Сотням, тысячам законов подчинена наша жизнь. От банального и пошлого, в который давно уже не верится и много раз опровергается, — закона всемирного тяготения — до никому непонятного закона Карабаира.
Но есть один ВЕЛИКИЙ ЗАКОН ПОДЛОСТИ. С первого дня нашего рождения и до самой смерти он с нами. Вернее преданного пса. Надежней самой верной жены. Роднее, чем собственная тень. Злее и коварнее еврейской тещи. Он как тигр, долго и упорно поджидает добычу, чтобы в самый неподходящий для вас момент наброситься и разорвать вас в клочья, да об этом уже достаточно сказал товарищ Мэрфи.
Стоит вам только закурить последнюю сигарету, как тут же подъезжает автобус. Вы бросаете эту — таки последнюю и оттого такую вкусную «палочку здоровья» в урну, мчитесь на остановку и….. Да вы и сами все знаете.
Любой товар заканчивается аккурат в тот самый момент, когда вы, отстояв пару часов в очереди, оказываетесь перед кассиршей.
Гастарбайтеры, нанятые соседом с верхнего этажа, в угоду всяческим требованиям и предъявам разных там надзирательных контор, включают свои адские машины именно тогда, когда вы пытаетесь насладиться мёдом утреннего сна. Утренние грезы, разрушенные полётом пчелы за минуту до пробуждения. Полёт гигантской пчелы размером с токарный станок или циркулярку, или еще какую электрифицированную хрень, звук которой делает дыру в вашем мозгу, дыру размером с Кузьминки.
Не открывая глаз, с трудом соображая, что вообще происходит, Юрий Львович отбросил одеяло и, свесив ноги, уселся на краю кровати. Мотыльками-однодневками влетали мысли в похмельный вакуум мозга и сгорали в огне раскаленного стержня боли. Автопилот! Терехин, еще со времен своей авиационной молодости, знал: автопилот не подведет. Так случилось и в этот раз.
Глаза. А что — глаза? Открыть. Открыл. Моргнуть несколько раз. Все, заработало.
Рот. Что — рот? Открыл. Зачем? Закрыл. М-да…
Рот. Глаза. Взгляд. Стол. Банка кофе.
Есть. Есть мысль. Пошла логика. Включился. И опять звук гигантской фрезерной пчелы пронзил серое вещество, хотя, говорят, оно не восприимчиво к боли, а болят мозговые мышцы. Прошлепав босыми ногами до кухни, Юрий Львович решил, что сегодня он точно не будет возиться с перцем и корицей, а выпьет то, что ему удастся сварить. Поставив джезву на раскаленный блин электроплиты, он сел на стул и стал следить за процессом, одновременно пытаясь вспомнить события вчерашнего дня.

Пил? Пил! Что пил? Какую-то гадость. С кем пил? Хм. А надо вспомнить. «Должны же быть хоть какие-то улики», — усмехнулся Терехин. Ололо, есть. Лукошко для грибов.
Вспомнил. Горетовский приходил. Старинный приятель. Сто лет не виделись. И бухло он с собой принес. Вон, три бутылки пустых под столом валяются — «Плиска». Ужасная дрянь, ну да ладно. Зато посидели душевно. Собирались ведь по грибы с утра поехать, а оно вон как вышло.
Горетовский-то — молодец. Как будто и не пил. Поехал-таки, маньяк хренов. Ну и дурак, что поехал. Терехин с тоской глянул в окно на улицу. Будет дождь. Точно. Дождь с грозой. Э-эх, что ни делается — все к лучшему. Внеплановый выходной. Маленький, неожиданный сюрпрайз. И если бы не этот гребаный сосед со своим евроремонтом, из-за которого не слышно даже телевизора, то в целом и общем все не так уж и плохо.
Собрав всю силу воли в кулак, Терехин аккуратно и медленно, стараясь не пролить мимо, попытался разлить свежесваренный кофе в чашку. И именно в этот самый ответственный момент сработал виброзвонок мобильника в кармане брюк. От неожиданности, не поняв сразу, в чем дело, Юрий Львович выпустил из рук джезву и машинально хлопнул себя по бедру. Ебаать-тарахтеть!!! Ну, всё против человека…
— Алло. Люсь. Да я не слышал, эти уроды опять что-то там долбят. Схожу. Оплачу. Да ладно тебе. Ну, с каждым бывает. Пока. Целую.
С тоской посмотрев на запачканную пролитым кофе скатерть стола и на уже испорченную клавиатуру компьютера, которую теперь можно было выбрасывать, Терехин сгреб в кучу оставленные женой квитанции, молча оделся и направился в банк, чтобы эти самые квитанции оплатить.

