Я все-таки поступил в институт, как хотел мой папа. Это было не сложно. Химию я знал на пять и вступительный экзамен по химии сдал на четыре. Потом уже, первого сентября, вместе с бывшими школярами, пришел в аудитории и честно пытался поучиться.
  Честно ходил на лекции, вел конспекты, не пропустил ни одной лабораторной работы. Это в первые три месяца. Дальше почувствовал, что голова моя пухнет и студенты кажутся младше своих лет, а сам я престарелый и нудный.
  Мне семнадцать лет. На правом бедре шрам пулевого ранения. Носовая перегородка немного смещена вправо, а от того храплю по ночам и раздражаю тех, кто спит рядом. Передние зубы на месте, поэтому улыбка моя приятная, и ямочки на щеках придают ей девичий шарм. Но не хватает четырех задних зубов. Их выбили у бабушки в деревне ударом в челюсть. Пережевываю пищу с трудом, болят десна. Иногда болит живот. Было сломано нижнее ребро. Оно срослось, но плохие воспоминания остались. Я мускулист, но не культурист. Мои мышцы развиты в тех местах, где того требует моя реальность. В моём теле есть не только мясо, а и сила.
  В семнадцать я чувствовал себя бывалым дядькой. Ещё не успел стать совершеннолетним, а уже устал до смерти.
  Проучился пол семестра, и студентки пригласили меня в общежитие праздновать День Студента. Я сразу согласился. Подумал, что понравился девушкам и смогу кого-нибудь из них выебать. Они попросили захватить с собой травы.
  Я понял, что интерес ко мне был вызван запахом. Запахом и внешностью растамана. Одевался в сэконд-хэнде, и поношенная одежда, обработанная антисептиками, имела специфический запах. От меня пахло коноплей. Но это не конопля, а мой пот, перхоть, травяной шампунь и запах секонд-хэнда. Голову мыл каждое утро, потому что каждое утро она была грязной. Конопли у меня не было.
  Если бы не запах конопли, то я бы остался невидимкой.
  Так же остался бы невидимкой любой человек без особых примет. Приметами могут быть и привычки. Много говорить, например, или колупаться в носу и есть козявки. Ещё приметами могут быть шрамы, наколки и необычная внешность, а также возраст и принадлежность к какому-нибудь общественному устройству. Я пока выбрал себе в примету запах конопли. Подумал, что он мне поможет жить легче и с удовольствием.
  Я отправился на ту вечеруху, куда меня пригласили девчонки, раздобыв конопли в палисаднике возле моего дома.
  То была не конопля, а амброзия. Всю коноплю давно извели гопники и росла она только на наркоманских нычках.
  Накануне вечером, я спустился во двор в надежде отыскать плод дурмана. Плод дурмана — это двухгнездовая, сильнооколюченная коробочка. Семян около 100–150 штук. Они довольно мелкие — до 300–400 штук в одном грамме, коричневого цвета. Обычно дурман жрут, когда ничего другого нет под рукой. В моём случае даже дурмана не нашлось.
  Я нарвал листьев амброзии. Амброзия как раз зацветала, так что пыльца её мне тоже пригодилась. Аллергии на амрозию у меня не было. Набрав пыльцы со спичечный коробок, я вернулся домой и продолжил приготовления к предстоящей вечерухе.
  Листья амброзии выложил на противень и сунул в духовку. Через пять минут вынул и раскрошил в пыль. В пыль добавил немного кориандра и табака из сигарет «Прима» днепропетровской табачной фабрики. Днепропетровская фабрика производит специфическую «Приму». Это разбодяженный табак. Непрополотый табак, скошенный комбайнами вместе с бурьянами, степной пылью и божьими коровками. Табак не промытый, неперебранный, непросеяный. С полынью и козьими какашками. Днепропетровская «Прима» сама по себе может сойти за шмаль. Я лишь только подчеркнул амброзией ее достоинства. На этой же фабрике из того же табака по лицензии делали сигареты таких марок, как «Филипп Моррис», «Кент», «Мальборо», «Кэмэл», «Честерфилд» и «Америкен Ледженд».
  Пыльцу амброзии поместил в сухую чашку. Добавил туда немного прополиса. Перемешивалось с трудом, а потому добавил немного водки. Взбил при помощи карандаша до однородной массы, раскатал в лепёшку, понюхал. Запах медовый. Очень хорошо. Водка выветрится, лепёшка подсохнет и назову её Гашиш.
  Гашиш завернул в целофан и сунул в словарь иностранных слов. Словарь положил в холодильник. Сверху на словарь поставил кастрюлю с компотом, для гнёта. Дело сделано. Довольный я пошёл спать.
  На следующий день помыл голову шампунем «Ромашка с крапивой», одел свой самый пахучий сэконд-хенд и попшикался дезодорантом «Бонд» с запахом сигар.
  В задний карман джинсов сунул лепёшку «гашиша», а коробок с «марихуаной» в кармашек для зажигалки.
  Во дворе малолетки «палили кастрик». Дым клубился по всей округе. Я провонялся этим дымом для пущей убедительности, что я «вам не что либо как, а как либо что, и знаю нечто такое чего вам знать не дано».

