Они испугались. Они хотели забить меня до смерти, но им стало страшно. Какая шумиха поднялась вокруг! Отморозок, маньяк, нелюдь. А еще - псих, шиза, клиника. Они - герои. Они обезвредили. Они топтали меня, и их перекошенные рожи покрывались потом. Как им хотелось, чтобы я заскулил, взмолился и запричитал. Но мне было смешно видеть их жалкие потуги.

- Хорош! - крикнул старший, - Он просто псих.

Они думают, что если человек не чувствует боли и не проявляет страха, значит он псих. Страх, боль, жадность, зависть и прочая дрянь - это все яд. Они пропитаны ими насквозь, даже их пот воняет страхом. Но у меня есть противоядие - ненависть. Безграничная ненависть ко всему и ко всем. Это она сделала меня сильным. Это она спасла меня от постоянного унижения жить в этом мире людей. И поэтому я лежу в луже крови, вокруг меня толкутся озверевшие менты, на меня глазеют соседи, высунувшие рыла из своих комнатушек. Они напуганы и возбуждены и желали бы, чтобы из меня вышибли мозги. Они хотят обезопаситься и потешить себя. Но по-настоящему смешно лишь мне. Смешно и чуточку грустно. Грустно, потому что приходится расставаться со своим оружием. Во мне есть настоящая любовь к оружию. Настоящая, потому что для меня оно не забава, не защита, для меня оно продолжение моей души. Сколько помню себя, я мечтал о настоящем оружии. Первый мой пистолет я сделал себе сам. Мне было четырнадцать...

Тогда у матери появился новый ебарь - дядя Саша. Здоровый, сутулый, вонючий. Он возник в нашем блоке во время очередного материного запоя и уже не уходил. От него постоянно исходил шум. Он то ржал, то пердел, когда спал - храпел. И всегда пил. И еще он зверски ебал мать. Нас он не стеснялся. Бродил по комнатам, мотая своей елдой, и искал, где отрубилась мать. А потом начинал сопеть. Тело матери бесчувственно содрогалось под ним. Ей тоже было наплевать на нас, она хотело только одного - упиться. И мне было наплевать на нее, я привык к ее блядству.

Своего отца я забыл и не вспоминал о нем. Он умер от рака. С матерью они вечно дрались из-за выпивки. Прятали друг от друга деньги, воровали друг у друга вещи и постоянно пили. Они мне опротивели, и я приходил домой только ночевать. Помню, когда он уже совсем ослаб и не мог ходить без помощи, я помог ему дойти до туалета. Он сидел на унитазе маленький, трясущийся от немощи и боли и плакал, просил у меня прощение. А я стоял, задыхаясь от его вони, и мне было противно смотреть на его гнойные глаза, слушать невнятный скулеж. Он хотел, чтобы я его пожалел, понял, что подыхает и испугался. Все его бросили, никому он был не нужен. Хотел я его прикончить тогда прямо на унитазе и вообще исчезнуть из этой общаги, но зима была, холодно.

Так вот, этот дядя Саша любил "учить меня жизни" - так это он называл.

- Вовка, я сделаю из тебя человека! - орал он на весь блок, изображая из себя того самого "человека". Особенно он усердствовал, когда приходила учительница жаловаться на меня. Она тоже жила в нашей общаге и боялась меня. Однажды я сказал ей прямо в классе, что ей насрать и на нас и на весь этот "Русский язык". Я ей правду сказал, потому что она никогда ничего не объясняла: напишет на доске несколько правил из учебника и уходит болтать по телефону, а потом приходит перед звонком и орет: "Идиоты! Дегенераты!" Кроме мужиков и жратвы ее ничего не интересовало. Жирная недоебаная сука, она просто сочилась от удовольствия, когда моя мать набрасывалась на меня и пиздила чем попало, прямо у нее на глазах. А когда появился этот дядя Саша, так она стала наведываться чуть ли не через день. Вырядится в прозрачный халат и стоит в дверях:

- Саша, вы как мужчина должны повлиять на мальчика.

