им уже по-русски. В школе он учился хорошо, очень полюбил чтение, и к концу восьмилетки уже сам начал упражняться в сочинительстве… Короче, когда Акрам пришел из армии (а он и там продолжал свои литературные опыты), взял да и впервые в жизни отправил в местную районную газету одно из своих сочинений. Первый его рассказ забраковали, а вот второй уже напечатали. После четвертой публикации Акраму  дали задание написать про сенокос в его деревне, он справился, вот тогда его и пригласили на штатную работу. Ну,  а там пошло-поехало. После  восьми лет работы в своей сельской районной газете он был приглашен в Э., куда редактором объединенной (то есть одновременно и городской, и районной) газеты был назначен  их  бывший замредактора Тикунов. А спустя несколько лет Акраму, к тому времени заочно учившемуся на факультете журналистики в Казахском госуниверситете,  предложили занять освободившийся корпункт областной газеты.

                *            *            *

Бари очень рассчитывал на УДО (условно-досрочное освобождение), которое могло быть к нему применено после отбытия половины срока наказания. При свиданиях отец мечтательно рассуждал о том, чем займется в Пятиярске, когда вернется из тюрьмы. С работы он, конечно, уйдет, на жизнь им с матерью хватит и пенсии. Будут  потихоньку вдвоем  заниматься хозяйством, огородиком, по грузди будут ездить, за ежевикой. Бари будет ходить на рыбалку на свое любимое озеро Длинное, будет таскать домой щук да окушков.
-Помнишь ту крокодилу, которую я притащил в шестьдесят первом году? – задорно толкал Барии сына  в бок. Еще бы не помнить! Седая та щука  потянула  на одиннадцать килограммов и от старости была совершенно несъедобной, сухой и жесткой. Пришлось ее скормить уткам…
Вот о чем мечтал Бари Сафин, ворочаясь бессонными ночами на жесткой  зоновской шконке. И оставалось ему до подачи заявления на УДО всего несколько месяцев. Неужели не дождался? 

                      *        *        *

«Тройка» уже выехала за городские кварталы и практически пустая катила,  подпрыгивая на разбитом асфальте, по Индустриальной улице, вдоль которой размещались немногочисленные производственные предприятия города: ПАТП, РММ, РМЦ. А вот потянулся и длинный серый бетонный забор с колючкой поверху и уже знакомой проволочной сеткой, местами  увешанной электродами с недолетевшими по назначению дачками. Здесь, кроме Акрама, вышли еще пожилая супружеская пара, обвешанная тяжелыми сумками и пакетами – по всему, приехали к кому-то на длительное свидание, и капитан внутренней службы. Акрам и сам неоднократно приезжал сюда за эти годы  с запасом продовольствия на три дня, когда подходил срок длительного свидания.  Брал с собой и старшую, восьмилетнюю  дочку  Алию – любимую внучку Бари (на длительную свиданку разрешалось приходить двоим родственникам), и  брата, и  маму, специально приезжавших в Э. к этому времени из  Пятиярска за триста километров. Они жили эти три дня в тесной комнатке свиданий с зарешеченным окном и всего с двумя койками. Первый день еще пролетал как-то незаметно – за разговорами, бесконечной варкой-жаркой еды на общей кухне, на которой суетились родственники других зеков, осчастливленных свиданкой. А потом приходило тягостное ощущение того, что ты сам отбываешь здесь срок: в комнату, которая изнутри не запиралась,  в любое время мог заглянуть дежурный офицер; никуда, кроме общих коридора,  кухни и туалета, из помещения для свиданий на  пять или шесть комнат  выйти было нельзя. Синдром заключенного  усиливался  из-за особого, непередаваемого  зоновского запаха, который присутствовал даже здесь, в помещении для свиданок, и из-за  вездесущей унылой синей краски, которой были выкрашены панели на  стенах, оконные рамы, двери. И когда отцу приходила пора возвращаться туда, на зону, в свою «семью», к обычной «заколючной» жизни,  и он начинал суетливо прятать оставляемые ему деньги, чирик там или четвертной, когда как получалось, зашивая их в укромном месте своего бушлата  или пряча под стельку сапога, отбирать в пакет из остатков провизии то, что можно было взять с собой (конфеты, чай, печенье), наступало облегчение. Причем и для отца тоже – он заметно уставал от этого нескончаемого трехдневного общения, когда уже на второй день бывали исчерпаны все темы для разговора, а просто сидеть и смотреть друг на друга надоедало. И когда отец, неуклюже обняв Акрама и внучку и ткнувшись в их лица сухими колючими губами,  уходил, слегка косолапя обутыми в кирзовые сапоги ногами,  и  за ним и остальными зеками сухо щелкала электрозамком  зарешеченная дверь, Акрам почти радостно начинал собираться к выходу и сам.

