Зиберт, митохондрии и национальное самопознание

Веками убивалось человечество: «Кто такие русские». Многие тысячи наберутся, если посчитать, кто мудохался в Европе над этой проблемой, со времён, скажем, Петра Первого. А если от Ивана Третьего, который подтёрся ватиканской грамотой с предложением королевской короны и от самого себя официально оформился русским царем, то и вообще тьма. Ну, и в самой России, научившись у еврожопых, такого наплодили по этой проблеме, что хоть святых выноси.

Но вот явился Siebert и всё объяснил: http://udaff.com/politsru/70987.html

Не все, конечно, смикитили, что Siebert целую эпоху закончил и новую открыл. Но вот случилось же, и теперь врастать в неё как-то придётся. Не сразу, конечно. Ещё булгаковский Воланд учил свою кодлу: для начала что-нибудь простенькое. А там уж как пойдет.

Первейшее и глубочайшее открытие Siebert’а – что сами русские без понятия, кто они такие. И потому еврожопым распознавать русских надо не по признакам, а по их отсутствию: русские – это те, «… кто останется, если инородцев убрать». Инородцев же Siebert вычисляет, как нечего делать: Пушкин – негр, Шостакович – пшек, Ленин – вообще без вопросов.

Отсюда череда следствий, одно другого убойнее. Во-первых, безнадёжные дураки эти оставшиеся. Верят, что Мировое правительство реально существует и всячески им, русским гадит. Мудрость у них такая: свою глупость оправдать Мировым правительством (это уже моё собственное продолжение – К.А). Во-вторых, – жутко евреев боятся: «А если глаза слишком уж умные – то берегись Москва: значит – Самый Апастный Замаскированный Жыд».

И, мля, не зря боятся (снова мой собственный вывод из Зибертовых свершений; плодотворны они как дизентерия – К.А). У этих замаскированных, со слишком умными глазами, в отличие от русских, митохондрии особые. Кто не секёт, что это такое, имеет обслужиться у Siebert’а по указанной ссылке.

Но уж итоги Siebert’овы – это всем обломам облом. Кто бы поверил: сам ребе Зиберт грандиозными достижениями своими не то, что не гордится, а вовсе даже наоборот. Так и лепит, прямо и резко: «всё это может быть хуйнёю». И даже просит: «Предложите что-нибудь пооптимистичнее, будьте людьми».

При чём тут оптимизм – такая же тайна Siebert’а, как митохондрии. И не то, чтобы особо хотелось его ободрить и подкрепить. Тем более, стать человеком на его лад. Просто под этот его призыв мне один разговор вспомнился. Хоть и давний, но реальный.


Произошел он при возвращении моём домой, в альму, так сказать, матерь. После года в горах, отсобаченного в ранге младшего инструктора альпинизма и горного спасателя. Ехал купейным: оплатили за длинную и добросовестную службу. Хотел было взять деньгами, а ехать, как привык, сказали: не положено. Ты, мол, теперь лицо официальное.

Куда официальнее – обслуживал не что-нибудь, а ММЦ. Если кто не знает, – Международный молодёжный центр. Здоровенные такие стеклометаллические стульчаки срамили своим видом и присутствием благословенный Домбай. Там всякая прогрессивщина (предки ебанароссов) сил и здоровья набиралась для будущих битв и побед. Вот бы где Зиберту инородцев поотбраковывать. А мы дежурили на горнолыжных трассах, где клиентура ММЦ отжигала перед вечерними пьянками. И в любое время дня и года могли нас выпереть на очередную спасаловку – туристов и альпинистов из окрестных турбаз и альплагерей, а также просто дураков, рвущихся в горы. Этих, свидетельствую перед всем Удаффкомом, даже больше, чем лезущих в русские.

На спасаловках, между прочим, впервые поглядел на тех, кто нынче называется «дальним зарубежьем». Смачнейшее племя – по моим тогдашним понятиям. Прибежит такой с маршрута, женским голосом сообщит, где лежит побитый камнепадом, слетевший со скал или заклиненный в ледовой трещине, и все по местам: мы к месту аварии, а он (или они) – в столовую. Из нее – на автобус и в аэропорт. Прямые люди, бесхитростные. Времени не теряют: время – деньги. Разве только минуткой пожертвует, чтобы для дураков начертить крок, где его братья по крови лежат или висят. И то не каждый. А дураки – это мы. Идем по этому кроку и приносим живыми, да еще и ухоженными. Доврачебная помощь и никаких рыночных отношений. Они потом завелись. Как тифозная вошь.