Прохладный, но еще не холодный, наполненный предгрозовым озоном воздух улицы ворвался в легкие Терехина, вызвав легкое головокружение.
«Хых, надо же. Прям как в хвойном лесу», — подумалось Львовичу. — «Горетовскому там хорошо».
Постояв еще несколько секунд, Терехин решительно направился в сторону сбербанка. И, только завернув за угол дома, он обнаружил, что сжимает в руке пакет с убитой напрочь клавиатурой…..
Конечно, пришлось возвращаться, хотя примета ох, какая нехорошая. Ладно, пора уже смириться с тем, что сегодня все идет наперекосяк. Ощущение, что неприятности, начавшиеся с утра, будут продолжаться, да что там — возрастать, возможно, даже в геометрической, или как ее там, прогрессии, ворвалось в измученный пчелой мозг Терехина и прочно устроилось там. Родной двор, куда он нехотя вернулся (а это был самый обычный двор, самого обычного российского мегаполиса), показался сегодня Львовичу особенно неприветливым и мрачным. Чьи-то помпезные иномарки хищно загнали в угол бесколёсую ветхозаветную «копейку», поднятую на кирпичные столбики, чья-то старая мебель в уголочке, так и не нашедшая новых хозяев, заботливо прикрыта целлофаном, мусорные бачки, ржавый велосипедный остов, чьи-то разбитые судьбы, дребезги надежд, обломки кораблекрушений. На фоне этой безысходности дворник Мансур смотрелся каким-то пёстрым гогеновским пятном. Единственный яркий мазок на полотне серых будней. Сегодня пятно было одето особенно пёстро и жизнеутверждающе. Какие-то картинки с выставки, а точнее — очередная порция выставленных, но вполне добротных вещей . Гламурная куртка D&G розового кемерского перламутра, бейсболка « Red Socks» с захватанным козырьком, чесучовые бриджи «Valentino» из петлюровской жовто-блакiтной шотландки. Завершали рабочий прикид винтажные скороходовские штиблеты с пряжками-якорями поверх шерстяных носков крупнозернистой вязки. Изящно завершал ансамбль коллекционный значок «Углич. Золотое кольцо России».

С дворником Мансуром у Терёхина уже давно сложились весьма дружеские взаимоотношения. Даже не дружеские, а доверительные. Вообще-то Мансур был существом довольно-таки безобидным. Уже много лет он был частью двора, его неизбежным атрибутом, его душой. Вооружившись усовершенствованными инструментами, похожими на оружие из фантастического блокбастера, он самозабвенно скалывал лёд, добираясь до первозданной девственности растресканного асфальта, совершенно игнорируя соль, считая её приёмом нерадивых дворников-гяуров. Сегодня с такой же яростью он убирал осенние листья, стараясь ненароком не вступить в собачье дерьмо, коварно затаившееся под золотым багрянцем. Покладистый дворник с готовностью бегал за водкой, честно возвращая сдачу, провожал до дверей пьяненьких жильцов, помогал старушкам донести покупки на верхние этажи. По просьбам трудящихся он помогал мыть и накладывать вакс на частные авто, бесстрашно гонял бомжей, пытавшихся проникнуть в тёплое подвальное чрево, подкрашивал качели в детском уголке. Да чего только он не делал… Сейчас Мансур держал в руках небольшой чемоданчик. Когда-то с такими потёртыми чемоданчиками мастеровой люд ходил в баню и на маёвки. Дворник что-то пытался сказать Юрию Львовичу, дружески протягивая ему кем-то выставленную за ненадобностью вещь. Но очередная порция механизированного рёва вместе с пылью вырвалась из распахнутых окон ненавистной квартиры. В этот момент мизансцена удивительно напоминала кадры немого кино, а Мансур походил на перламутрового мультяшного мутанта, беззвучно раскрывавшего рот, в полный оскал сусальных зубов. Присмотревшись к подарку, Львович с удивлением обнаружил, что это не просто чемоданчик, а раритетная пишущая машинка «ERIKA» ГДР-овского производства. Когда-то, в эпоху застоя, эти портативные пишущие машинки в чехлах-чемоданчиках были недосягаемой мечтой журналистов, графоманов и анонимных правдоискателей. Львовичу сразу же подумалось, что найденная архаика никак не может стать альтернативой испорченной «клаве», и он уже собрался вернуть подарок таджику, но решение созрело мгновенно. Почти бегом Юрий Львович вернулся домой. Удивительно, но машинка была вполне исправной, только пробел иногда срывался и проскакивал, как ослабленная велосипедная цепь, да звоночек завершения строки потерял былую игривость, издавая надтреснутый, простуженный звук, как единственный член дружного хора, глотнувший ледяной водки. Хромированные детали давно потеряли блеск и были слегка изъедены коричневой ржаной рябью, а отдельные литеры на клавишах протёрлись до пластикового основания. Но всё остальное функционировало, как и любой другой добротный механический гаджет, произведённый недобитыми фашистскими фройндами.
Вставив стандартный лист бумаги, Юрий отпечатал крупными заглавными буквами:

