Глава 1.

Не уголь жжёт мне пазуху,
Не воск – утроба топится,
О камень – тело жаркое,
На пляс – красу орлиную,
Разбойный ножик точится!

Полдень минул.
Постоялый двор стоял в лесу на перекрестке дорог. Одна вела из села Пересыпкино, мимо двора и, глохнув, - дальше в лес, на серебряный рудник, заброшенный в старину. Другая дорога, та, по которой пришла тройка - ко Второму Пересыпкино, что в пол версты отсюдова.

Дом был сложен из старого серого камня, привезённого, может, ещё с рудника, и крыт соломой. Кругом насупился хвойный лес, тёмная стена елей да сосен вонзалась в небо верхами… На бревне, сбоку крыльца сидел босой, сумрачного вида старик и хлебал чай из глубокой чашки. Рядом ды¬мился самовар, на куске ржаного хлеба белел, сложенный горкой, ко¬лотый сахар. Приметив их, он долго не мог отвести глаз от Дрына.

Они направились к старику, а он протёр руку о порты, поднялся и, без слов покачнув головой, словно видел нечто, сверх меры достойное, протянул пятерню Дымову. Оживлённый говор и шум застолья доносились из окон с отворёнными ставнями.
- Не в силах скрыть уважения. Ширяй.
Помедлив, Дрын пожал ему руку.
- Ты смотри! Я так думаю, пудов пятнадцать -  шестнадцать, а? - прикинул он, с удоволь¬ствием оглядывая Дрына. 
- Где колодец? - спросил Мосол. Он заглядывал в пустой колодец под липой, старый, из трухлявых брёвен.
- Там, - указал Ширяй за дом, торопясь высказать ещё какое-то соображение касательно Дрына; окинув Мосла взглядом, проговорил: С секирой… Смотри, не воруй только ничего, молодой! - крикнул ему вслед.
- Мы не воруем… мы грабим и убиваем, - возразил Щур.
Ширяй хмуро покосился на него и обернулся к Дымову, лицо его снова подобрело. - Слушай, ты такой большой, да красивый… изделал бы мне внучка?
Дрын негромко хмыкнул. – Шутишь? - добродушно предположил он.
- Шучу, - рассмеялся старик. - Шучу!
- А у нас все шутки всерьез, - вставил Щур.
- А у нас в бочке квас! Али я с тобой говорю?
- Деда, на ночь пустишь? – перебил вернувшийся Мосол.
Ширяй прищурился на него, помолчал и промолвил.
- Отчего же не пущу. Есть будете?
Они кивнули… В доме, тронув для начала струны, неторопливо заиграли на балалайке. Из глубинного вздоха родившись, полилась через окно песня о злой туге, что извела добра молодца. Да то ли песня была, то ли душа чья заболела и поплыла с плачем.
- Кто это там занеможил? – ухмыльнулся Щур.
- Поёт-то? – переспросил у Дрына Ширяй. – А это вот поёт… слышь ты, - втянут он голову в плечи, но сам весь подался к Дымову, и они подвинулись к нему.
- Темнишка поёт, блудодей. Делов с ним иметь не советую… Их тут трое – один другого страше. Лесник. Слыхали? Ну, Шатун, кат гулящий. Разбойников или беглыих по лесам ловит… Реки крови пролил. Реки! Кровь, может, и такая-сякая, а и в такой замараешься. Нда… - он замолчал, окинув их взглядом. Мосол и Дрын сосредото¬ченно сморгнули, Щур сглотнул.
- С им никак не советую…
В дому заливалась балалайка и тужил, слышно, Некрас.

