3

Расцеловавшись, они вошли в дом. Жена, Зинаида Павловна, привычно суетилась вокруг, создавая домашний уют радостным кряхтением, в который хотелось окунуться с головой, да забыться. Доктор любил жену. Всегда. Любил  легкую, маленькую, худенькую девочку, привезенную по расстрельной статье. Любил погрузневшую после беременности женщину с мешками под глазами. И сейчас, несмотря на каждодневные живительные кровяные маски, постаревшую, и как-то неожиданно поглупевшую и растратившую свою былую проницательность. Он любил каждую её ипостась, каждый жест, каждый излом её мыслей. Доктор никогда не пытался понять, почему же он любит. Будучи по воспитанию закоренелым атеистом, где-то в глубине подсознания он держался за тонкую ниточку, на конце которой, словно воздушный шарик, рвалась ввысь вера. Не настоящая вера в Бога, черта, правительство. Нет простая, резиновая, вера в собственные чувства.

Они прошли в столовую. Сияла белая скатерть, в ней тонула белая посуда, блестели, словно экзотические рыбки, серебреные приборы, а наверху, над всем этим великолепным аквариумом, парила огромной синей мухой лампа. Расселись. В соседней комнате гундосила радиоточка, где-то чавкала грязь, а где-то совсем далеко задорным матерком переругивались мужики, которым вторили их зычные бабы.

– Супчик кровавый Савушка, и котлетки из кровавой гущи, и кашку из плесени в крови сваренная, – огласила меню, Зинаида Павловна.

– Ты просто волшебница, дорогая. Я всего по чуть-чуть, – проговорил доктор.

– Лизонька, у тебя опять нет аппетита?

–Нет, маменька. Почему-то нет, я только котлетку одну возьму, – улыбнулась дочку. – Уж очень они у тебя вкусные получаются.

Жена на простую лесть дочки не купилась, но уговаривать не стала, только головой покачала. Поначалу кушали молча, доктор с женой увлеченно ловили в мутной бордовой жидкости разноцветные кусочки грибков, Лизонька же медленно разламывала кровяной биточек, мяла его вилкой и мечтала о чем-то своем. Молчание и в обычную трапезу раздражало доктора, казалось чем-то неестественным и обидным, будто за столом собрались люди не близкие, а совершенно чужие друг другу. Или даже хуже того: люди, пораженные в самое сердце какой-то ужасной обидой. В его представление над обеденным столом должна литься неспешная беседа. А сейчас, кода его жег изнутри страх, молчать было вообще нестерпимо.

– В столицу хотел бы наведаться… – произнес он осторожно. – Давно не был, и не то чтобы скучаю, но хочется заглянуть в гости юности. Может и к Захару зайду. Брат как никак.

Жена сразу нахмурилась. Родня доктора её совершенно не воспринимала, считая их брак мезальянсом, глупостью и ужасной пошлостью. А как их раздражало, когда Савелий Иванович заводил разговор о любви, единения душ, полной психологической совместимости и, тогда еще звонким голосом, громко декламировал Блока. Счастливое лицо стоявшей рядом бывшей осужденной, никогда не реабилитированной, женщины без роду и племени, с огромными белыми пятнами в темной биографии, просто бесило добропорядочных столичных жителей. Зинаида Павловна и тогда не любила обострять, предпочитая молча сносить косые взгляды и шипение в спину родни. А сейчас уж тем более, потому и спросила:

– Может ты вместе с Лизонькой поедешь? А я тут побуду, на хозяйстве?

– Маменька! – воскликнула дочка. – Ну что ты! Это же столица! Там должно быть интересно. В кино сходим.

– В театр! – поддержал Лизу доктор. – Я попрошу купить контрамарочку на что-то приличное.

– В театр я не хочу, – надула губки дочка.

– Почему? – удивился доктор.

– Это же скучно, – произнесла, пожав плечами, Лиза, произнесла с таким видом, будто в который раз повторяет своим родителя азбучную истину, а те опять и опять отказывались её разуметь.

– Почему же скучно? – еще больше поразился доктор.

– Ну, что может интересного в театре? Так же никакого действия! Заспиртованная сцена, актеры, как бактерии, носятся по ней, пока окончательно не увязнут в мертвых декорациях. И вообще театр это сплошная говорильня. Никакой реалистичности…

– Э… кхм… интересный взгляд, – пробормотал доктор. – Чем же театр отличается от кинематографа в таком случае?

На самом деле доктор и сам не очень любил театр. Но настолько он слился в его памяти со столичной жизнью, яркими фонарями и широкими проспектами, с первой, почти детской, любовью, что и самому себе не смог бы признаться, что театр всегда казался всего лишь какой-то странной абстракцией. О, безусловно, он был театралом. Выписывал журналы, читал газеты, следил за премьерами. Как только прогресс шагнул вперед навстречу человеку и видеомагнитофоны стали доступны коллеги стали привозить ему кассеты с постановками.  А со времен появления в этом мире интернета, доктор даже научился скачивать их самостоятельно. Но театралом он был искусственно созданным. И, согласитесь, не так уж важно, что создал он себя таким самостоятельно.