Исключения, конечно, были и есть. Сербы, например (в то время – югославы). Эти ходили дружно, так что и бились реже, и в спасаловках участвовали с нами на равных. Конечно, когда своих спасали. А ещё – кого-то, может, удивит – япошки.

Вот было дело: вышли к ним по аварийной радиосвязи. Подходим к месту: полулежит-полувисит на страховке побитая камнепадом хоккайда. Уже понятно, что дураки: на хоженом маршруте схлопочет по тыкве только тот, кто заранее не потрудился узнать, как идти и когда идти. Остальные замерли вокруг на самостраховке, абсолютно беспомощные. Но хоть не сбежали. И от нас не отходили, пока снимали его со скалы и пёрли вниз. И о чём ни попросишь, выполняли бегом. В основном, конечно, чаю вскипятить. Маленький, лёгонький, спустили со скалы на ледник, как нечего делать, со снежника на морену вынесли чуть не бегом.

На морене руководитель наш, небесами отмеченный Пулинец («пуля – дура, Пулинец – молодец», впоследствии заслуженный мастер спорта и заслуженный спасатель), остановил движение со словами: ребя, снег бы с желтой рожи поубирать. Мокрый снег из-под ботинок хлестал по рожам, хоть жёлтым, хоть лунно-белым, струями. С наших-то обратно ссыпалось, а на хоккайдиной, в лодке-носилке, накапливалось. И когда очистили, он вдруг, не разлепляя жёлтых век, мяукнул: тэнк ю. Четко так мяукнул, дитё восходящего солнца. Был, стало быть, в полном сознании, хотя лично я за всю транспортировку не засёк от него не то, что стона, а даже чутошной гримаски. Полнейшее было впечатление, что в анале, то есть, хотел сказать, в астрале. И назавтра моё к нему почтение усилилось многократно: тэнкъюкала хоккайда, как оказалось, при переломе ключицы и двух рёбер. С тех пор я хоккайдов уважаю.

Иное дело, что всей нацией они воры – царский золотой запас до сей поры не вернули, и острова себе наши требуют. Это я, конечно, отвлекся от основной темы, но почему бы и нет? Зиберт же русскоязычно объяснил: разобраться с инородцами, а кто останется, тот русский.

И вот, оттаскавши всех белых и желтых (чёрных там ни одного не обнаружилось и, соответственно, нам не досталось, а голубые тогда не светились, тем более, в горах), я имею кайф разместиться в купе скорого: Орджоникидзе – Москва. Тут же – три инородца: ингуш и два осетина. Некоторая занюханность двух вторых малость не сбивалается с тем роскошным видом осетинов, к которому я привык на Большом Кавказе. Но мало ли что бывает. Он ведь тоже не малый, Большой-то Кавказ. Да и какое мне дело... Ингушей же во многоцветной кавказской мозаике я тогда вообще не умел выделять.

Знакомство состоялось мгновенно и радостно. Только переспросили: русский? Смысл вопроса был в том, что отличать русских от белобрысых казанских татар на Кавказе не умеют.

Как положено, образовался баллон с коричневатым наполнением под названием коньяк. Бабушкино, де, благословение младшего из осетинов в чужие края. Слава бабушке! Проскакивало весьма неплохо, и назавтра никакого печального последействия не обнаружилось. Мой вклад в общий котел был не то, чтобы отвергнут, а со всевозможной вежливостью отодвинут. Разнообразными кивками, морганиями и отрывочными словами выразили, что считают меня дорогим гостем. А на Кавказе от дорогих гостей взносы в застолье не полагаются.

Сам собой сложился порядок: очередной тост на родном языке, затем перевод старшим осетином для иноязычных и закладываем. В промежутках – свободный треп, преимущественно на русском.

Первый тост изошёл от старшего осетина. И был он во всю мощь нацелен на дружбу народов и на её всевозможное сбережение. Точнёхонько в тон нашим препам общественных наук – да не сократится пребывание их в преисподней! Одним тоном, без единого слова умели они припечатать: не доросли вы, не доросли! Дружить надо народами день и ночь, а вы… Крайне знакомая тема, и в ММЦ она тоже была далеко не в загоне. С той лишь разницей, что в ММЦ это было не умозрение и не теория, а прямо и честно служило общему делу.

