"Лимонов перерезал себе вены электрической бритвой."
С.Довлатов.

Стеклянные и хлопающие двери станции "Арбатская" выплюнули очередную порцию воскресного человечества. В числе прочих - героя: серый с претензией на стильность свитер, волосы радикально-черного цвета до плеч, вполне симпатичное мужественное лицо.
Почти не расплескавшись, толпа протащилась через ряды палаток, мимо "Художественного" к развилке двух Арбатов. Герой шел на "старый".
Был хороший, ветренный и солнечный, конца сентября день. По холодно-голубой небесности с энтузиазмом летели клочья облачной ваты. Тени мелких провинциальных буржуев пятнали разлитое по мостовой непобедимое солнце. Хлопали, доживая свое, тенты летних кафе. Скоро их уберут.
Глядя по сторонам, кого-то высматривая у стен, герой слонялся по Арбату. А навстречу ему (не ему, конечно, а так) уверенно и быстро шагал зе грет рашн райта Эдуард Лимонов.
Ветер прогуливался в седом и (вблизи это видно) редковатом ёжике Эдички, колыхал отдельные волосины. Солнце било в его квадратные очки - зе грет рашн райта жмурился как кот, то и дело поворачивал голову вправо. Что, собственно, и понятно - правой рукой Лимонов обнимал даму то ли рейверского, то ли репперского, хрен их разберет, вида. Лед двадцать даме. Не красивая, так, миловидная.
Обнялись они странно. Дама держала спутника на расстоянии, корпус её гулял автономно, совершенно не касаясь обтянутого косой кожей бока писателя.
" А ебаться-то она с ним не собирается …", - установил герой, без всякого, впрочем, злорадства. Как-никак любимый писатель.
Зе грет рашн райта рубил сухоньки ладошкой воздух и вдохновенно чего-то "втирал". Он - собирался.
"… на пару батлов портюхи насшибать за вечер реально, а больше - вряд ли ", - волосатый и сутулостью своей смахивающий на знак вопроса уличный музыкант вещал в подставленный героем диктофон. Герой не слушал, краешком глаза он, деликатный, наблюдал за возвращающимся Лимоновым, Медленно шел Лимонов, кошки скребли у него на душе, один он шел, сами понимаете. Блуждающие глаза писателя остановились на красивом (правда) профиле героя, Герой взгляд поймал, "А это что за юный пидор?" - спросили писательские глаза и побежали дальше - скользить по тонированным витринам.
Слышь, - слышь, - музыкант хлопал героя по локтю. Герой почти крикнул - "А" - музыкант вздрогнул: " Слышь, подкинул бы червонец, я ж интервью тебе дал…" " А я, пожалуй, тоже с тобой выпью…" Несвежая футболка висела на музыканте пеликаньим зобом, открывая цыплячью грудь - без растительности почти, пупырчатую и то ли от холода, то ли от пьянства красную… Герой почему-то на неё уставился.
Минут через сорок во дворике на бортиках песочницы пили портвейн. Герой, музыкант, оказавшийся Мишей; Таня и Света - взялись откуда-то. Миша читал стихи, Свои…
Мой дом - сумасшедший, чердак протекает,
Ржавеют от влаги извилины мозга,
А крыша съезжает и мозг обнажает -
Секут его капель сердитые розги…"
" … говенные стишки", - установил герой, я лучше могу, только не хочу, ибо незачем".
…нас бьют санитары"
И, - между прочим, правильно делают… Сосульки грязных волос вдохновенного Миши тряслись.

…убитое время
восставшая вечность
забытого рая -
Республика психов.
Миша потупился, девки скроили восхищенные мордашки и принялись хвалить. " Это написано под впечатлением "Чевенгура" Андрея Платонова", - говорил Миша, глядя куда-то вниз и вбок (стеснялся.).
" Не понял ты ни хуя "Чевенгур" Андрея Платонова …козёл…- прошептал герой. Графоман он и пидарас - хули вы его хвалите… меня хвалите …я вам…Я талантливый" - герой еле сдержался, чтобы не сказать вслух, И вспомнил, что поит-то именно он.
Таня очень по-деловому поджала щечки. Понесла какую-то хуйню об ироничном парафразе "Апокалипсиса". Но это - совершенно не важно, а важно, что вполне была готова раздвинуть ноги.
-Суу-ка - герою захотелось её ударить. На Наташу как похожа. Господи. Нос прямой, губы те же. Красивые губы. По- идиотски с теми губами вышло: к дуре своей законной герой вернулся, на кухне через стенку дура в истерике билась. Тогда, давно…Зачем?
Посерело во дворе - небо затянуло, да и смеркалось уже. Тоскливо стало во дворе, безвыходно как-то. Мрачный сидел герой, ковырял носком замшевой туфли мокрый песок.
