Охота к перемене мест! Серьезная болезнь. Она бессистемна, неизлечима и прихотливо поражает тебя, выдирая из грунта все эти якоря, ложноножки, крючочки, ганглии, псевдоподии, чего еще там присутствует в комплекте. Алга! Стукают копыта по промерзшей степи. Растения, не успевшие сгинуть от холода, серебрятся инеем. Со временем, ты как монгол, начинаешь презирать теплую воду, унитаз со смывом, сипящий под чайником газ и стены в пятнистую обоину, более светлую там, где стояла мебель. Тебе достаточно пучка травы, костра и объятий солнца. Человек в себе. Вот кто ты есть. Твоя отдельная жилплощадь обретается у тебя в мозге. Там есть все – начиная теплыми комнатными тапочками, заканчивая кухонным окном с кормушкой для синиц.

Приятно было тосковать в закапанное окно пропахшего ментолом и копченой колбасой вагона. Там осень полоскала склизкие от павшей листвы окрестности. Неслись переезды со стоящими машинами. Оранжево-летние железнодорожные бабки ярко скучали со свернутыми флажками, все как один под навесами своих домиков.

Есть такие глупые состояния рассудка, когда куришь, наблюдая промокшую жизнь за окном тамбура, и думаешь, что для тебя время остановилось. Вглядываешься в змеистость мокрых рельсов, множащихся стрелками. Несущиеся стоящие полувагоны со щебнем, цистерны с патокой, весь этот номерной подвижной состав встречающий тебя на подъездах. Вот он город! Из бессмысленного присутствия «нигде» прямиком на замусоренные задворки «тут». Что удивительно, там, где тебя уже нет, продолжается степенная суета: работа, еда, половая жизнь, сон. Все эти действия не останавливаются ни на секунду! А ты не существуешь. Одновременность происходящего поражает.

- Две тысячи рублей и питание – вот он, весомый аргумент. Я почесал за ухом. Не то, что бы там у меня чесалось, но это лучший способ взять паузу перед положительным ответом. Деньги труха, а вот питание – неплохо. Хоть и место работы с окнами занятыми раскоряченными решетками, внушало уныние.

Приют печали – одноэтажное беленное прямо по кирпичу строение с заросшим сиренью парком. Пятнадцать старожилов и еще пятьдесят человек, довесок, состоявший из алкоголиков и набирающего моду движения энурезников. Партайгеноссе всего этого государства – главврач Марк Моисеич Фридман, отличался от подопечных наличием белого халата. И мыслей, сотрясающих основы логики Гегеля и Аристотеля. Это был борец за ИДЕЮ! За благосостояние! Бесстрашный и упорный в своей упоительной битве. Не знаю, как этот достойный человек ходил по большому, но у меня были почти достоверные догадки, что по завершению процесса, выделенное исследовалось специализированной палочкой на предмет какой нибудь полезности для быта. Сквалыга в терминальной стадии – хмыкнут некоторые. Ох, не правы вы, господа хорошие, не правы, в своих зашореных обывательских суждениях.

Взять хотя бы обмен денег. Ну, тех, которые фиолетовые, красные, желтые и прочей цветовой гаммы бумажки, единственным недостатком которых были портреты субъекта с бородкой. Суматоха была! Все друг друга ненавидели. Всеобщая испепеляющая ненависть к ближнему своему. Благое начинание академика Павлова закончившееся мордобоем у сберкасс. Пару тысяч рублей в одно лицо. Что бы сделал обыватель? Да стал бы в очередь, проклиная неожиданно образовавшуюся свободу в душе и кошельке. И стоял бы, поливаемый унылым осенним дождем, стоял бы до победного, до таблички: «Денег нет!». А Марк Моисеич? Марк Моисеич - одинокий рыцарь, последний представитель ордена тамплиеров. Он был великолепен во главе пестрого народонаселения нашего пристанища юдоли построенного в «свинью». ВЕЛИКОЛЕПЕН, и этого у него не отнять! В белом халате с развевающимися полами, с одухотворенным лицом, а вокруг кипело! Бурлило! Брало за грудкИ и груди! Неорганизованная толпа, осаждающая вожделенное окошко с мордатой кассиршей, была рассеяна в момент.

- Мне бы деньги поменять, – вежливо произнес предводитель и принялся вытягивать из трех чемоданов пестрые пачки, перевязанные резинкой от трусов. Кассирша высокомерно пучила на него глаза.
- Денег нет! Тут очередь! Читайте объявления на стене! – Марк Моисеевич объявления читать не любил и связи между чтением мелкого машинописного текста пресыщенного сослагательными оборотами и обменом денег не видел.
- Будьте любезны, – с нажимом произнес он, а потное лицо его в маленьком окошке сменила задумчивая голова Вити Чурова, который уже пять лет, как был Лениным. Ильич, умильно глянув внутрь таинственного отверстия, прикусил зубами малюсенькую полочку перед окошком. Так он и остался стоять, пуская пузыри и рассматривая служительницу Мамоны исподлобья. Горящий взгляд вождя обещал ей всяческие неудобства и внушал опасения за судьбу малолетних внуков и скромного огородика на окраине.

