Ниибаца умный дядя: Отшельник

I. Я заперся в чулане и решительно и даже с каким-то сладострастным отчуждением наблюдал окружавшую меня, годами здесь копившуюся и пылившуюся тьму. Поступок мой, правда, заставил поначалу трепетать мою душу и волноваться с непривычки: я сильно потел и беспомощно ощущал повышенную скорость сердцебиения, прикладывал дрожащие руки к различным местам родного организма в попытке унять охватившее меня тревожное возбуждение, нервно тёр чесавшийся нос, порывисто вскакивал, опрокидывая скамейку, стискивал зубы и вновь садился… в общем, пребывал в совершеннейшей физической и умственной растерянности.

Сейчас уже понимаю, что в том моем состоянии совсем не было ничего удивительного, ведь, если быть откровенным, никогда ещё за всю свою прежнюю жизнь не находил я в себе достаточных сил, чтобы вот так - смело и твердо - шагнуть наперекор унизительной действительности, сказать: «Довольно с меня! Хватит, говорю вам, хватит! Не стану, черт возьми! Сами продолжайте, а меня увольте от всего этого!» Напротив, я всегда с угрюмой покорностью подчинялся указующиму персту всякой сволочи, с должной почтительностью смотрел ей вослед и молчаливо терпел для себя разные обиды личного и общественного характера, не предпринимая при том никаких действий, словно бы я признал раз и навсегда заведенный в отношении себя порядок и смирился с ним. И хотя я никогда не лебезил и не заискивал, как Ребякин или сосед мой Зельцман (те еще хмыри), не опускался, в общем, до откровенного низкопоклонства и подличенья, тем не менее, всякая, что уж говорить, независимость и инициативность во мне наглухо были погребены под безжалостным грузом сложившихся общественных взаимоотношений. Спал во мне бунтарский дух мёртвым сном, оттого я был слаб и грустил о своей слабости.

Но вот понемногу пришло осознание безвозвратности моего в чулане пребывания и, привыкнув к темноте будущей жизни, я совсем вдруг успокоился и приободрился и только лишь немного смущался от заново обретенной решимости и силы. Я встал, расправил плечи и, сообщив своему лицу горделивое и усмешливое выражение, погрузился в возвышенные мысли о предстоящих годах одиночества, тишины, тесноты и мрака. Я все спланировал и рассчитал заранее, поэтому думать эти мысли было ясно и приятно. За моей спиной громоздились до самого потолка мешки с сухарями и коробки с разными другими припасами, которых мне, при моих скромных потребностях, хватило бы до самой моей смерти, в правом углу стояла особая конструкция, сообщающаяся равным образом с водопроводом и канализацией. Была со мной также крепкая скамейка как мера  повышения бытового удобства, спать же я намеревался на полу, для чего приобрёл в магазине спальник оранжевой расцветки. Таким образом я был полностью обеспечен всем необходимым для дальнейшего существования и не нуждался более ни в каких сношениях с внешним, теперь уже чужим для меня миром. Так я покончил со своим прошлым бытием и теперь с сочувствием размышлял об оставшихся далеко снаружи жалких личностях и мелкой, резвящейся и ликующей на солнце человеческой мрази.

Ото всех этих переживаний и идей развилась в моем организме сладкая утомленность и, подчиняясь ей, я, как был, улёгся на полу и стал поджидать сон. Я вдруг вознёсся на небеса и стал смотреть оттуда взглядом мудрым и укоризненным в разные стороны света, проникая внутрь всякой сущности и душевного помысла. Вот гад Ребякин схватил Зельцмана за ногу и жадно откусывает от его плоти сочащиеся жиром куски. Его долговязое туловище распласталось острыми углами по улице, сложилось все в геометрическую нелепость и выражает одно лишь голодное вожделение. А Зельцман стоит как ни в чём не бывало и знай себе сияет лысиной и лицом. Ему очень больно и обидно, что Ребякин вот так запросто им закусывает на свежем воздухе, но он терпит и виду не подаёт, а всё только лебезит и заискивает перед Павлом Петровичем Юсуповым – хочет, значит, усыпить усердную бдительность и прильнуть к нежному руководящему мозгу. А поодаль от них еще какой-то дядя притаился в густой траве и примеряется, как бы разом всех троих голубчиков изловить волейбольной сеткой и забрать к себе для опытов и диссертации. Василий показал свою голову из люка и похмельным  взором наблюдает протекающую жизнь. А с другого конца улицы девочка в красном платьице  поймала за хвост котенка и молча лупит его о дверной косяк, только брызги сыплются в обильную почву. Все в ней смеётся радостью и светится незатейливым детским счастьем. Лишь бабушка усталой клюкой тычет ей в лобик. А тут и жена Зельцмана в бегудях высунулась из окна и кричит, и ругается, и грозит дымящим чайником – не нравится ей, что посторонний Ребякин от её законного мужа конечности отжирает. Я пропитывался унылым пониманием и не хотел больше рассматривать этих людей.

II. Пока я спал и скапливал необходимые для моего существования силы, враждебная действительность готовила мне вред и погибель и разные козни. Хрупкую тьму разрушал раздававшийся из под двери пронзительный свет, он водворял в моё убежище хаос и придавал моей личности трагизм и расстройство. Там за дверью ощущалось какое-то движение и может быть прямо сейчас что-то тихонько кралось и безмолвно стерегло мою беспечность. Я подумал о своей судьбе и для душевного успокоения открыл банку тушёнки. Но есть не хотелось и я отложил это занятие до менее тревожных времен.