Миша, жестикулируя, рассказывал о городе Тульской губернии с вызывающим прямо-таки названием Мордвес. Он там живет, пьёт запоем на пару с батей и ищет с ним общий язык. Не может найти. И не найдет никогда, потому что бать - художник и декадент, а Миша - поэт и экзистенциалист. Девушки скучали. Из пакета с растянутыми ручками извлекались бутылки.
Прикинь - Мишин перст с обломанным ногтем чертил воздух - засунул её палец в жопу, вынимаю, а там - говно. Он нажрался быстро и как-то вдруг.
Девушки ушли пописать навсегда. Поэт-экзистенциалист повесил голову: на грязно-синие штаны, может джинсы, падала белая, пенистая слюна. Герой поднялся, вскинул на плечо сумку…
Герой внезапно обнаружил, что уже (и, наверное, давно) - ночь. Желтый и голубой свет фонарей жиром стекал по кронам бульварных лип - вниз. Густые еще ветви взметались волнами и, при сильных порывах, реяли знаменами. Палые листья, корябая ножками асфальт, - тащились куда-то.
Пересекая Маросейку - влил в себя остаток портвейна (в сумке еще полбутылки и деньги, слава богу, есть). Начал мечтать о серых Наташиных глазах. Загрустил.
Тогда, в мае, она держала букет кувшинок. Зарывался носом в круглых, как шарики мороженного, желтых бутончиках. "Ничего, кроме своего перегара, не чую, - нахальничал. Наташа гладила его пьяную лохматость.
А вот сейчас её ебут - пол-одиннадцатого - самое время. Жидко-белые чужие лужицы в кустиках Наташиного лобка. … Щемящее схватило за горло, так Вивальди хватает за горло, и бегут по спине мурашки. И больно, до желания бежать, стряхнуть и проснуться, Поцеловать (вот бы) её мокрую растрепанную пизду, лизнуть выглянувшие из-за волосяных колечек розовые лепестки. В растрескавшееся, заляпанное спермой кольцо Наташиной попы - втиснуть языки так остаться навсегда-навсегда. Геройский хуй вылез за боковую резинку и больно уперся в шершавые джинсы.
Тверская - гудела машинами, сверкала витринами, горела рекламами, кишела людьми, Герой зачем-то вспомнил Ницше.
Он пытался подумать мысль, но скользкие мозговые обрывочки виляли хвостиками и не давались. И так хорошо - "рождение трагедии", "так говорил", "захвати плётку", "рождение трагедии". Герой пошел быстрее, глотал обильнее, ботинки выбивали пол асфальту уверенность. Встречных (не всех), чуть подаваясь вперед и вправо, толкал плечом.
"Разворачивайтесь в марше…": Читал герой Маяковском - каменному (может бронзовому) и от подсветки голубоватому. Стайка тинэйджеров брызнула с постамента. "… ваше слово, товарищ маузер". "Псих-ненормальный, бухой, доебется еще" - боялись они, растворяясь на просторах площади. Герой мечтал драться сейчас, грезил "красными эскадронами, штурмующими небо", хотел с ними.
Из палатки, что на углу, герой вышел с "Агдемом", гроздью бананов и гигантским желтоватым огурцом. Портвейн он купил, а закусь виртуозно, прямо на глазах, - спиздил.
Откусил огурец - жрать невозможно - расшиб его к хуям о тротуар. Бананы впихал в сумку - от мягкого "Золотого храма" оторвалась обложка. Герой пожалел книжку. Внутренний геройский голос взял слезливые нотки и впал в вялотекущую истерику. "Суу-ка", - проскулил герой. …Мисиму - тоже жалко - ведь как мучительно помирал. И бананы жалко - срезали с зеленого дерева, привезли в холодную страну, чтобы съесть привезли…
Ветер спутывал в нераздираемый клок крашеные волосы, ноги уже заплетались и шаркали.
Сколько лет, счастья нет… Тоненькая, с усилием выдавленная струйка расползалась по железу ворот Юридической Академии, Лет шесть назад он здесь впервые… - А дальше - Двадцать пять, тридцать, сорок, далее … Хуже будет. Лимонов, вот, старый.
… Лимонов, слышишь, Лимонов, ты старый, абсурд какой-то, как ты посмел, Эдичка, Нью-Йорк, I fuck your world, а сам - до седых мудей…
Герой стряхнул капли, застегнулся, хлебнул чавкнувшего в бутылке портвейна, полез, было за бананом - заесть, только лень вытаскивать и чистить - передумал.
…Ветер рвал с его обнаженных плеч алый плащ, полоскал за спиной, уносил назад, в темь недоступную прожекторным лучам… Зе грет рашн райта сидел по-турецки на каменном полу, почесывал ржавым ножиком дряблый, будто жеваный, седовласый животик.