Этот "мужчина" запирал меня в комнате, а сам мял ее жирные сиськи и орал:

- Не выйдешь, пока все уроки не выучишь!

Дядя Саша ебал всех подряд: мать, ее подруг, общажных блядей, разведенок и даже старуху уборщицу выебал в грузовом лифте. У него всегда стоял хуй, это я знаю точно.

В тот раз я собирался идти смотреть салют, но не успел. Заявилась училка, и он запер меня в комнате.

- Теперь я лично буду проверять твои тетради! - орал дядя Саша, чтобы приглушить взвизги этой жирной садистки.

Я стоял в темноте, и меня душили слезы. Я задыхался от обиды и бессилия что либо изменить. Они издевались над детьми, потому что мы были слабее их. Они отыгрывались на нас за свои обиды, за свою поганую жизнь, за свое бессилие перед ней, за свою трусость. Я схватил стул и швырнул его в окно.

- Саша, Саша! - завопила училка, - Похоже этот гаденыш разбил окно!

И они притихли. Они ждали. Я встал на подоконник. И вдруг небо за окном вспыхнуло и над крышами домов расцвели разноцветные бутоны огней, воздух сотрясали раскаты салютного залпа. "Ура-а-а!!!" - заорали где-то внизу. Город веселился. Вот тогда-то ненависть и спасла меня. Если бы я не захотел их всех убить, я бы выбросился из окна, и они бы дождались своего. Но я передумал. Для начала я порвал все учебники, тетради и дневник. Я решил, что никогда больше не пойду в школу. Потом я нашел молоток и стал крушить все подряд: стол, шифоньер, зеркало, холодильник. Я совсем озверел. В комнату ворвался дядя Саша, и я бросился на него, но не достал - у этой обезьяны были слишком большие руки. Он заломал меня и повалил на пол. Я слышал его сопение, ощущал гнилое дыхание и чувствовал, как упирался его твердый хуй в мой позвоночник. Он связал меня. Я провалялся так всю ночь и думал, где мне взять пистолет. Если у меня будет пистолет, этому "отчиму" не помогут его длинные ручища. Я мечтал, как всажу пулю в его огромные мудя, а потом, когда он будет корчится в луже крови, добью в висок. Я хохотал, как помешанный. И еще я мечтал, как останусь совершенно один. Да, единственное, чего я тогда действительно хотел - это одиночества. Когда я думал об одиночестве, я сразу представлял себе свежий ночной воздух, темные улицы, дворы, настороженные тени случайных прохожих. Все это я полюбил, когда шлялся один, поджидая, пока эти ублюдки нажрутся, наебутся и забудутся. Да, ночь - это классно! Однажды я сидел в кустах и срал. Слышу, по тропинке кто-то крадется. Я подтерся листьями и выглянул. Смотрю, а это пробирается к общаге наш комендант. Вот уж сука, так сука! Не пройдет мимо, чтобы подзатыльника не отвесить. За глаза его все "ворюгой" называли, а как встретят сразу жопу лизать начинают. Мать с ним шоркалась, когда отец был жив. Надеялась, что он ей еще одну комнату выделит. Зря отсасывала дура. Так вот, ночью его просто не узнать было. Съежился весь, крадется на цыпочках, оглядывается. Я засунул руки в карманы и чуть выступил из кустов. Огромная тень упала на дорожку. Этот придурок остановился и замер. Я двинулся на него. Я просто пошел навстречу, а эта крыса кинулась удирать. Тогда побежал и я. И он завопил: "Помогите!"

Я обожаю ночь!

Потом я решил, что сам начну зарабатывать себе на жизнь. "Я тебя кормлю, одеваю и обуваю!" - орала мать по любому поводу. Я молчал, меня тошнило от ее гнусности. Не помню, чтобы она когда-нибудь работала, кроме как промышляла на выпивку своей пиздой. А в основном жила она на пособия, которые получала на меня и на мою маленькую сестренку. Ее забрали родители отца. Но пусть, пусть живут как хотят. Они меня уже не интересовали. Я поставил между ними и собой заслон из своей ненависти. Теперь я думал только о себе.