                *        *        *

- Крепитесь, Акрам Бариевич, вчера ваш отец скончался, - сказал ему в своем кабинете начальник колонии. – Вот тут написано, что и как.
Подполковник-казах, он же Хозяин,  протянул ему листок бумаги с отпечатанным на машинке текстом, с лиловой печатью и несколькими  подписями. Пытаясь сосредоточиться, Акрам несколько раз пробежался по тексту глазами, пока не усвоил: отца сразил обширный инфаркт, с одновременным кровоизлиянием в мозг. Подполковник вздохнул и добавил:
- Примите мои самые искренние соболезнования. И что еще могу от себя добавить: Шал… Извините, ваш отец, Бари Сафин,  умер мгновенно. Просто шел, упал и скончался. Такие вот дела. И вот еще что. Обычно мы не выдаем тела умерших заключенных, погребаем их сами. Но вы  можете забрать отца и похоронить его дома. В приемной вам расскажут, что и как надо сделать. Ну, всего доброго. Мужайтесь!
Подполковник вышел из-за своего стола и пожал Акраму руку. Странно, но Акрам практически совершенно владел собой, горестное известие не выбило его из колеи. Наверное, потому, что он где-то в глубине души был готов к  такому повороту событий. Акрам внимательно выслушал инструкции женщины-лейтенанта в приемной, что-то даже записал в свой блокнот и,  попрощавшись, вышел из административного корпуса колонии. Почти тут же подошел автобус, также практически пустой. И вот только тут, когда Акрам снова сел у  грязного оконного стекла, за которым, впрочем, можно было разглядеть проплывающий мимо бетонный заколюченный забор колонии, его пробило на слезы. Сдерживая вырывающиеся рыдания, он сухо и мучительно кашлял и старательно отворачивался к окну.  Отца стало невыносимо жаль: как он мечтал попасть на УДО, чтобы остаток жизни прожить на воле, в своей,  ставшей ему родной,  прииртышской деревеньке, где его ждали жена и один из сыновей, среди своих односельчан, простивших ему совершенное им по пьяни глупое злодейство. Но вот не довелось, и  завтра Акраму предстоит забрать Бари из зоновского морга и отвезти в Пятиярск. Домой, как он мечтал. Но  неживым.

                *            *        *

Брат Мансур, живший  в их деревне с одной вдовушкой с двумя ребятишками и успевший заделать ей  еще и двоих своих пацанов, приехал по телеграмме Акрама на следующий же день. Насчет машины Акрам уже договорился – забрать отца из колонии и отвезти его за триста километров в Пятиярск согласился  Виктор Катеринин. Не так давно  они вместе работали в той районке, где начинал Акрам, сдружились, неоднократно ездили на рыбалку к Акраму в деревню. Потом Катеринина  назначили редактором одной из рудничных многотиражных газет, недалеко от Э., а уж оттуда облполиграфиздат перевел его в директоры типографии в сам Э. В распоряжении у Виктора был УАЗик-«буханка», за рулем которой он ездил сам. Вот на ней они  и поехали мартовским, неожиданно морозным днем снова в зону. С трепетом Акрам и Мансур перешагнули порог  морга – перед этим они с полчаса стояли и молча курили на улице, пока санитар подготавливал тело отца к выдаче. Бари, бледный до синевы, чисто выбритый и  тщательно вымытый теплой водой (от его тела даже исходил парок), голым лежал на обшитом нержавейкой столе. Его крупный,  перебитый в переносице нос, казалось, стал еще больше,  глаза были плотно сомкнуты, а в уголках бесцветных губ затаилась горькая усмешка. Огромный разрез, тянущийся от пупка до горла, был аккуратно зашит особым, собравшим в плетеную косичку  кожу тела, швом. Такой же шов, только поменьше, опоясывал и его голову. Все понятно, отцу делали вскрытие для установления причины смерти. Акрам и  Мансур бестолково переминались с ноги на ноги, не в силах оторвать глаз от вытянувшегося на железном столе бледного тела, еще недавно бывшего их отцом.
- Ну, парни, вы приподнимите его, а застелю простыню и одеяло, - вздохнув, сипло сказал  санитар, сухощавый мужик лет сорока в темном халате и в резиновых сапогах. Акрам взял отца за холодные и еще влажные после недавнего мытья ноги, Мансур просунул ему руки под мышки,  и вдвоем они приподняли безвольно и тяжело прогнувшееся тело.
- Еще выше! – скомандовал санитар и проворно расстелил на столе под отцом сначала одеяло, потом простыню, привезенные Акрамом из дома. – Все, опускайте.
Он умело запеленал отца в простыню, потом обернул в одеяло и перевязал образовавшийся кокон в нескольких местах шпагатом.
-  Ну, тащите к машине.
Братья вынесли  ставшего неожиданно очень  тяжелым  отца из покойницкой на улицу. Поджидавший их Катеринин хлопотливо раскрыл дверцу  салона УАЗика, помог пристроить кокон с телом на боковое сиденье. Санитар принес и положил в машину еще и какой-то темный узелок.
- Это его одежда, - сказал он. Акрам поблагодарил санитара и сунул в  карман его халата скомканную  десятку. Трижды с жестяным стуком хлопнули дверцы «буханки» - со стороны водителя и пассажира, куда сел Акрам, и в салоне, где у окошка, глядящего в кабину, пристроился Мансур. Санитар, закурив беломорину и выпустив сизые клубы дыма из мохнатых ноздрей, молча проводил взглядом выезжающую через проходную  зоны «буханку».   

                        *            *            *

                    (окончание следует)