Вчера можно было только о солдатах страшной войны – мертвых и живых.
Сегодня можно о других, гражданских.
26 миллионов – такова последняя цифра потерь в ВОВ. Из них 9 млн. – военнослужащие. Остальные – мирное население. Я хочу о них вспомнить – о мертвых и живых. Тех, кто был в оккупации.

Ничего от себя – только память жителей приграничного городка. Сухопутная война СССР с фашистской Германией началась именно здесь – немцы форсировали Западный Буг в четыре утра. В 21.00 они прошли всю Волынскую область – 110 км. Прокатили на мотоциклах по старинной брусчатой дороге от Владимира-Волынского до Луцка. С песнями, губными гармошками. Воевать им пришлось только на границе – там, в Устилуге, отстреливалась пограничная застава под командованием лейтенанта Пархоменко. Парни еще два месяца скрывались в лесах, они стреляли и не знали, что фашисты подмяли почти всю Украину.

Кто успел уйти из моего города?
Партийная верхушка. НКВД. Некоторые военные части – наверное, те, что на колесах. Конечно, никакой мобилизации не было. Гражданские мужчины остались по домам – никто и не понял толком, что происходит.
Бабушка рассказывала, что немцы ехали по центральной улице Коперника весь день. Моторизированная пехота. Тяжелой техники не было – ее пустили по объездной дороге, словно пощадили старинный городок, хрупкий, как пасхальное яйцо.

Мои родные не знают, встречал ли кто-нибудь фашистов с хлебом-солью, как это было во Львове. Может, и была такая церемония. Потому что раньше официальной немецкой власти в городе появилась власть полицейская, из местных. Самая скотская и жестокая власть.

Первыми город потерял комсомольцев и коммунистов. Никаких массовых расстрелов – люди просто пропали, чтобы никогда уже не вернуться.

Потом наступила очередь евреев. И здесь немцам не пришлось напрягаться – за них все сделали местные, полицаи. Им ли было не знать своих соседей в классическом местечковом городке. Да и сами евреи не пытались сопротивляться. Нашивали желтые звезды и шли в гетто.

Сейчас много говорят о том, что люди просто не ведали, что идут на верную смерть. Фигня. Они знали и шли на заклание. Но некоторые, самые отчаянные, пытались спасти детей.
Я знаю двоих таких – детей, которым повезло. Соседка Теофила Борисовна. Ее, десятилетнюю, приютила в селе Березовичи украинская семья. Всю войну девчонку брили наголо – немцы боялись тифа.
У девочек был шанс, у обрезанных мальчиков – никакого. Немцы и полицаи сдирали штаны с каждого подозрительного ребенка. Но повезло нашему врачу-инфекционисту Анатолию Петровичу. Как его зовут на самом деле – никто не знает. Новорожденного младенца еврейка умудрилась бросить под забор, когда ее с толпой соплеменников вели в гетто. Мальчика подобрала, выходила, усыновила украинская мама. С риском для жизни – своей и своих детей.
Я не понимаю, как этот малыш остался цел – не сомневаюсь, что уже в год его нельзя было спутать со славянином. Он потом, уже взрослым, спрашивал у приемной матери – как за три с половиной года никто не догадался?
«Очi в тебе блакитнi, волосся русяве», - объясняла мама.
А я думаю, его просто обрезать не успели. 

Когда немцы провели еврейскую зачистку, полицаям оставалось выловить последних, случайных. Полицаи не церемонились – расстреливали на месте. Или показательно – на площади, на глазах у всего города.

А город как-то жил. Сеял огороды, садил картошку, ходил в церковь – это не запрещалось. Денег кроме натурального хозяйства не было – на оккупационные марки ничего не покупалось и не продавалось. Многие уехали в деревню к родственникам – там оставались коровы.

Когда евреев не стало, все затихло – тоскливо, как в могиле. Где-то на полгода. Немцы тоже ходили сонные, как мухи, в глубоком своем тылу.
В 1942-м в пригороде организовали лагерь военнопленных. Уже после войны стало известно, что наш лагерь стал первым для генерала Карбышева. А тогда, летом 42-го опять начались показательные убийства – на площади вешали женщин, которые бросали военнопленным еду. На груди у них была табличка «Партизан».
Одна из тех, кто подкармливал солдат два года – мамина санитарка Филипповна.
- Та якi з нас партизани? – говорила Филипповна. – Не можна було дивитись, як хлопчики голодають, мерзнуть.

А еще убивали тех, кто прятался от отправки в Германию. Про тех, кто прятал – и говорить нечего. Немцам не приходило в голову, что пятая колонна прямо под боком - моя прабабушка, Елена Григорьевна, правая рука гебетцкомиссара, единственный человек со знанием немецкого.
Об этом никто в семье не знал – до конца войны. Прабабушка с людей за подделку документов даже продуктов не брала, а собственные внуки голодали.

Правда, мимо старшего внука Елены Григорьевны, моего пятилетнего дядюшки, немцы пройти не могли. Белокурый ангелочек с голубыми глазами – ребенок с гитлеровской листовки, образец арийской расы.
- Видимо, они скучали по своим детям, - рассказывала бабушка. – Особенно, в конце войны, когда уже не надеялись вернуться домой живыми. Заберут мальчишку с утра, весь день катают на грузовике, привезут обратно в шоколаде. А я уже не надеюсь увидеть его живым. Играли как с котенком, а могли запросто шею свернуть.