  Я пришёл в общагу, и в ожидании пока девки накроют стол, сел смотреть телевизор.
  Одна девочка, стояла в халатике перед зеркалом и сушила феном волосы. Перекрикивая телевизор и фен, она спросила меня:
  –  Траву принёс?!
  –  Конечно, – улыбнулся я. –  Идём пыхнем?
  Она тоже улыбнулась, и сквозь шум фена и телевизора, проорала:
  –  Позже! Подождём остальных!
  Пришли остальные, три пацана и пять девок.
  Сначала все сели жрать. Картошка, шпроты, огурцы и помидоры прямо в банках. Оливье, крабовые палочки, сыр, колбаска, хлеб, шуба без селёдки. Селёдка нечищеная, тёртый буряк под майонезом, икра кабачковая, пельмени. Вина не было. Была водка. Компот в баклашках, чтобы запивать водку. Томатный сок в банке.
  Все пожрали, выпили, сфоткались. Выпили, пожрали, выпили, сфоткались.
  Идёмте танцевать!
  Вынесли в коридор двухкасетник. Под «Статус Кво» сразу же станцевали белый танец. Тут же разбились по парам. Кому пара не досталась, танцевали просто так.
  Те, кому пара не досталась, это – три девки, с красными и блестящими от застолья лицами, вихляли бёдрами, почти в такт акордам ёрими-арми-нау. И один прыщавый парень. Он остался сидеть за столом, кушать и смотреть интересную передачу про железную дорогу.
  Мне досталась самая красивая тёлка. Девочка брюнетка с сочными губами, без талии, но с шикарными грудями и ресницами.
  Мы танцевали, я лапал её жировые валики на боках и тихонько напевал:
 
  Сьо-го-дні к наам в сее-лоо
  При-ї-хав Стааа-тууус Кво
  Не-хо-чу в ар-мі-юуу
  Воооуоооо!
  Не-хо-чу в ар-мі-ю-уу…

  После танцев, один пацан, с модной причёской полубокс и высветленной чёлкой, спросил меня про «дурь». Он хотел казаться знатоком в наркоманских делах, а потому называл коноплю дурью.
  Я сказал:
  –  Есть у вас кассета с Бобом Марли?
  –  А, что он поёт?  – спросил модный парень.
  –  Ну, как что? – я тряхнул волосами, они у меня были длинноваты, и достал из кармана джинсов мудштук. Мудштук я сделал из фломастера.
  – Как что? – говорю, – Реггей.
  Так и сказал: «реггей». С двумя буквами «Г». Чтобы думали, что я не отстой.
  – Ааа, – сказал модный парень, – типа «рэгги в ночи», как у Лады Дэнс?
  – Ну, типа того, – сказал я и достал из заднего кармана свой «гашиш» в целлофане.
  – Понюхай, – я сунул пацанчику под нос лепёшку псевдо-гашиша. Он понюхал с видом знатока, и сказал «круто».
  – Только Лада Дэнс, – говорю, – сами знаете кто. Подделка. А Боб Марли – пророк.
  – Лада Дэнс это ваще папса, – сказал модный парень, и хор голосов позади меня что-то одобрительно пробубнил.
  Я оглянулся и увидел, что вся вечеруха переместилась поближе к нам. Этот высветленный полубокс был кем-то вроде заводилы в студенческой кодле, что пригласила меня на вечеруху. И приглашение в общагу я получил с его подачи. Всё просто. Мне нужно только накурить этого пацана и сделать его своим почитателем. А там дальше, буду всеми любим и обожаем.
  Воодушевленный этой идеей, я взял со стола почти пустую баклашку с компотом. Допил компот, согнул пустую баклашку пополам, и в донышке сигаретой прожёг отверстие. Вставил в отверстие мудштук и замазал щели хлебным мякишем.
  – Вот! – я поднял над головой изделие. – Радуйтесь и веселитесь.
 