Во-первых, я решил сделать себе пистолет. Он будет моей свободой. Никто не посмеет больше унизить меня. Ни дяди, ни тети, ни мать. Я просто пристрелю их. Во-вторых, с помощью оружия я получу деньги. Просто приставлю дуло к виску какого-нибудь навороченного чувака и скажу - отдай. Если ему деньги окажутся дороже жизни, так зачем ему жить? Я прикончу его. А что мне оставалось делать? Я должен был вырваться на свободу, или умереть.

Я начал действовать. После той ночи я перестал разговаривать вовсе, но сначала заявил им, что начинаю жить самостоятельно, и если они будут продолжать доставать меня, я выброшусь из окна, повешусь или вскрою себе вены. Они испугались. Конечно, поорали немного для понта, но все же отстали. Первый бой я выиграл. Теперь я спокойно мог приступить к главному делу - изготовлению пистолета. Самым реальным вариантом было переделать стартовый пистолет под боевой. Про такой трюк я прослышал от Герки с пятого этажа. Он шараебился с блатотой нашего района. Они там много чего мастерили - финки, кастеты, поджиги, ножи откидные. Их главарь отсидел на малолетке года три и понавез оттуда рецептов. Я мельком видел стартовую переделку. Главное, что барабан стартового точь-в-точь подходил под патроны малокалиберной винтовки, мы называли ее "мелкашка". Я стрелял из такой в школьном тире и спиздел полпачки патрон. Вот это была история! Всю школу шмонали, но я успел заныкать добычу в вентиляционную трубу. Военрук сразу просек, чья это работа и увел меня с собой в школьное бомбоубежище. Он требовал вернуть пачку. Он выкручивал мне руки, сжимал своими клешнями мои яйца, но я просто молчал. Боль в яйцах жуткая штука, но к ней можно притерпеться. Да боль - это вообще пустяк, если в тебе есть настоящая ненависть! Меня тошнило от одного вида этой помойной крысы. Он подсматривал за девчонками, когда те переодевались перед физкультурой, а перед нами, пацанами, корчил крутого мужика, который прошел Афган.

- Я друзей похоронил больше, чем прыщей на ваших наглых рожах! - орал он, расхаживая перед нами.

Короче, я чуть не обоссался от боли, но не издал ни звука. Потом он рассвирепел и начал наотмашь хлестать меня своими потными ладошками по лицу. Голова моя моталась из стороны в сторону, и на стенах оставались брызги крови. Он своротил мне нос. Я чуть не упал, пришлось пошире расставить ноги и напрячь все тело. Я стал, как резиновый. А он сломался. Обмяк всей тушей, распустил губы и заныл:

- Вовка, верни патроны, меня с работы уволят, пожалуйста...

Блядь, он мне надоел, и я просто ушел.

Итак, мне оставалось достать стартовый пистолет и вмонтировать в него дуло. Пистолет я присмотрел в магазине "Солдат удачи" - револьвер сигнальный ТОЗ-101 - 199 рублей.

Каждый день я ходил в автосервис при кооперативных гаражах на окраине города мыть машины. Нас было трое - я и еще двое братьев-близнецов. Не знаю как их звали, они были глухонемые. Мне нравилось работать с этими чертями. Мы трудились молча. Драили машину за машиной. Вечером получали деньги, покупали по бутылке пива, чипсы, пачку сигарет. Жрали, пили, курили и расходились. Через неделю у меня в кармане была нужная сумма. Я пошел в магазин и купил пистолет. Оставалось дуло.

Под болванку я использовал ручку от разборной гантели. В нашей общаге когда-то был тренажерный зал. Все что осталось от него - это гантели. Я забрал их.