Все! Аллес капут! Мгновенное превращение бумаги в бумагу. Тайны коптских мудрецов. Огни святого Эльма. Все эти чудеса предстали, стоить заметить, за невеликую мзду в двадцать процентов. Вот оно истинное торжество дружбы народов, перекрестного опыления и единения жителей закавказских республик торгующих всякой всячиной со скромным доктором, давшим клятву лечить людей. Возражавших, а это было проделано в пяти сберкассах, не было. Да и кому возражать? Пете –«Чемодану» у которого папа космонавт и уже тридцать лет на орбите? Не советую, особенно если у Пети под рукой спички.

***

Трудоустроен – никогда не любил шинельную канцелярщину. Но это так звучит. Я был трудоустроен и жил в сторожке в парке. Панцирная сетчатая кровать с непременным углублением для рюкзака. (Кто ответит, зачем в простых панцирных кроватях устраивают углубления для рюкзака? Что это? Забота о горбатых?) Тумбочка из палаты и солидный шкафчик с рубильником на стене. Синяя краска по плечи и мажущаяся побелка. Хорошо хоть решеток на окнах не было. Скромный, но вполне достаточный интерьер.
Един в трех лицах, вот кто я – дворник, санитар и сторож при калитке. Раздва-, разтраиваешся встречая свою фамилию в ведомостях по выплате получки. Шизофрения, как оказалось, обязательное приложение к работе в таких местах. Впрочем, за зарплату дворника и санитара я только расписывался. Убирали и, по всей видимости, ухаживали за собой сами граждане республики имени М.М.Фридмана.
Жизнь мерялась светом, темнотой, дождями, редкими машинами, которые я впускал на территорию – всем этим малозначащими вешками, вроде как мусором, который несет весенняя река. Вот бревно, а там тряпье бывшее, когда-то фасонными брюками Ивановской фабрики №76, а это житель села Вышние Пены неудачно сходивший на рыбалку. Все это плыло мимо меня, скучающего на берегу. Время стояло на месте.

***

- У вас, Анатоль, очень изящный абрис, – Вера Павловна называла меня Анатоль. Зовут то меня по-другому, но я ее никогда не поправлял. Зачем спорить, когда вокруг бушует весна? Мысли путаются в солнечных лучах и ветре.

– Помните у Кости Бальмонта, – продолжила собеседница - Позабыты своими друзьями, в стране. Где лишь варвары, звери, да ночь…?

- Помню, Вера Павловна, помню – согласился я (Костя, свет, Бальмонт) и поднес ей огонь. Потребляла она выворачивающий наизнанку «Родопи», за которым мне приходилось постоянно бегать. (Анатоль, вы не купите мне табака?) Курила старушка исключительно через устрашающих размеров длинный дамский мундштук. Серый больничный халат не в пример прочим обитателям, был без единой складки и пятнышка. «Баронесса» – приклеилось к ней.

- Вы знаете, внучка написала мне письмо! – неожиданно сообщила она и выпустила длинную полоску дыма. - Пишет, что скоро приедет, Представьте, Анатоль!

Внучка и многие обстоятельства жизни Баронессы существовали, как я понимал, только у нее в голове. Приятно, наверное, носить весь свой жизненный хлам, прессованный в черепной коробке. Устраивая спонтанные ревизии. Ах, сколько там вмещается! Раз и выдумал что нибудь приятное исключительно для себя. На душе светло и пахнет так, как хочется только тебе. А ведь никто не понимает насколько это хорошо. И тогда ты открываешь шлюзы и поливаешь, поливаешь… Случайных слушателей, знакомых, контролеров в трамвае, соседей по столику в диетической столовой № 3, постовых, околоточных, проблядушек на вокзале. Не верите? Чушь! Ну, я то знаю! Моя рафинированная знакомая прошла весь этот путь.

- Прекрасная новость! – мы прогуливались меж цветущих сиреней. Я, от нечего делать, она, дымя своей проклятой родопиной. Курение было запрещено, за чем строго и неукоснительно следили санитары. Ментальные болящие застигнутые en loki crimen порскали от них как молодь рыбы от щук. Вера Павловна лишь поднимала бровь, отчего Прохор или Арнольд, местные прислужники культа, смущались и, бормоча несуразности, удалялись прочь. Такая собственно реакция была и на прочие бытовые привычки Баронессы идущие в разрез с полезными правилами и распорядками нашего лепрозория. «Странно все это»– раздумывал я первое время пока не открыл два оберега Веры Павловны. Полную одинокость и трехкомнатную в центре небольшого городка поблизости, на которую собственно и затачивал зубы наш милейший Марк Моисеич. Было еще одно мутное обстоятельство, ходившее в виде устного творчества среди поварих и санитаров – старушка была архибогата и имела некие фамильные драгоценности, которые кто-то когда- то где-то видел.

- Да, да, Анатоль. Прекрасно. Вы любите фрукты? Я вас обязательно угощу фруктами. Есть такой – чиримойя. Вы пробовали чиримойю?
- Нет, – честно ответил я, в мире, было, есть и будет много вещей, которые я не пробовал.
- Внучка обещала привести, – заверила меня старушка.- Он очень вкусный. А растет он, представьте …

Здесь наша беседа прервалась.

Tweet