соблюдайте чистоту и тишину!
прекратите издеваться над жильцами подъезда,
иначе примем административные меры!

Потом, испытывая очередной приступ головной боли, не удержавшись, добавил:

чтоб вас разорвало!

И, для придания официального статуса этой странной прокламации, внизу листа добавил :

Домовой комитет

Терёхин дождался конца рабочего дня и, когда звуки смолкли, холодея от собственной смелости, прикрепил «телегу» полоской канцелярского скотча к дверям ненавистной квартиры.

* * *

— Юра, проснись. Вставай. Восьмой час уже. Опоздаешь ведь на работу.
Каждое слово, произнесенное женой, влетало разрывной пулей в уши, попадало внутрь черепной коробки и уже там, внутри, начинало кружить, разрушая воспаленный мозг. Слабая, нет, скорее даже не мысль — подобие мысли, генерируемое, наверное, инстинктом самосохранения, подсказывало: «не отвечай. Молчи. Она сейчас уйдет»…
Нет, их отношения еще не находились в той стадии, когда сама мысль о супруге ничего, кроме раздражения, не вызывала. Скорее даже наоборот. Остатки этой самой, зрелой любви, переросли во взаимное уважение и служили отличными предохранителями от мелких, нелепых ссор. Да и уроки, извлеченные обоими из первых неудачных браков, доброй щелочью гасили всеразъедающую кислоту семейных неурядиц. Цокот каблуков в коридоре (несмотря на возраст, жена все еще могла ходить на высоченных шпильках), и два щелчка замка в двери давали надежду на спокойный сон. А работа… Ну что работа? Никуда не денется. И с этой мыслью Терехин Юрий Львович — заснул.
Проснулся он от назойливого звонка в дверь. Это был очень странный звонок. Так не звонит почтальон, доставивший срочную телеграмму, так никогда не звонил Мансур, с собирающий ежемесячный оброк, с подобной требовательностью никогда не звонят соседи, пришедшие занять до получки или стрельнуть пару сигарет. Этот звонок был жесток и настойчив. Наверное, так звонили в дверь работники НКВД в суровый 37-й, или работники ОБХСС с ордером на обыск. Последнее, пожалуй, было ближе к истине, ибо за дверью стоял серый гражданский тип, из-за плеча которого выглядывал участковый лейтенант. Ну как могут звать участкового милиционера, как не Сережа. Конечно Серёжа, с отцом которого Юрия Львовича связывала давняя дружба. Серый представился весьма лаконично
— Капитан следственного отдела Шишковчук. У нас к вам несколько вопросов.
В целом беседа не заняла много времени. Десяток стандартных вопросов: где находился после 21.00, не слышал ли голосов, криков, подозрительного шума. Подписка о неразглашении. Да в общем-то ничего не было сверхординарным, если бы пытливый взгляд следака не остановился на пишущей машинке. С этого момента в его голосе прорезался металл и какая-то пугающая хрипотца.
— Скажите, товарищ дорогой, а автор вот этого вы?
Шишковчук достал из служебной дерматиновой папки знакомый лист бумаги с набранной угрозой.
— Ну да, я. И что из этого?!
Что-то нехорошее и гадкое, похожее на страх и панику, шевельнулось в
душе Юрия Львовича.
Позднее участковый Серёжа умудрился украдкой поведать, что ночью совершено
страшное преступление. Убийство и расчленение трупов в квартире наверху.
Неизвестный проник в квартиру, где оставались на ночь гастрарбайтеры,
неопределённым способом умертвил, и ещё более странным способом расчленил
несчастных молдаван. По его словам, перед хозяином квартиры, заявившимся
поутру для проверки, предстала ужасающая картина. Всё в крови до
потолка, лохмотья и ошмётки, смрад. Полное ощущение, что кто-то начинил работяг аммоналом и взорвал. Причём дверь была заперта изнутри, а шума никто из соседей не слышал.
— Ну что же, предлагаю продолжить беседу в моём кабинете.
Дальнейшее напоминало Терёхину кошмарный сон или сюжет низкобюджетного мексиканского сериала, а может, и Кафку, ставшего былью. Ордер на арест, санкция на обыск, испуганные и заплаканные глаза жены, любопытные соседи, плоские лица понятых, околоток в тысячу этажей, какие-то неопрятные милиционеры в КПЗ, тревожное ожидание допроса, отпечатки пальцев. Всё происходящее казалось Терёхину какой-то дурной шуткой, недоразумением, невероятной материализацией утреннего сна. Допросы Шишковца вызывали не только страх, но и недоумение. Какие-то дурацкие вопросы, на которые Львович не знал что отвечать, ужасные фото с места преступления, злосчастная записка со зловещим кровяным мазком. Говорить Юрию Львовичу было нечего, да и не хотелось.
Шишковчук долго вертел в пальцах остро заточенный карандаш и вдруг резко, давно отработанным движением нанес Терехину сильный удар в челюсть.
— В молчанку будешь играть, падла? Твои отпечатки нашли на полоске скотча. Экспертиза установила, что это ты, сука, на своей машинке напечатал эту сраную записку.
И, уже больше на автомате, включил «доброго следователя»:
— Курить хочешь? — протянул он пачку «Явы» лежащему на полу и все еще не пришедшему в себя отставному майору.
— Давай-ка без изъёбств, маньяк. Ты сейчас во всем признаешься, потом следственный эксперимент по месту преступления, и получишь ты свою десятку по минимуму.
И, как бы обращаясь к самому себе, добавил:
— Состав преступления есть, улики есть, а крови ни на задержанном, ни в квартире нет, как и следов взрывчатки. Так что бери свою Эрику и пиши чистосердечное.
На фоне всего происходящего следственный эксперимент казался чем-то проходящим и нелепым. На изъятой пишущей машинке арестованному Терёхину предложили набрать знакомый текст :
…соблюдайте тишину.…Чтоб вас разорвало…