Самое трудное было нарезать пулевой канал. Мне пришлось соорудить настоящий станок. Мой станок - это моя гордость. На чердаке я устроил мастерскую, там и нашел старые тисы и огромный письменный стол. Стол послужил станиной. На нем я установил тисы, вывел их по уровню и закрепил четырьмя болтами. Чтобы болванка не болталась в тисах, я выпилил в "губках" пазы. Потом на рынке у однорукого старика купил дрель и сконструировал для нее подвижной зажим. Установив сверло точно по центру болванки, я намертво закрепил дрель в зажиме. Я так увлекся, что решил снабдить свой станок системой охлаждения. Для этого я подвесил над тисами старый самовар и от его краника протянул в болванке виниловую трубку. Таких трубок у меня был целый склад: остались от капельниц после отца. Подвести к станку электричество было проще простого. Я срезал со старой стиральной машины шнур и подключился к выключателю.

Станок был готов, и я чувствовал себя хорошо. По этому поводу я даже устроил пирушку. Прикупил пива, палку копченой колбасы, земляничный рулет и отпраздновал. Я сидел на чердаке с набитым брюхом, курил сигареты и кайфовал. Подо мной гудела общага. Эти придурки ебали друг другу мозги, пялились в свои телевизоры, трендели о себе и о своем барахле и думали, что они самые умные, что они классно живут. А я мечтал, как я добуду денег, заберу сестренку и укачу куда-нибудь подальше. Я даже купил атлас и не простой, а "Атлас офицера". Весь мир в подробностях. Я листал его часами и выбирал, куда бы мне податься. О других странах я не загадывал. Кто пропустит несовершеннолетнего через границу? И я по карте прошагал по всей России: Северо-Запад РСФСР - самое паршивое место на земле. Я шел дальше. Мимо районов Ленинграда и Москвы, которые походили на гигантские паутины с бледно-розовыми пауками в центре, и к ним тянулось множество нитей. Я закрывал эти страницы. И попадал на Среднее и Нижнее Поволжье - Горький, Казань, Куйбышев, Саратов, Волгоград - такие же краснобрюхие кровопийцы каждый со своей паутиной, в которой барахтаются полчища вонючих насекомых. Я шел дальше - Северный Кавказ, Полярный Урал... Мне нравилось море. Я там никогда не был, но видел по телеку. Много, много голубой воды, скалы, волны, белые корабли, дельфины... Но там шла война. Сам бы я повоевал. Это было бы наверное здорово: нас несколько человек, настоящих головорезов, которым все по хую. Много всякого оружия, классная военная одежда, жратва, курево. Мы пробираемся в тыл таким же отморозкам. Двигаемся ночами, а днем забираемся в скалы или закапываемся в землю и спим. А потом будет бой, конечно он будет кровавым. Мы будем убивать их, они будут убивать нас. Не знаю, кто победит. Может мы просто перебьем друг друга. И все же это лучше, чем сидеть здесь и смотреть на всех этих трусливых и жадных уродов.

Но на Кавказ я не поеду, потому что хочу забрать Надюху - свою младшую сестру. Мать после смерти отца сбагрила ее его родичам. Они не хотели ее брать, тогда мать пригрозила, что сдаст их внученьку в детдом.

- Такого позора не будет, - сказала бабка и стала собирать надюхины шмотки и оставшиеся от отца пожитки.

Она забрала даже старый дырявый горшок, на который Надюха давно не садилась. Она ненавидела мою мать. И я знал, что Надюхе там не сладко. Нет, на Кавказ мы не поедем, и Полярный Урал нам не подходит. Я долго плутал по Алтаю и Кузбассу. Эта страница выделялась от всех остальных. В ней было больше коричневого цвета, чем белого и бледно-зеленого, а значит и меньше бледно-розовых пауков и их нитей. А ниже Абакана и вовсе не было ни железных, ни каких других дорог. Только название хребтов, вершин и цифры: Саянский хребет, Куртушибинский, Алашское нагорье, гора Кызыл-Тайга 3121, Шапшальский хребет, гора Менгулек 3488. Вот это места! Я силился представить себе эти горы и не мог. Я ничего не видел, кроме своей ебаной общаги. И все же я перевернул эту страницу и оказался на Дальнем Востоке. Полуостров Камчатка выглядел, как край земли. Он был усеян вулканами. Суша спорила с океаном. И там жили люди. Я верил, что они совсем другие, чем здесь в городе. Человек, который живет на краю земли, человек, который каждый день видит океан, не может такой человек трястись над дырявыми сральными горшками. Я не знал, доберемся мы когда-нибудь до океана, но я точно знал, что мы попробуем.

