Иногда полезно читать аннотации: прочел, и понял, что читать книжку не надо. Ну, или, в крайнем случае, достаточно страниц двадцати. Тем более, книжка небольшая, пролистал, врубился в дискурс, и забыл, как очередной постинг на интернетовском форуме.
Аннотация к книжке чешско-французского писателя и переводчика Патрика Оуржедника «Европеана: Краткая история двадцатого века» выглядит так: «Риторическая фигура и фикция, беспощадный микс вздорных лозунгов, нелепых убеждений и стереотипов». Послесловие к русскому переводу немного развивает и дополняет предложенные рекламные формулы и служит своего рода филологическим довеском для тех, кто в юности сношал мозги Жаком Дерридой и прочими Лаканами.
Однако даже несколько страниц «Европеаны» явно оставляют то, что называют «послевкусием». А кому-то отдаются «отрыжкой» или «изжогой». А кто-то вообще может умереть от несварения.
А это, как - никак, уже некий факт, свидетельствующий о каком-то авторском открытии. Неслучайно же компактную книжку в жанре нон-фикшн сразу же перевели на все основные языки. Хотя нет ни фабулы, ни диалогов, ни даже какой-либо логики в развитии сюжета.
И все ж таки открытие, если не откровение.
Сменим, бля, нарративный регистр.
Если бы у меня кто-нибудь спросил, что это за книга – «Европеана»? Я б, не задумываясь, ответил – «постмодернистская», понимаете ли, книжка. И те, кто понимает, что это значит, сказали бы: «Ага, ну, ясно».
Ни хуя не ясно. Потому что книжка действительно «постмодернистская» (нарочито ставлю кавычки, осознавая, что без кавычек это слово вообще ничего не значит), и в то же самое время этим пресловутым «постмодернизмом» не исчерпывается. Но любой комментарий к ней и есть «постмодернизм».   
Если вы когда-нибудь плотно общались с настоящим шизофреником, еще не впавшим в слабоумие, то замечали, что поток и качества его речи совершенно непостижимы для нормального человека. Там нет контроллеров, и возникает впечатление, что вот весь мозг, все мышление больного как будто вываливаются тебе на колени, наподобие мыслительной блевотины.

Примерно такого же эффекта достигает и Патрик Оуржедник:
«Нацисты придумали газовые камеры и циклон Б, который позволял дешево и быстро убивать большое количество людей, чтобы спасти арийскую нацию от дегенерации. Нацисты считали, что арийская раса лучшая из всех и что лучшие арийцы это они, потому что умеют и воевать, и торговать, и веселиться от души. И говорили, что Европа переживает упадок, но они воспрепятствуют ее разложению, потому что оставить Европу в упадке до полного разложения было бы большой ошибкой. И что необходимо избавить Европу от тех, кто ни на что не годен, от цыган, славян, душевнобольных, гомосексуалистов и т. п., но прежде всего от евреев, потому что евреи хотят обесчестить Европу. И В Германии и в оккупированных странах устраивали облавы на евреев и отвозили их в концлагеря, а там раздевали догола и отправляли в особые устройства, которые назывались газовые камеры. Это были большие залы с одним только входом и без окон, по потолку тянулись трубки, и когда люди набивались в залы, на них из трубок пускали газ, и люди задыхались. У задохнувшихся людей вырывали золотые зубы, а с некоторых сдирали кожу и делали из этой кожи абажуры для офицеров высшего ранга и известных политических деятелей. А прежде чем послать евреев в газовые камеры, их стригли наголо, и волосами потом набивали матрасы или делали из них парики для кукол. А ученые придумали, как из жира задохнувшихся людей делать мыло для немецких солдат. К пяти килограммам жира добавляли 10 литров воды и килограмм соды, смесь варили в котле три часа, потом ее охлаждали, а образовавшуюся пенку снимали, резали и снова варили, а перед следующим охлаждением добавляли в котел специальный раствор, чтобы мыло не воняло. В Гданьске один немецкий солдат сошел с ума, потому что до войны у него была любовница, о которой он не знал, что она была еврейка, и которую потом отправили в концлагерь в Освенциме, и товарищи в шутку сказали ему, будто мыло, которым он уже моется неделю, сделано из его любовницы, что они узнали об этом от директора гданьского анатомического института, куда привозили трупы, чтобы делать из них мыло».

Круто, да? Типа завернул?