В этот момент смутная догадка прорезала сознание Терёхина, ошеломлённого болью и обидой от удара. И хотя всё происходящее походило на низкопробную фантастику, Юрий Львович, как бы нехотя, вставил лист мелованной бумаги и отпечатал:
Да ебитесь вы в жопу,
так некстати вспомнив знаменитую фразу Раневской о том, что самое смешное — это слово ЖОПА, написанное печатными буквами. После этого, звонко щёлкнув фиксатором, он вытянул лист и протянул его Шишковцу, о чём-то шептавшемуся с зашедшим милицейским полковником, очевидно шефом.
Следователь близоруко поднёс отпечатанный лист к лицу, хмыкнул и передал его полковнику, после чего подхватил Эрику и со всего маху грохнул ею об пол. Добротный механизм, казалось, крякнул, но стойко перенёс такой неожиданный удар. Только звоночек вдруг избавился от хрипотцы, так долго мешавшей ему, и тренькнул с такой радостью, с какой осипший певчий, глотнувший тёплого растительного масла, вдруг подаёт звонкий, первозданный голос. Валик кареточного механизма от сильного удара вырвало из насиженного гнезда, он вылетел и ударился в гулкую металлическую дверь, отскочил и бешено закрутился, превратившись в полупрозрачный от быстрого вращения серый диск на жёлтом керамическом полу.
Полковник замычал что-то невразумительное и вдруг осёкся. Терёхин вжал голову в плечи и зажмурился, ожидая ещё одного удара следака, но ничего не происходило.
…Время замерло…
…Казалось, что воздух загустел …
…Только было отчётливо слышно, как издевательски медленно, необычно медленно, тикают настенные часы…
…Медленно-медленно пульсировала кровь в месте удара…
…Валик замедлял своё гипнотизирующее вращение…
За спиной что-то происходило, но Терёхин боялся оглянуться. Остро запахло серой.
«Не хватало ещё здесь мефистофельщины» — подумал Львович и попытался что-то разглядеть сквозь полуразомкнутые ресницы. В поле зрения попал конвойный сержант, стаскивавший с ноги яловый казённый сапог. Так вот откуда этот отрезвляющий вулканический дух, осенило Терёхина. Сержант медленно, как при ускоренной съёмке, продолжал стаскивать сапог, глядя остекленевшими деревенскими глазами за спину арестованного, где раздавались совершенно странные и необъяснимо пугающие звуки.
Мурашки-предатели побежали по арестантской спине. Почти не разгибаясь, Терёхин рванул к спасительной двери, зачем-то подхватив наконец-то остановившийся кареточный валик, и выскочил из камеры.
Он мчался по гулким и безлюдным коридорам следственного изолятора. Из-за дверей многочисленных кабинетов слышались какие-то невнятные нервные голоса и крики. Где-то прозвучал одинокий пистолетный выстрел.
Спасительная парадная дверь. В темноте за окошком дежурного непонятный речитатив хриплых злых голосов, чей-то стон. Бежать, бежать, бежать быстрее, подальше от этого проклятого места. Терёхин мчался по вечерним осенним улицам, сжимая резиновый цилиндр как палочку невероятной эстафеты между всем, что было до ареста, и неопределенным будущим, совсем непонятным…