– Папенька! Ну что ты! Как можно их даже сравнивать? Ты же смотрел со мной «Властелин колец»? Как можно такое сделать в театре?

– Это все сказки? Больная фантазия, не более того, – раздраженно произнес доктор. – Театр это реальность. А ты вновь с головой уходишь в выдуманные миры, забывая, что вокруг, а в этом мире не место иллюзиям…

– Папенька, ну что такого плохого в других мирах? Что такого страшного? Даже если их нет?

В голосе Лизы звякнула обиды. Тоненько, почти и не слышно для постороннего. Но доктор тут же уловил отголосок обиды и кротко посмотрел на неё. «Глупенькая! – подумал он. – Это для твоей же пользы! Нельзя в этом мире оставаться романтиком, нельзя погружаться в мечты так глубоко. Или погружение закончиться омутом, или вынырнешь в каком-то кошмаре». Он почувствовал взгляд жены, посмотрел на неё и уже совершенно спокойно произнес:

– Ничего такого уж страшного в фантазиях нет, – да-да, доктор, не раздумывая покривил душой, только чтобы не обидеть дочь. – Это всего лишь бесполезно. Ну, Лизонька, ты же взрослая девочка. Ну, что такого удивительного будет в том, что в каком-то другом мире на небесном теле волосы будут расти не черные, а рыжие? Что изменится для людей, живущих на нем? Для других букашек? Это не более чем декорация.

Дочка только плечами пожала. Молча и не возразила, но почувствовал доктор, что сдержалась только из упрямства.

– Милая, отец только добра тебе желает. Ты же дитё дитём еще, – неожиданно поддержала доктора молчавшая до сих пор жена.

– Я понимаю, маменька, что папенька только от сердца своего доброго словами воспитывает, другой бы уже на колена положил…

– Мы же не мужики какие-то, – воскликнул недовольно доктор. – Это совершенно неприемлемые методы!

– Папенька, я понимаю все, понимаю, – произнесла Лиза и по левой щеке медленно заскользила слезинка. – Но и вы поймите меня! Мне ведь и не другие миры нужны. Я бы сама туда ни ногой. Боязно мне. Ни в эльфах и ни в гоблинах дело, и не в волосах этих дурацких, пусть их хоть в фиолетовый выкрасят. Мне хочется знать, что существует в этой вселенной места не столь параллельные нам, а даже перпендикулярные. Должно же быть что-то в этой вселенной удивительным и необычным.

По щеке её заскользила вторая слеза.

– Не плачь Лизонька, не надо, – забеспокоилась Зинаида Павловна, она встала, подошла к дочери и прижала к себе.

– А хочешь, милая, я расскажу тебе свою сказку? – неожиданно спросил доктор. Он уже и сам был не рад, что вспомнил театр, столицу, фантазии. А ведь хотел только подготовить семью к поездке в столицу. Поездке с совершенно утилитарной целью – пристроить дочку в университет.

– Как в детстве? – спросила дочь

– Намного скучней. Когда я еще был совсем еще зеленным студентом, даже ни разу не выезжал на операции, на несколько курсов старше учился парень – Андрей Скляров. Парнем он был умным, любознательным, а еще и болезненно жадным до всего нового и необычного. Как ты. Так вот как-то на представил он своему преподавателю реферат… Да какой там реферат! Целый научный труд. Вкратце суть его сводилась к выяснению, что произошло бы на нашем теле, если кровь у него была голубая… Не удивляйся. Попутно он доказал теоретическую возможность этой крови. И знаешь что милая?

– Что?

– В теле, описанном Андреем, ничего от нашего ни убыло, ни приплыло. Как жили люди, так и жили бы себе, блох и вшей пасли да грибки выращивали, только под ногами текла бы у них кровь голубая, а не красная…

– Мораль ясна… – начала дочь. – Сиди и не…

В этот момент в столовую буквально ввалился Мишуня. В руке он держал трехлитровую банку с какой-то голубой жидкостью. Прибежал он прямо с кровезаготовок, с немытыми сапогами, оставляя за собой красные следы.

– Куда по чистому полу в сапогах! – закричала моментально Зинаида Павловна.

Но Мишуня даже внимание не обратил, он важно поставил банку на стол, прямо на белую скатерть, по которой тут же расползлось голубое пятно.

– Вот, Савелий Иванович, – произнес он. Дышал он тяжело и громко словно проделал весь путь бегом.

– Что вот?

–Кровь… На анализы… Я побольше набрал. Как только поняли, что пошло, сразу в банку налили, чтобы для анализов, для опытов, для науки…

Tweet