Я зажал болванку в тисы и включил дрель. Полезла кудрявая стружка. Я приоткрыл краник на самоваре, и на болванку побежала вода. Очень скоро она стала превращаться в пар. Сверло было короткое, и мне пришлось сверлить с двух сторон. Я боялся, что канал может получится не совсем ровным. Но станок был выверен идеально и все получилось отлично. Теперь нужно было шкуркой довести канал до точного диаметра и отшлифовать его. На это у меня ушло несколько дней. У меня руки были по локти черно-зеленые от металлической пыли и пасты-гойя, но дуло было готово. Пуля плотно садилась в канал. Я жалел, что не мог сделать нарезку, тогда бы пуля закручивалась и летела прямо, как стрела, и била бы точнее. Но это было не в моих силах.

"Хорх" - так я назвал свой пистолет, по марке немецкого автомобиля. Таких сейчас не выпускают. Я нашел фотографию этого автомобиля в журнале "Автомобили мира", вырезал ее и приклеил на стену. Они очень похожи - пистолет и автомобиль. Быстрые и свирепые, как хорек. Я срисовал эмблему машины и выбил ее из медной пластины, а потом приклепал к рукоятке пистолета. И еще я сшил для "Хорха" кобуру из кожаных голенищ. Их я срезал с сапог Валерьяна. Он был прапор и таскался к моей матери, пока его жена лежала в роддоме. Конечно он понял, кто укоротил его сапоги, но испугался прижать меня.

- Как дела у тети Марины? - спросил я его утром.

Прапор сплюнул, подобрал свои прапорские "галоши" и вышел в холл в носках, а я пошел вываривать его голенища и кроить кобуру.

С тех пор мой "Хорх" всегда был со мной - под мышкой с левой стороны. Я появлялся с ним в самых опасных местах нашего района: на свалке, в городе гаражей, промзоне. Пару раз ко мне подступались шоблы малолеток. Они считали эти места своей территорией, а я ходил туда пристреливать свой "Хорх". Из пачки своего боезапаса я выделил десять патрон для тренировки. "Хорх" вел себя молодцом - с десяти шагов я отстреливал у бутылки горлышко.

- Эй, пацан, стоять! - орали они мне.

Я продолжал идти, держа руку за пазухой. Они настигали меня, рассчитывая позабавиться и чем-нибудь поживиться. Но мой "Хорх" одним блеском своего отшлифованного дула отбивал у них охоту приближаться ко мне.

- Ты труп, понял! Мы найдем тебя! - вопили они вслед.

Но подойти боялись.

Я отложил побег до весны. Во-первых, нужно было выцепить какого-нибудь жирного гуся. Мне не улыбалось собирать деньги по крохам. Я хотел сделать дело разом. Во-вторых, летом путешествовать легче - меньше шмоток и с ночевкой проще. На крайняк можно и на свежем воздухе перекантоваться.

Итак, у меня оставалось месяцев пять - в обрез. Мать с дядей Сашей продолжали бухать. На чердаке стало холодно и мне приходилось ночевать в своей комнате. Иногда по ночам мать ломилась в мою дверь.

- Вовка, змееныш, ты будешь учиться?! - орала она.

- Ничего, в тюряге его обучат, - бубнил дядя Саша.

- А ты заткнись, я с сыном разговариваю!

Я не отвечал. Я изучал "Атлас офицера". Снова и снова я проходил намеченный маршрут. Я заучивал города, станции, реки, леса, горы. Я фантазировал. Мне было все равно, что происходит за дверью.

- Ну, выродок, попробуй завтра не пойти в школу - убью!