Детей они убивали тоже. Запросто. Про маленьких евреев и говорить нечего – за ноги и об стену. Убивали и украинцев – лезла пацанва на склады за едой, голодали потому что страшно. Пропадали девушки, девочки-подростки – мы знаем, что полагалось за связь со славянками. Следов немцы не оставляли. Умирали дети от болезней – лечить было совершенно нечем.

Тут надо сказать, что врачи – они и в Африке врачи. Немецкие доктора помогали, воровали лекарства у своей доблестной армии. Но мою годовалую тетю Ию не спасли – она умерла в 1942 от пневмонии.

И обязательно надо сказать, чем занимались мужчины. Те самые, которых не коснулась мобилизация, то есть, все.
До 43 года – ничем. Поденной работой в деревнях за кусок хлеба для детей.
Затем их заставили строить укрепрайон за городом. Эти величественные бетонные доты на опушке леса я еще застала.

18 июля 1944 года моя трехлетняя мама стояла у калитки, махала рукой и весело кричала немцам в грузовиках: «Ауфидерзейн!».
Она не понимала, что происходит. И на следующий день, когда к городу подошел фронт, очень похожий на грозу. Бабушка не могла увести в подвал любопытное дитя.
И 20 июля мама ничего не поняла. Просто одни солдаты сменились другими. Но на всякий случай заревела, потому что все вокруг плакали, целовали, дарили цветы усталым людям в форме.

До войны население моего города составляло 45 тысяч человек. После войны осталось 16. Плюс еще 30 тысяч мертвецов – военнопленные – столько солдат и офицеров погибло за колючей проволокой за два года. Уходя, немцы уничтожили всех выживших.

Мой город остался цел. Ни одной бомбежки.
Совсем другое – Ковель, соседний железнодорожный узел. Это был маленький Сталинград, ни одного целого дома. Сестра моей бабушки Лида жила с мужем и тремя детьми на окраине города, в знаменитом на всю область саду. Ее муж, Иосиф Сторонский восхищал даже немцев – Германия не знала сорта Бера, коричневых, медовых французских груш, которые выращивал искусник хохол. Немцы мечтали расселить чудо-грушу в своих баварских садах, просили у Сторонского саженцы. Иосиф не отказывал никому. Этим «никому» в голову не приходило, что Сторонский – связной партизанского отряда, что по ночам, в чердачной комнате маленького домика собираются люди из леса.

Ковель бомбили страшно. Немцы не отдавали город. Лидия с детьми – 14, 7, 3 года – сидела в подвале. Маленький просил пить. Муж решился – надел каску и вышел за водой. Его убили немедленно. Старший сын видел, как упал отец и сошел с ума. Реактивный психоз – так это называется. Бабушка Лида дождалась короткого затишья и зарыла мужа тут же, в саду, под волшебной грушей сорта Бера. А еще прикопала в конце сада шестерых немцев. И пошла с детьми через линию фронта – с безумным Володей, маленьким Ростиславом на руках, и единственной помощницей Орысей – малышка тащила сумку.
Бабушка Лида дошла, сберегла детей, все они впоследствии стали научными работниками, у Владимира и Ростислава докторские степени.
Детство мы гостили у бабушки Лиды, играли в огромном саду, ели знаменитые груши Сторонского. Но была граница наших игр – могила хозяина в середине сада. 
В 70-х Сторонского перезахоронили на городском кладбище как героя, с почестями. Бабушка Лида согласилась при одном условии: эксгумировали шестерых немцев. У четверых нашлись родственники в Германии, приехали, забрали прах, плакали, благодарили бабушку Лиду.

Сразу после 20 июля 44 года мой дед ушел в армию. Добровольцем. Для него, для русского человека, вопроса вообще не стояло. Но он был не один такой – сотни мужчин нашего города, независимо от национальности, хотели мстить немцам за три года унижения.
Деда зачислили в пехотный полк и отправили в Вологду на двухмесячную подготовку.

Бабушка увидела мужа, а дети отца в 1954 году, на сибирской станции Иланской. Сорок кг веса, без зубов, полный доходяга. Десять лет мой дед отсидел по 110-й, как и большинство мужчин с оккупированных территорий.

Никогда, до самой смерти, дед ни словом не опорочил Советскую власть. Он был русский человек, а стало быть, готов ко всему.
Моя бабушка, чистейшая полька, даже благодарила судьбу за пять лет сибирской ссылки, до дедушкиной реабилитации – нигде и никогда она не встречала таких замечательных людей. За богатым столом – картошка в мундире, селедка и квас – сидели профессора, инженеры, актеры, знаменитые врачи, люди всех национальностей большого Союза.

Мои родные все приняли, ни на кого не озлобились.
Их земляки, западные украинцы, не смогли. Они встретили советскую армию, как спасителей. Вслед за освободителями пришла гибель.
Только так я могу объяснить то, что происходит на Западной Украине сегодня.
И все-таки, было жутко приятно вчера услышать от мамы: в нашем старинном городе парад. Людей много, море цветов, поют военные песни, плачут, вспоминают войну. 9 Мая – наша общая победа. Значит, не все еще потеряно.

Tweet