Самому общему. Хозчасть ММЦ была полностью аборигенской. И после каждой спасаловки было явление народу какого-нибудь Тасима или Ачаха с громаднейшим актом на списание съеденного, выпитого и израсходованного при спасении. В первый раз и в последний заглянул я туда – мать честная! Пуховых костюмов погибло на спасаловке десять комплектов, импортных примусов – пять, импортных палаток – пять, импортных горных ботинок – восемь пар. А уж про жратву и пойло – в добрый час сказать, в худой промолчать. И это при том, что на спасаловку нас бегало пятеро, командир – шестой. Летом – Пулинец, зимой – Ряха. В паспорте у него было – Ряжский, что гораздо менее соответствовало как форме, так и содержанию. И работы было не восемь календарных суток, а часов на сорок.

И после этих сорока часов и ещё полдня на парную и отоспаться предъявляется мне лепет про дружбу народов, а потом жутко трогательная просьба. С вежливостью, на равнине прямо-таки не наблюдаемой: асмэливаимсы прасытть падппысатть… С того же самого первого раза обнаружили, что хАстратыр падпысываит ни глядя и пра свая долля разгавор не заводыт. Ныкогда. И для дружбы народов это оказалась базой наипрочнейшей.

По этой дружбе, среди прочего, выяснилось постепенно, что самим-то им от оформляемых ими актов ни фига не отламывается. Всё по верхам идёт. В мировое правительство. А дело Тасима и Ачаха – обеспечить подлинность подписей. И это не заслуга ихняя, а текущая обязанность. Нэ абыспэчыл – из мэмэсэ далой абратна дамой. И чтоб ни абаригенски подпысь, а настаящщи. Мировое правительство такой халтуры, как поддельная подпись в документе, не потерпит. И не для того, чтобы избежать какого-нибудь там независимого аудита. Мировое правительство плюёт на независимого аудита. Это чтоб знать о самом себе: высё магу.

Так и поладил я и с Тасимом, и с Ачахом. Голый голому поневоле брат.

А где братство, там и дружба. Пастыпэнна стали на наш абарыгенскы пыразднык пыриглашал. Наш кабардынскы лиманад папитть. А кабардынскы лиманад, скажу я уважаемым камрадам, это вещь. Конечно, не то, что сломанная ключица, но всё же… Подробности при случае, а сейчас Зиберт дожидается. Так вот, если на таком пыразднык урус кяфир заведется, то, как бы ни петляла беседа, а непременно свернет на Христа и Мухаммеда. На их, так сказать, взаимную значимость. И, угодивши в такую дискуссию, объяснил я новым дыруг происхождение и смысл полумесяца на православном накупольном кресте. После этого мынэ вэсь Кабарда зэмляк стал. И расставались уже как положено. Как земляки. Так что тост старшего осетина меня врасплох не застал.

Вторая очередь досталась молодому осетину. Он мирно проработал тему рода и семьи, сыновнего долга благодарности и памяти. Заглатывать под эту мысль было особенно душевно после восьмого или девятого ее повтора. Ингуш сказал на своем ингушском что-то такое, что в переводе старшего осетина вообще не запомнилось.

И вот моя очередь. Старший осетин отчасти тембром, отчасти выбором слов дал понять, что дело мне предстоит большое. Хорошо бы мне – новичку в данном коллективе – это осознать. Стало окончательно ясно: ветеран.

К тому дню, вернее, ночи у меня с националами выпито было вдоволь. Не только на Кавказе, но и в Средней Азии, и в Прибалтике. Накопившийся опыт был глубок и обширен, как три источника и три составные части марксизма. И этот опыт учил, что ветеран в застолье – как лавиноопасный склон на маршруте восхождения. Угроза серьезная, но не роковая. Если мозги есть, всегда пройдешь склон, не столкнув лавины. Бывает, конечно, что она сама спрыгнет, ну, так на то и мозги, чтобы заранее знать, где и когда это будет. Так и с ветеранами. Одного надо сразу прищемить, чтобы смирно сидел, другого, наоборот, славить до усрачки, чтоб растаял в жижу. В целом же ветеран, как объективная реальность – это почти всегда смесь говна с мёдом, и все решает пропорция, в которой смешано. На все есть манера, как сказано в длинном рассказе про войну и мир.

Я начал не спеша и, так сказать, с тыла. Частично повторяя и существенно расширяя сказанное ранее, я распространился о том, сколько раз уже побывал на Кавказе, какими прошел его ущельями и ледниками, на какие вершины подымался. При названиях, знакомых слушателям, они дружно взвывали. (Надо сказать, что жители теснин знают свои горные гнездовья ничуть не лучше, чем, скажем, москвичи свою Москву. Попросту говоря, ни хрена не знают. Это, конечно, не в упрек ни тем, ни другим. Просто к слову). Затем я замесил о дружбе народов, в том числе о дружбе равнинных хлеборобов с благородными горцами. Потом двинул по родителям, особенно бабушкам, которые варят для внуков такой сказочный коньяк. Слушатели на глазах воскрылялись. Так что до поры мой опыт служил мне плодотворно и даже с резервом. Сказать «с перебором» мне кажется неуместным.