Что будет с ним дальше?!
Он держал валик как соломинку, как последнюю надежду утопающего, даже не представляя себе, что же всё-таки произошло и что за дьявольский механизм стал переломным в его судьбе.
— Чертовщина какая то, тоже мне — « мел судьбы»… Не палочка волшебная, не …. Что там еще бывает? Бред, фантасмагория. Кафка, Брэдбэри, Булычёв. Бытие определяет… Кто ещё?! Сгиньте, призраки! Почему именно мне? Отставнику, бывшему члену КПСС… Почему именно эта машинка?! Да ещё Эрика. Почему не глиняный человек, почему не «по щучьему велению»? Подь сюды, принеси того, замочи сего. Гораздо практичнее. Какая связь?
Нет, конечно, можно многое узнать о духовном мире, точнее, о мистике, анализируя то, как устроен мир по Марксу-Спинозе или Канту с его императивом, наконец. Ваш личный мир. И, возможно, каждому в его материальном мире достается то, чего он заслуживает. Но почему?
Почему я заслужил печатную машинку? Спасибо, конечно, но вот материализация мыслей, изложенных на бумаге — бред или игра возмущённого разума? Да и кого одарить заслуженным «мучас грациес»? Для чего мы учили обществоведение и атеизм в пажеских, бля, корпусах?!
Наконец-то любимый двор, дом, обшарпанная дверь родного подъезда с недавно установленным домофоном. Чёрные провалы проклятых окон, да и в квартире никого нет, не горит свет. Впервые за многие годы Терёхин подумал о жене с теплотой, как о любимом и родном человеке. Где она сейчас? Наверное, у матери. Заходить домой побоялся, да и ключи остались в околотке, вместе с документами, деньгами. Надо было, в конце концов, просто прийти в себя, собраться с мыслями.
Изрезанная пацанами деревянная скамейка на детской площадке с трудом различалась в вечернем сумраке. Как мучительно хочется пить, а ещё больше закурить. Положив валик на скамейку, Терёхин долго рылся в карманах в поисках затерявшейся купюры или чудом сохранившейся сигареты. Ничего. Промозглый осенний вечер. Уже говорят о холодной и снежной зиме. Опять эти кремлёвские игры Газпрома, политические провокации, скандальные заявления… Бляди! А жинка-то хохлуха, со всей харьковской роднёй. Каково им-то под властью шагреневого человека?
На влажном песке детской площадки бороздки от граблей. Бедный Мансур. Регулярно очищает песочницу от дерьма, что не спасает его от упрёков въедливых бабуль. Да вот и сейчас бродячая собака присмотрела песочницу, насколько это применительно для отвратной помойной собаки определение, справлять большую нужду. Взяв со скамейки кареточный валик, Терёхин тщательно прицелился в пса.
Ба-бах!
Яркая грозовая вспышка беззвучно озарила затихший и пустой двор.
Совсем уже ничего не понимающий Терёхин подошёл к пустой песочнице. Собака исчезла. Только на поверхности песка осталась неглубокая пологая воронка с оплавленными краями. Терёхин нервно поёжился и с опаской посмотрел на резиновый валик. Нихуя себе… Где-то далеко-далеко надрывались приближающиеся сирены милицейских салатниц.
Спасительно запахло озоном.

Tweet