                                                    ***


  Снова получаю по морде. Опять меня бьют, а я не могу дать сдачи. И не потому что связан. Я не связан, а просто избит уже до такой степени, что сопротивляться не хочется. Не хочется, и всё.
  Бац! – по морде.
  Бац! – в живот.
    Валяюсь на полу. Подскакиваю в такт ударам, но сознания не теряю. Кара небесная. Крепкий череп, что ли? Или плотный мозг? Не могу забыться. Не могу.
    – Во, бля. Живучий гад попался.
    Узнаю этот голос. Это голос армянина по имени Христ. По паспорту – Христафор Рафаэлович. Он со своим братом Людвигом хотел купить у меня много-много конопли, и я дал ему на пробу косяк. Но косяк был фальшивый, а другого у меня не было. Думал, что лёгкостью скольжения при помощи конопляного запаха уберегусь от опасностей. Я ошибся.
    Запах мой был фальшивый и товар мой был фальшивый. Стало быть, получал пизды по заслугам. Настоящие, конкретные пизды, когда бьют руками и ногами.
    Именно это, по заслугам, не давало мне сил подняться и сопротивляться в полную силу.
    Их всего-то было трое. Христ, брат его Людвиг, и Арам, армянин-отморозок, его боялась вся общага.  Все трое лет десять как окончили институт и жили в общаге, башляя комендантше малую мзду. Себя считали здешними стояками. Ничего не происходило без их ведома, а тем более торговля коноплёй. Так они мне сказали. Конопля была их любимой травой. Они любили курить коноплю, и знали о ней всё. Фальшивку мою Христ распознал моментально, едва взглянув на мой косяк. Повертев в руках «гильзу», он посмотрел на меня масляными глазами и тихо-тихо сказал:
– Ты блатной?
– Что?
– Хуй через плечо.
    Я молчал. Кисло стало во рту. И погано в желудке.    
– Ты блатной?
– Нет.
– Тогда почему думаешь, что самый умный?
– Я не думаю.
– Щас Арам придёт и разберётся с тобой.
    Я не спорил и не оправдывался. Даже не спросил кто такой Арам. Не было охоты. И, странное дело, сил тоже не было. Апатия.