Постепенно я вспоминал прежнюю свою храбрость и стыдил себя за нынешнее своё малодушное состояние. Сосредоточив и укрепив в своем сердце решимость и негодование, я отринул прочь остатки страха и приложился глазом к замочной скважине, готовый встретить любое злодейство и, если возникнет такая потребность, геройски погибнуть в неравном сражении.

Посреди залитого электрическим светом помещения стоял какой-то незнакомый усатый господин невысокого роста и смотрел, выпучив глаза, прямо на меня. При этом он делал руками удивительные движения и демонстрировал жесты, чей смысл мне был непонятен. В довершение картины он постоянно широко распахивал рот, словно бы зевая или тренируя свою челюсть. Вообще всем своим нетривиальным видом этот господин напоминал огромную рыбину, выловленную из глубин моря и бушующую теперь в безводной среде на радость и довольство рыбакам. Я не знал какое значение придать чудачествам незнакомца, поэтому жадно прильнул к замочной скважине ухом, в надежде уловить какие-нибудь пояснительные звуки.

Среди тишины мне легко было различить глубокий животный бас, неторопливо и с каким-то тайным старанием и смыслом выводящий слова старинной песни:

«… и метёт бородкой реденькой вековую пыль с икон. Ваши пальцы пахнут ладаном, а в ресницах спит печаль. Ничего уже не надо нам, никого теперь не жаль…»

Мне сразу же показалось, что песню эту я вроде бы когда-то уже слышал, даже будто бы кто-то пел её для меня, и я засыпал, свернувшись калачиком на чьих-то щедрых коленках, представляя себе как реденькая бородка отца Александра метёт вековую пыль с икон. Но воспоминание неуловимо скользнуло по поверхности моего сознания и безвозвратно скрылось во тьме, оставив душу в лёгком трепете и томлении.

III. Пизда. Хуй.

IV. Жизнь неутомимо шагала вперед и я уже совсем свыкся с загадочным соседством. Много об этом мыслить мне было совсем ни к чему – и так уже все мои первоначальные планы были изрядно порушены, зачем же мне еще и бесценное время свое посвящать бесплодным поискам и решениям. Лишь изредка отрывался я от сосредоточенного размышления и мечтания и прочих насущных дел для того, чтобы получше изучить природу потустороннего мира. Я предпочёл бы вовсе избежать любого контакта с неизвестным, но исключать его в моем положении было неразумно.

Рыбообразный господин любил проявлять мелочную активность. То он ставил стремянку и, забравшись на самый верх, усаживался читать газету, то он теребил свои густые усы, ухмыляясь чему-то и вращая глазами, а другой раз мог просто стоять часами на одной ноге, расставив руки в разные стороны и слегка наклонив голову. Однажды к нему пришла голая жена Зельцмана и они долго резвились и совокуплялись как дети.

В какой-то момент я и вовсе прекратил свои наблюдения, поскольку совершенно неожиданно выяснил одно обстоятельство, которое с каждой уходящей в вечность минутой заботило меня все больше. Дело в том, что я совершенно точно знал, что могу сделать ровно три больших шага от одной стены прежде чем достигну и упрусь в стену напротив. Такой была объективная реальность моего мира и я всегда заранее отрицал любые сомнения на этот счёт и в доказательство всегда был готов отмерить положенные три шага, чтобы уже совсем не осталось никакого места другим теориям и они могли бы мирно потонуть в убедительной практике. Но вот здесь-то и произошла у меня как-то раз загвоздка. Я прогуливался и разминал свои члены после долгого сновидения когда обнаружил, что уже не в состоянии сделать тот самый пресловутый третий шаг. Едва я поднимал ногу и начинал её заносить, чтобы уверенно и точно обрушить впритирку к стене, как тут же моё намерение встречало упрямое сопротивление бетонной тверди впереди. Снова и снова предпринимал я тщетные попытки восстановить прежнее положение вещей и, наконец выбившись из сил, присел на скамейку, охваченный горькой и тоскливой меланхолией. Мир менялся и подчинял меня своей непостоянной природе.

V. Последний день моей жизни был насыщен душевными страданиями и физическим дискомфортом. Я больше не мог ни встать, ни лечь в полный рост и вынужден был проводить время сидя на скамейке, печально ощущая сжимающееся вокруг меня пространство. Мне тяжело было думать и страшно спать, поэтому я просто ожидал развязки, когда меня словно муху размажет упругая толща стен.

Единственным моим утешением был внешний мир. Я то и дело прикладывался к замочной скважине, чтобы понаблюдать творившийся там произвол и тем успокоить своё самочувствие. В последнее время происходило какое-то собрание: рыбообразный господин заседал во главе стола и с важной плавностью разливал по чашкам чай из лоснящегося меднопузого самовара. Жена Зельцмана о чём-то всё время веселилась и кокетничала с Василием. Василий строго и сознательно отменял соблазны вертихвостки и вид имел общественно-полезный. Зельцман с Ребякиным всё о чём-то спорили и, кажется, щипали друг друга под столом. Павел Петрович Юсупов выражал свой интерес к молодому поколению, читая книжки девочке в красном платьице, которая всё не уставала смеяться радостью и светиться незатейливым детским счастьем. Только бабушка никак не участвовала в общественной жизни, храпя в уголке со своей клюкой.

Я никак не мог к ним вернуться, но смотрел на них значительно по-другому. Их злодеяния больше не занимали места в моем интеллекте, и враждебность моя стремительно угасала вместе с жизнью.

Зловредный хруст сделал моё существование невыносимым и я окончательно и без остатка растворился в окружающей тьме.

Tweet