Подвыл пёс за домом, застрекотала рядом сорока в лесу. Ширяй оглянулся за старую ограду, вблизи которой кривая ель растопырила лапы над землёй, перед тем точно, как усесться на му¬равейник. Среди других на стволе её белел клок бересты прибитой…
- Сижу сам не жив, не мёртв. Третьего-то уж знаете. Наума со Свистуновки. Небось слыхали, как он по небу лётает? Страх ведь! – Ширяй поморщился и отчаянно мотнул головой. – Сошлись троём – Дый, Сый, Вий… У него посреди деревни печь – растопить её сажень дров… надул пузырь свой окаяньский и – давай, с ветром. С винцом! Но Стрибога-то не надо злить. Небо всё потемнело, погрозовело, задул он и… - Ширяй со свистом провёл по воздуху пальцем… - Да, - согласился, с пеньем из окна, - ай! ой! в речку, - со свистом про¬вёл заскорузлым пальцем, - хлоп!..
- Вот Гордей, - продолжил он с охотою, - отец Наума, когда помер, тут-то и началося. Уж такой страшный озорник – беда! Сначало всю деревню споил, как бражничали, голубым пламенем горела! Его уж и законопатили мужики по¬дальше – от¬туда сбег. Опосля пришёл, кажись утихомирился – так нет, понимаешь. Погодил он, подрослел и во¬шёл, как говорится, в са¬мую свою дурь! – лицо Ширяя неожиданно потрескалось. – Однысь  всей Свистуновкою быка с лошадью сношал – хотел новую ско¬тину родить. Так довёл он быка, - Ширяй приставил ладонь к кадыку, - до отчаяния, тот кобыле –тут он сунул кулаком Щуру в бок и всхлипнул, – как впердолил! ажно она закукарекала! Вся округа смеялося, животы рвала. Песню даже сложили. Как?… Забодала! меня – лошадь! Завернула на рога. Я сажуся на корову, вихрем еду на врага… – он вдруг заплакал и стал со страшной силой бить себя по колену. – А то, что лошадь убежала – всё равно ведь догоню – по горя¬чим по следам, по дымящисям блинам… – открыл глотку и загромыхал простуженным бубенцом… 
- Да и то присказка, - отёр Ширяй слёзы и оглянулся. – Это что. А вот взбредило ему в голову с погоста по тихому мертвецов таскать. Любопытный, что у людей в нутре происходит! А?.. Да не всякий, вишь, труп для него сгодится. Норовил всё получше, что б. По тому поминок не успели справить, а он уже сделан. На усадьбе его уже освежали – хоть на базар. Да вот беда, хуш какой ты, говорит, мертвец, - мало. Мне бы, говорит, человечка какого-нибудь даже самого завалящего…
Ширяй пристально поглядел на Мосла, тот нахмурился и поскрёб затылок.
– Но вроде, пока держится. С большим трудом, видимо… И вот уж с ним никак не советовал бы делов иметь…
А как-то помер в одночасье му¬жик у молодой, - стал без вступления повествовать. – Как положена: поминки, вдова вся в слезах, заливается, народ ест, да пьёт. Вдруг, ворота отворяются, входит он во двор (мне свояченица сказывала, сама там была) и – шасть к молодухе. Злой как зверюга, в руке ковш… в ковше чевой-то... Ты, говорит, отравила мужика-то? Все тут потревожились, вдова тоже, побледнела лицом, побелела и позеленела. Ничем, отвечает, я мужа не травила, жили мы, ровно горлинка… и горлинок, душа в душу, страшно мне слышать, дескать, ужас меня берёт от твоих слов, барин…
Ширяй замолк, глянул за ограду в лес...
– Он ей говорит тогда: коли не тра¬вила, так на, пей, что у мужика твоего в животе было! Та, как услыхала, затряслась вся, грохнулась на колени. Не губи! – кри¬чит, барин. Как же я из покойника-то?.. С другой стороны, - рассудительно склонил Ширяй набок голову, - ежли си¬лою – как не выпить?..
Окончание пришлось вытягивать из него клещами…
- Что, что… Напоили… а потом и схоронили рядышкоим.
- Дак… - вякнул Щур.
- А вот шут его знает! – оборвал его Ширяй. Он поднялся, взял несколько щепок с земли и присел перед самоваром, сунул их в топку.
– Ладно, идите в дом, поешьте. Опосля жена вам постелит… а гости развлекут… Ишь, расплясался, - сказал он, раздувая угли, - не пожалел серебра на подковку.
Тем временем балалайка наигрывала плясовую, а кто-то лихо пересыпал дробью, заплетал в трехзвонный её голос серебряный чечет. И впрямь у плясуна имелись серебряные подковы, особо для пляски. Они взяли свои вещи и зашли на крыльцо.