В школе меня совсем забыли. Сначала приходили записки с требованием явиться родителям. Но время явки было слишком ранним для моей матери. И записки перестали приходить. Я приступил к осуществлению второго пункта моего плана - жирный гусь или упакованный мэн, так их у нас в общаге называли.

Их ненавидели, боялись и завидовали им. Я выбрал себе одного. Мне он так понравился, что я убил бы его и не будь у него ни гроша. Он тащился от самого себя. Как он балдел от своего тела! Ему нравилось все: как он ступает, как держит голову, как одето его тело, как оно пахнет. Он любовался своим отражением в витринах кафе, возле которого каждый день собиралась его шайка-лейка, в стеклах своего темно-синего БМВ. Он никогда не смотрел на того с кем разговаривал, он отслеживал свое отражение. Он никогда не слушал того с кем говорил, он упивался своими интонациями. Да, я бы кончил его даром, но этого не потребовалось - у него бабки не переводились. На левом запястье у него висел кожаный кошелек, в него он складывал купюры. Он принимал бабки не в кафе, не в машине, а на детской площадке за нашей общагой.

Каждый день после шести часов вечера он выходил из кафе, которое находилось в здании соседней общаги и осматривал свое отражение в витрине, затем подходил к своему БМВ, огибал его, наблюдая как движется его двойник по идеальной поверхности автомобиля, и направлялся к детской площадке. В это время из припаркованных на другой стороне дороги двух-трех иномарок выпрыгивали хмыри размером помельче и спешили за основным. Собирались у раздолбанной качели. Мелкота начинала шелестеть купюрами и треньдеть. Основной молчал. Бабки перекочевывали в его кожаный сейф. Потом основной произносил речь, а все слушали. Затем основной заканчивал и уходил. По пятам расходились и остальные. По субботам и воскресеньям площадка пустовала. Зато в понедельник кожаный сейф был набит до отказа. "Значит в понедельник", - решил я. Теперь оставалось выбрать место.

У кафе не просчитывалось. Все время, пока цель перемещалась от площадки до БМВ, она была в поле зрения подельников. Оказаться в салоне БМВ раньше его я не мог. Меня могли засечь сидевшие в иномарках люди. Что ж пришлось расширить сектор наблюдения. Я решил выяснить куда он едет после заполнения сейфа. Задача не из легких. У меня не было даже велосипеда. Но я взял упорством, а не скоростью. Я замечал то место, где его автомобиль исчезал из поля моего зрения и на следующий день поджидал его на этой позиции. И так далее. Мне повезло. Мой клиент был очень пунктуален, так, кажется, это называется. Через несколько дней я выяснил, куда он подруливает.

В тихий дворик, где находился тренажерный зал. "Место для строительства тела" - светилась вывеска над железной дверью. Я уже говорил, он обожал свое тело. Место было идеальное - проходной двор с небольшим сквериком в центре. Деревья высокие и ветвистые, значит с противоположных окон будет трудно что-либо разглядеть. А окна первого этажа были наглухо задрапированы. Правда, у меня было очень мало времени, потому что обычно через некоторое время во двор въезжал джип, за рулем которого сидела навороченная бикса.

Скорее всего она жила в этом доме. Этот "строитель тела" специально толокся возле своей тачки, поджидая когда она подъедет и выгрузит свою шикарную жопу. Он бил под нее клинья. Но судя по тому, как она воротила свой холеный нос, она считала, что он рылом не вышел, чтобы запустить его в свое стойло. А может она доводила его до нужной кондиции, чтобы потом раскрутить на полную катушку. Бабы жаднее и поэтому гораздо хитрее мужиков, это я знаю точно.