Чтобы адекватно интерпретировать такой текст, необходимо вообразить себе либо чокнутого профессора, в судорогах вещающего своим товарищам по психиатрической палате, либо гениального ребенка, начитавшегося умных книг из библиотеки своего папы-постмодерниста.
Прием здесь прост, но актуален: переизбыток информации втиснут в детский синтаксис. История, как она видится из телевизора, из сотен программ познавательного канала «Дискавери», ввернута в некий как бы видеоклип. И понятно, что предложенная репрезентация истории – это не сама она, а ее Смерть. К чему, собственно, и приходит автор в финале.
«Сексологи говорили, что кукла Барби стала первым инструментом формирования женского самосознания у маленьких девочек, и что успех, который имела кукла, доказывает существование детской сексуальности. О детской сексуальности в двадцатом веке много говорили, когда выяснилось, что маленькие девочки хотели бы иметь ребенка от своего папы, и что этот ребенок, собственно, выступает как замещение пениса, потому что девочки хотели бы иметь и пенис, а кукла заменяет одновременно и ребенка от папы, и пенис. Куклы долго делались только в виде девочек, но потом стали делать и кукол-мальчиков, у кукол-девочек между ногами был желобок, а кукол-мальчиков шишечка. А в семидесятые года стали также делать черных и смуглых кукол, хотя их в основном покупали белые родители, желающие продемонстрировать, что они не расисты. Расизм был теорией девятнадцатого века, которая провозглашала, что человеческие расы имеют свои постоянные свойства и находятся на различных стадиях развития, и что самые развитые белые, которые имеют врожденную способность к организации общества, абстрактному мышлению и дружному веселью, а расистом называли человека, который опасался , что смешение рас поставит под сомнение особенности белых и подточит генетический потенциал, позволяющий белым шагать во главе человечества. Люди, которые не любили евреев, были не расистами, а антисемитами, потому что евреи, строго говоря, считались не неполноценными, как негры, индусы, и цыгане и т. д., но скорее ошибкой природы. Слово антисемит появилось в конце девятнадцатого века и означало человека, который не желает, чтобы евреи захватили мир, и призывает сограждан к сопротивлению».
Тезис, известный всякому культурологу: «Постмодернизм – это не метод, не направление, это ситуация».
Вопрос, которым заняты, по сути, все культурологи: «Что за ситуация? Ситуация чего?»
Отсутствие экзистенциальной иерархии. Изобретение средств контрацепции и массовые убийства оказываются на одном уровне бытия. И этот взгляд настолько неожидан, что невольно вызывает протест. Вызывает, но ненадолго. Не мы ли все были живыми очевидцами полного крушения не одной, а сразу нескольких Империй, и все на 1/6 части суши (не говоря уж об иных метрополиях), то есть замены всей системы ценностных координат? Парадигмы меняются, как форматы сохранения информации, и в какой-то миг ты способен вообразить себя читателем 25-го века.
А кто в 25-м веке будет убиваться по жертвам Холокоста?
Понятно, что никто. Не рыдаем же мы над могилами погибших при Царе-Горохе.
Так что никакой разницы между миллионами перемолотых в мясорубке двух мировых войн и, допустим, открытиями Зигмунда Фрейда, нет.

Что останется в истории? Только ее презентация. Развернутая фигура речи. Возможно именно такая смешная, чудовищная и циничная, какая получилась у чешского писателя-постмодерниста.
«Секс в двадцатом веке стал в Европе очень важным, важнее религии и почти столь же важным, как деньги, все хотели заниматься сексом всевозможными способами, и некоторые мужчины натирали свой половой член кокаином, чтобы продлить эрекцию, хотя были запрещены все возможные способы применения кокаина. А женщины все время хотели оргазма, и мужчин это нервировало, у них появлялись проблемы с эрекцией, они пробовали различные афродизиаки и ходили к психоаналитикам, чтобы понять, в чем же дело, не пережили ли они в детстве какую-нибудь травму, о которой они не знают. Психоанализ придумал в 1900 году один венский невропатолог, который хотел изучать психические процессы и определять субъекты при помощи бессознательного и считал невроз, истерию и т. п. симптомами сексуальных травм, пережитых в детстве, и придумывал для этого новые методы и термины, такие как коррекция наслаждения, высвобождение из смеси, цензура, эго, суперэго, либидо и комплекс, который мог быть кастрационным или эдиповым. В 1938 году он бежал от нацистов в Лондон, а четыре его сестры умерли в концлагере. А когда пациент узнавал, почему он угнетен и нервозен, ему сразу же легчало, потому что это было нормальным. Некоторые философы говорили, что миропорядок соответствует механизмам дискурса, состоящего из присущих ему изменяющихся, но в то же время конвенциональных знаков, и что хотя классификация знаков и не имеет особого смысла и все есть игра, случай, анархия, процесс, деконструкция, интертекст и т. п., но знак сам по себе все же что-то означает, хотя и непонятно точно, что. А другие философы возражали, что знаки, из которых строится мир и дискурс, лишены значения, а с отсутствием значения теряется субъект и сама реальность, и что история всего лишь непрерывное и бесформенное движение, которое ничего не выражает, и что все есть фикция и симуляция».

Вместо постскриптума уведомляю, что книга не рекомендуется тем, кто не терпит малопонятных терминов, или излишне впечатлителен, а также до сих пор убежден, что иерархия существует, а значит,  художник несет ответственность за написанный текст.

Tweet