А за дверью под сухой щёлк, в звоне и грому струнном столбом стояла плясовая:
                                      Едет, едет мой ревнивый муж домой,
                                      Хочет, хочет меня молоду поби-и-ить!
Трясся пол, стены, скамьи, посуда на длинном столу, миски и чашки отзывались дребезгом буйству Святобора. С яростью кидая руками, изгибаясь в стороны, он плясал, закрывши глаза, да заламливая невидимую шапку. То частил с неимоверной силою, мелочь печатал, а то хлестал в половицы ногами, с размаху бил червонцы! Красная шелковая рубаха выбилась из-за пояса и пламенем овевала разгорячённое тело, ветер летал по хате, муть солнечная плясала. Щур поклялся бы, что каблуки Святобора при каждом шаге с лязгом и густым подзвоном на палец уходят в дерево.
- Хочет, хочет! – в ужасе взвизгивал у стола Некрас и орал:
                                      А я не знаю, я не ведаю за что!
                                      Ай, что б ты помер, опостылый, что б ты сдох!..
Стучал он в ложки и топал. У окна за лениво колыхающейся занавеской, которую, казалось, одну только не увлёк в пляс Святобор, сидел и тонул в громозвучном омуте Наум Колоколов, временами испускающий раскалённый свист, да – «у-ухх! у-у-ухх!» – вскрикивая по бабьи… Сбоку огромной печи за кухонным столом возилась бабка с седыми усами, что постоянно оглядывалась и оглу¬шённо бормотала со злостью. Её тоже не увлёк Святобор, хотя подрагивала она, разгул этот был ей не по сердцу. Потолка в дому не было, за перекрещивающимися стропилами виднелись жерди и изнанка соломенной крыши, откуда иногда упадала солома.
Звонко лопнули две сразу струны. Наум чертыхнулся и отряхнул с пальцев кровь. Грохнов напоследок об пол, Святобор ос¬тановился, с шумом дыша.
- Эх, мать, твою мать… - всё ещё, как бы под гору катясь, напевал Темнишка, пощёлкивая ложками…
- Мать, скоро каша? Мамаша, скоро ль будет каша? – осведомился он.
- Я тебе не мать, чай… - проговорила она, исполненная мрачностью. Видать не робкого десятка была она, коли эдак разговаривала с одним из отъявленных, по словам Ширяя душегубов.
Тут новоприбывшие поздоровалась со всеми.
- Здорово мужики! – ответил Некрас. Ничего не сказал Святобор, Наум же приветливо кивнул из угла.
- Проходите, садитесь. Сейчас каша будет с мясом, - пригласила хозяйка, с великим трудом отводя взгляд от Дымова.
- С мясом, - повторил Темнишка, так же приглядываясь к Дымову.
Они направились мимо хозяйки, нарезающей хлеб, к малому столу около печи.
- Из Меддавахи ведь? – спросил Темнишка. Мосол кивнул в ответ.
- Да вы садитесь к нам, это стол хозяйский. А твоя личность мне знакомая, - сказал он Дрыну. – Давеча бой кулачный был под Меддавахой, - обернулся к Науму. – Но дело приняло нешуточный оборот. Тут, хорошо, мы поспели и предотвратили. Тоже ведь были?
- Ага. Чего ты говорил-то? – улыбнулся Щур. – Мы ведь не поняли.
- Кабы знала, кабы ведала чего, - загадочно блеснул Некрас глазами и снова стал пощёлкивать да приплясывать. Святобор всё стоял там, где и остановился, сдвинувшись затем только затем только, что бы пропустить тройку, и задум¬чиво разглядывал следы подков, часто отбитые на полу. Щур видел воочию прославленного Наума. Тот же, не¬ожиданно, с неотразимым обаянием улыбнувшись, предложил познакомится и пожал всем троим руки.
- Старшой, иди, познакомься с парнями, смотри, эки справные, - он ещё ослепительней им улыбнулся.
- Будем… - махнул Лесник рукой.
- Не гордец, - пояснил Наум. – Просто необщительный. Но вот такой… мужик! – показал большой палец. – Слушай, ты вроде сидишь… а кажется, что стоишь! – изысканно похвалил он стать Дымова.
Правда ль, что она лешачиха, а Ширяй лешак, да много ль изменяла мужу, и чья метла, что стояла у дверей и попяти¬лась от него? – допытывался Темнишка.
- Уйди ж ты, поганец! – завопила старуха и грохнула чугуном о крышку печную.
- Какой же я поганец? – обиженно протянул Темнишка, отходя к столу...

Tweet