***

– Короче так, блядь. – Арам присел на корточки возле моей головы.
– Щас сосать будешь.
  Людвиг и Христ засмеялись.
  Я лежал на боку в позе эмбриона. Лицо и голову прикрывал руками, живот и грудь коленями. Спина и задница были беззащитны. Я лежал и только думал о том, что так просто к моему рту им не подобраться, разве что при помощи ножа. Арам всегда носил с собой нож-бабочку.
    Я думал: «Пусть, суки, режут меня. К моему лицу им не подобраться. И первое что сунется в мой рот, будет беспощадно откушено. Даже если в мой кадык будет давить остриё ножа».
    Фильм «Побег и Шоушенка», режиссёр Фрэнк Дэрабонт, в ролях Тим Робинс, Морган Фримен.
    Я им так и сказал, как в фильме. Ведь я помнил его почти наизусть.
– «Все, что окажется в моем рту, будет вами на век утеряно».
– Что? – Христ пнул меня ногой под рёбра. – Что ты пиздишь там?
  Я продолжал реплику из фильма, хоть и не совсем был уверен слышат меня армяне или нет.
– «Я сказал, что откушу все, что вы попробуете в меня засунуть. А что касается лезвия, следует учитывать, что резкая боль вызывает у жертвы непроизвольное мочеиспускание, дефекацию… и сильнейшее сжатие челюстей».
  Арам поднялся с корточек и глянул на братьев.
– Что он пиздит, я не понял?
– Сказал, что абасцытся щас. – ответил Христ.
– Серун, блядь, – Арам пнул ногой в мою голову, – если срать надумал, то знай: всё, что насрешь, всё сожрать заставлю. Понял меня?
  Я продолжал говорить, как в фильме. Ведь реплики Энди Дюфресна ещё не закончились.
– «Я слышал, что этот рефлекс проявляется так сильно, что челюсти жертвы можно разжать только с помощью металлического рычага. Можете проверить, но я бы не рекомендовал».
  На этом реплики из фильма, соответствующие эпизоду с попыткой изнасилования закончились.
  Арам достал свой ножичек.
– Щас я буду резать этого пидораса. – сказал Арам и поставил ногу, обутую в чёрную тупорылую туфлю, на мою голову. Надавил слегка, и я понял, что пора сопротивляться.
– Я могу настоящей шалы подогнать, – сказал я. – Хули вам делать нехуй?
– Щас я тебе, сука, ухо резать буду, – Арам бряцал своим ножиком-бабочкой, ловко складывая и раскладывая его. – Потом ковырять ноздри буду, потом нахуй убью.
– Бляааать, – взвыл я, – бляааать! Могу, не пиздю!
– Не ори, сссука! – Христ пнул меня ногой в живот, но удар пришёлся в согнутые колени.
– Могу достать, – запричитал я скороговоркой, – знаю одного чувака у него дохуя шалы. С армии привёз.
– Стой, Арам, – Христ придержал Арама за руку. – Стой, Арам. Пусть скажет.
  Арам убрал ногу с моей головы и я смог подняться. Я уселся на полу, лёжа говорить не хотел.
– Я могу вам не только шалу подогнать, а и найти покупателей на всё ваше барахло.
  Арам и братья переглянулись.
– Нахуя нам твои покупатели? – сказал Христ, и смуглой пятернёй больно схватил мои волосы на затылке. –  Ты нам сам всё принесёшь. Завтра. И деньги принесёшь.
  Я согласился. Я готов был согласиться с любым предложением, лишь бы меня оставили в покое.
– Завтра в десять здесь будешь, – сказал Христ. – А если кинешь нас, то поедем к твоим родителям.
  Христ назвал мой домашний адрес и телефон.
– Мы знаем, где ты живёшь, – сказал Христ, – И если придёшь без травы и без лаве, то отдашь нам квартиру. Понял?
– Как? – говорю, – квартира не моя.
– Не ебёт, – сказал Христ, – придёшь и скажешь: отдаю свою квартиру.
  Вот так мы «договорились» и я пошёл домой.
  С болью в побитом теле и с окровавленным ебалом (не умылся), зашёл в универсам и взял напрокат кассету с любимым фильмом.
  «Побег и Шоушенка», режиссёр Фрэнк Дэрабонт, в ролях Тим Робинс, Морган Фримен.
 