В какой-то момент я решил, что объект разминирован полностью, и стал переходить к конкретным предложениям. Тут и случилось небывалое. В кавказском застолье, по моим вахлацким понятиям, абсолютно невозможное. Именно: давайте, начал я, друзья, выпьем за наш любимый Кавказ, за вашу сказочно прекрасную землю… И на слове «земля» старший осетин перебил меня каким-то совершенно не в тему вопросом к осетину младшему. Типа на месте ли что-то из ихнего барахла. Тот вместе с ингушом был уже невменяем, и на вопрос не отреагировал. Я тоже не въехал и с налету попытался продолжать, повторив для связности текста оборванную фразу. И снова на том же слове он перебил меня какой-то столь же пустой, судорожно брошенной фразой.

«Прием, примененный дважды, есть метод». Эту мысль я обрёл в дивной книжке некоего Пойа (пишут также Пойя и даже Полиа). Нерядовой был экземпляр: изучал природу гениальности. Пригодич про него слыхом не слыхивал, а зря. Как раз ему по профилю. Втыкал указанный Пойа про то, как математические гении типа Эйлера или Пуанкаре стали гениями и в чем именно эта их гениальность состоит. Нам самим, ни этому Пойе, ни подавно мне эти пойевы открытия гениальности, разумеется, не добавили. Но он, ошиваясь среди настоящих гениев, хотя бы наткнулся на эту подлинно грандиозную мысль. А я ее с благодарностью уловил. И когда меня дважды подряд крякнули одним и тем же приемом, я засек, что здесь метод. Вот не зря моя прямая кишка напрягалась на этого полубагатура…

Дух почти великого Пойа осенил меня сквозь бабушкин самогон, и я сказал:

– Ну, тогда давай за избранный народ.

Старший взвился. И, забыв свои вопросы молодому (те два продолжали пребывать в тупом восторге), возопил:

– А что тебе евреи сделали?

– При чем тут сделали? – отразил я в самом законном недоумении. – Я же за вас предлагаю!

Он покорно взял кружку, покорно чокнулся, дождался, пока чокнутся – на чистом автомате – салаги, и осторожно выпил. Почему осторожно – было не понять. Бабушкин шмурдяк стоял на виду, я к нему не прикасался, так что подсыпать туда ничего не мог, если бы даже хотел. Вся оставшаяся ночь ушла на тупой долбеж: как я узнал, что он еврей. Ни своих песен было не попеть, ни подтянуть божественно прекрасным осетинским напевам… Я отвечал: ну, чего тут знать-то? и предлагал добавить. Он добавлял, не допуская меня прикоснуться к баллону.

…Хмурым сентябрьским утром я оставил его на стоянке такси у Курского вокзала с багажом и двумя салагами в состоянии багажа. В купе проводникам на бедность остались два пустых баллона. На прощанье он втесал мне бумажку со своим московским телефоном, осетинской фамилией и вполне русским, как у многих осетин, именем. Я спрятал бумажку, пообещав ее обязательно использовать, и подался в метро.

Дел было вагон и маленькая тележка. Восстанавливаться в универе, подавать заявление на следующую инструкторскую категорию (характеристики я вёз на все эти дела самые шикарные). От горнолыжниц ММЦ накопилась прорва адресов, да и вообще мало ли чего накопится за год отсутствия...

И, честно, совсем не грызло меня, что грубо и не в дружбу народов бросать человека, хотя бы и осетинского еврея, в мучительном недоумении. Видно было его мучение: как я узнал, что он еврей. Но если он любознательный, то и я не с пепелища. У меня, может, тоже был интерес: зачем ему знать, как я узнал, что он еврей? Но я же не лез к нему с такими вопросами.

И у камрадов, может быть, тоже возникнет нужда узнать: ну, а зачем все это написано? И при чем тут митохондрии?

А я и сам не знаю. Сказал же Siebert про свои изыскания, что «всё это может быть хуйнёю». И, скорее всего, так оно и есть. Тут бы сам Пойа обделался, не говоря уже о всевозможных пригодичах. Ну, а вдруг нет? Вдруг всё-таки в масть Зибертовы достижения? Научимся инородцев отличать от земляков, так и мировое правительство не так уж устрашать будет?..

Tweet