- Святая сталь вонзается в плоть великого Мастера!
… Зе грет рашн райта обалдело косился на вывалившиеся перламутровые кишки, какие лопнувшие и текущие, какие целые. Пахло говном и недозрелым перегаром. Очки свалились, звякнули, замерли на секунду, и поползли, перевернутые, по гладкому мрамору пола. - Это было сепукэ последнего русского самурая, - торжественно и замогильно произнес голос за кадром. Герой узнал свой.
Фу ты, блядь, мелодрами какой насочинял. Тускло-сияющая громадина краснопресненской высотки готовилась стартовать в серебристое, светлое небо московской ночи. Луна - нахальная, желтая и пьяная плясал в этом небе.
У зоопарка герой перебежал Пресню и дальше шел переулками. Х-холодно - натянул на голову свитер и, чтобы не оголять пузо, низ придерживал рукой. А выхода-то и нет - очень хотелось плакать. Теперь он знал, куда идет. За сквериком, на Шмитовском живет кореш - там герой догонится и переночует. Бездарен я, как жопа, - заключил герой. У Трехгорки взял поллитру.
В сквере бухал компания: пацаны в коже и спортивных штанах и шалавы соответствующие. Герой махал руками, словно собирался взлететь, хлестал с ними водяру и орал, что трансцендентное у Кафки - это свидригайловская банька с пауками. Минут через пять его уже били. По ближайшей прыщавой роже герой и сам въебал. Вдохновенно въебал, с размаху. Рожа характерно чмокнула.
…Белая лавочка выросла до размеров неимоверных и была почему-то вверху. Схватившись за доску, герой поднялся. Левый глаз открыть невозможно.
- Убить ведь могли, пидарасы…-
На лавочке стояла полупустая бутылка водки.
-Забыли, пидарасы…-
Герой отхлебнул, занюхал рукавом, закурил сломанную сигарету. И понял, что был дураком, потому что не понимал. Жить без Наташи нельзя и всё очень просто. Опять глотнул и пошел к метро. Шатаясь, разумеется. Она где-то там, на Савеловской, живет в смысле, где-то склад еще с гробами - она говорила, и рынок, китайский, бля, вьетнамский, узкоглазый, при ближайшем рассмотрении, рынок. Найду, бля буду, найду. Он найдет и всё объяснит, а Наташа вырвет его из порочного круга. Он станет талантливым, а всё - хорошо.
"Это же - пидарасы" - герой колотил в замкнутые стеклянные двери. Допитая бутылка полетела летать.
Расплескавшись веером, осколки неслись по асфальту.
Ночь вокруг героя сгустилась и разродилась двумя мусорами.
-Ну что, журналист…
-Щас поедем писать статью.
-К Наташе…? - спросил герой. Пиздюлина была ему ответом.
…Белая громадная дверь, впустив Наташу, реактивно хлопнула, закрываясь. Наташа, кстати, сильно изменилась - отрастила длинную черную, ассирийскими колечками вьющуюся бороду. В густой, "можно резать ножом" тишине гудят, прерываясь, лампы дневного света.
Кряхтя, как обиженный дворник, она встала на колени и ползет вперед. Туда, где на прозекторском столе, раскинув старческие в варикозных венах ножки, лежит и благостно улыбается зе грет рашн райта Эдуард Лимонов. Поставила локти между лимоновских ног, подтянулась, втискивается дальше, грудь с красивыми розовыми сосками расплющивается о матовую нержавейку стола - Наташа вздрагивает от внезапного холода. Ёрзает - крык-крак - голами коленками по мраморному полу, - спину разгибает. В ворсистость седоватую писательскую дует, разлетается ворсистость, кожу морщенную, писательскую открывает. Наташа опять ёрзает, поудобней пристраивается, и - в два жадных укуса - отжевала безвольный бледненький членик, остервенела, сука, рычит, вгрызается дальше. Выплескивается в лицо, течет по бороде желтое и холодное из проеденного мочевого пузыря.
Зе грет рашн райта благостно улыбается.
Герой разлепил левый глаз - всё поплыло - зажмурил. Разлепил правый - нормально. В башке взрывались хиросимы; бомж, сосед по шконке, - обоссался. - И какого ж это хуя ты его презираешь… не смей его презирать, ой, пизды ж мне вчера дали…- Менты взяли штраф, разрешили умыться и выпустили...
"…я сам себе и небо и луна",- распадающимся хриплым басом пропел герой. "А чё я так нахуеплющился" - подумал герой, Напротив - через площадь - жил утренней, грязненькой и какой-то никому не нужной жизнью Казанский вокзал. Герой пошел пить пиво.
Константин Кудряшов.

Tweet