  В фильме Энди Дюфресн нанял тюремных надзирателей, чтобы разобраться с «сёстрами». Теми пидарами, которые его донимали своими приставаниями. Он оказал неоценимую услугу шефу тюремной охраны, помог ему справиться с налогами, а это стОящая услуга для американца. Взамен благодарный шеф и его подручные сделали «сестёр» калеками. Всё просто, как дважды два четыре.
  Ещё раз повторю, каким я был в семнадцать лет.
  На правом бедре шрам пулевого ранения… нос слегка набекрень… передние зубы на месте… задних не хватает… мускулист… да, я мускулист, но не качок… мои мышцы развиты в тех местах, где того требует моя реальность… хорошо сказано… в моём теле есть не только мясо, а и сила... да-да, именно… сила…
  Тогда какого хуя я валялся в ногах и ныл?
  Ночью не спалось. Ворочался в постели и думал отрывистыми фразами.
  «такое позорище смыть разве что кровью», думал я, «если не пустить кровь, то оно вернётся снова и снова, пока я не сделаю, то что должен сделать… а что я должен сделать?.. должен ли я что-то делать?.. мне не понравилось то, что произошло. Мне не понравилось быть внизу, раплющенным тупорылой туфлёй… нужно избавляться от того, что доставляет мучения… мне это нужно?.. мне нужно страдать?.. я не хочу страдать… освобождение… точно, освобождение… мне нужно… через боль и кровь… при помощи жестокости… избавлюсь от этой хуйни и тогда смогу расслабиться… ведь нельзя расслабиться и обрести свободу имея на себе вонючую, липкую испарину… всё должно пройти предельно жестоко, без тени сомнения… именно так… чего бояться?.. сдохнуть бояться?.. сколько раз тело моё страдало болью, кровоточило, заживало и вновь умирало?.. три раза… но каждый раз, с новой опасностью, не для тела, для духа, снова страх возвращался, будто он мне необходим… зачем?.. я знаю зачем… это вещь, страх, не инстинкт… это не самосохранение… это страж… он мешает… не даёт прорваться куда-то… куда-то туда… туда… наверно туда, где свобода… с ним не договоришься… его только побеждают… наверно… так… всё должно пройти жестоко, без сомнений, а иначе насмарку… бестолку тогда всё… и снова по кругу, заново, придётся… сначала… с нуля… как экзамен, да?.. всё… ну, ладно… чётко, по-взрослому должно пройти… хватит играться… с полной ответственностью подойти…  но без этой хуйни… без испарины… хватит вонять пОтом…»
   
    У меня была заначка 50 долларов. Это были большие деньги по тем временам. 50 долларов должны были пойти в уплату армянам, или каким-нибудь отмороженным личностям в счёт выполненной ими работы: жестокого избиения армян, а может быть и убийства.
    Наутро проснулся с ясной головой, хоть и проспал от силы часа три.
    Утром не так погано на душе, как вечером.
    Я мочился в раковину, умывался, сморкался, чистил зубы. По привычке делал то, что делал каждое утро спросонья. По привычке глядел на себя в зеркало и говорил сам с собой.
  Пока не глядел в зеркало, то казалось будто исчезаю или уже исчез. Когда снова смотрел на себя в зеркало, то успокаивался. Так было каждое утро в ванной, спросонья. Только утром. И сродни это было кислородному голоданию. Глядел в зеркало с той же охотой с какой дышал после задержки дыхания. Я дышу, я есть. Я не дышу, меня нет. Вижу себя, я есть. Не вижу себя, меня нет. Если, бляха-муха, я ещё не буду слышать и осязать, тогда меня точно нет.
    Так было каждое утро и по мере того, как я приходил в себя при помощи водных процедур, это чувство аморфного моего существования улетучивалось. До следующего утра я твёрдо стоял на ногах и видел вокруг себя незыблемую реальность.
    Но в это утро мне захотелось остаться в зыбком состоянии. Сомневающимся в несуществовании себя и окружающего мира. Что-то мне подсказывало, что в таком состоянии буду в безопасности и смогу изменять… изменять… что-нибудь.
    Я постарался хорошенько запомнить это чувство зыбкости и запомнил. Теперь, если что, мог воспроизводить это чувство. Правда делалось это с трудом. Чувство зыбкости не стойкое чувство.
    Прежде чем выйти из дому, сунул в карман циркуль. На всякий случай. У него острая иголка. Больно колется, как жало осы. И в драке опасная штука.
    Совсем не думая о себе, будто меня нет, я проторчал весь день в институте и в общагу к армянам не ходил. К вечеру совсем забыл о них и только острый циркуль в кармане, больно укалывая мои пальцы, напоминал мне о плохом.
    На следующий день тоже самое. Не думал ни о чём. Никто ни о чем не спрашивал. И высветленный полубокс подходил ко мне только здороваться. Целый месяц я проносил в кармане циркуль. Он мне так и не понадобился. Армян я больше никогда не видел. Я забыл о них. Похоже, они обо мне тоже забыли.