Короче, я достал секундомер, выменял у одного пацана на бейсболку с надписью "ONYX". А бейсболку снял с одного чудилы. Вообще-то, их было трое. Они стояли на остановке и трендели наперебой. Знаете о чем они трещали? О том кто и сколько из них угрохал монстров на своем компьютере. Разодеты они были, как клоуны. Рубашки, жилетки, куртки - все было в этих надписях. Их очумелые мамаши покупали это шмотье и сами любовались на своих придурков. И они считали себя крутыми. А я подошел и сорвал с одного эту кепку. Они все заткнулись и вылупились на меня. Что они могли сделать? Ведь у них не было под руками их джойстиков. И я был не монстр, а простой пацан в зачуханой одежде, который мог разбить рыло хоть одному, а хоть и всем скопом. Я сел в автобус и уехал, а они так и остались на остановке. В общем, секундомер был у меня, и я мог точно узнать каким временем располагаю.

Чтобы свободно вести наблюдение и делать расчеты, я организовал настоящий маскарад. Во второй арке, через которую я рассчитывал смыться, стояли мусорные контейнеры. Я вырядился под бомжа - длиннющий замызганный плащ, вязаная шапка, вместо шарфа полотенце - в таком виде я копался в мусоре, когда его БМВ останавливался возле железной двери.

Он выходил из машины и я запускал секундомер: вот он смотрит на часы, проворачивает свою печатку на безымянном пальце, отходит к багажнику, открывает его, смотрит на арку, оправляет ворот рубашки, одергивает штаны, склоняется к багажнику... Все - во двор въезжает джип. Я останавливаю секундомер - 1 минута 43 секунды. Откидываем 30 секунд, которые мне были нужны, чтобы покинуть двор, переодеться и выскочить из-под арки. Остаются 1 минута 13 секунд - целая вечность, если завалить эту тушу с первого выстрела. Все же калибр у моего "Хорха" был мелковат. Порой, глядя на затылок своей жертвы, я думал, что свинцовые пульки будут просто отскакивать от него. Хорошо бы, для верности, попасть в висок, думал я, но стрелять из-под арки было очень неудобно, а если выйти, он заметит меня и повернется. Он осторожный волчара. Тогда я стал приучать его к своему присутствию. Я нарочито громко шуровал в контейнерах, нес всякую бредятину себе под нос, изображая ебанутого. Я такого видел на рынке, он бродил между ларьков и сам себя заводил. Он то восхищался собой, то просто ненавидел и всегда сравнивал себя со всякими знаменитостями. "Я красивый! - кричал он, заливаясь слезами. - У меня борода как у Густава Вазы. В день летнего солнцестояния я вступлю на престол!". Его все так и называли Ваза. Не знаю кто это такой. Я выбрал себе для шизы Микки Мауса. Я перемещался со свистом, визжал и бесстрашно нырял в мусорный контейнер. Меня самого это прикалывало. Первый день он давил на меня косяка, потом даже ржал, а потом привык. Я стал выскакивать из-под арки во двор к тележке, которую специально положил в том месте откуда удобнее всего было стрелять. К телеге я привязал коробку, в которую нищий Микки складывал свою "добычу". Пара взглядов, и он успокоился. Итак, я должен был продырявить его черепушку, когда он открывал багажник - момент идеальный. Если с первого выстрела мне удастся прикончить его, оставалось время подскочить (на ходу следовало взвести курок) и добить в упор. Я тренировался, как заведенный. Меня охватывал восторг, когда я чувствовал, что тело мое становится совершенно послушным. Я стервенел, изнуряя себя гимнастикой и упражнениями с "Хорхом". Мой мозг проигрывал все возможные непредвиденные ситуации и моментально находил выходы. У себя на чердаке я смоделировал место убийства и каждый день проверял все на практике. Те 103 секунды, отпущенные мне, стали для меня осязаемыми. Мне не нужны были часы, я чувствовал ход времени. Секунда к секунде.

И вот... я нажал на курок, и "Хорх" привычно дернулся у меня в руках. Он ткнулся лбом в багажник своего БМВ и рухнул под колеса, точно так, как я это себе тысячу раз представлял. Я был уже над ним, приставил дуло к переносице и нажал еще раз. Глаза у него были открыты и в них отражался весь колодец двора. Я спокойно снял с запястья пухлую сумочку, ощупал карманы и обнаружил под мышкой с левой стороны кобуру с настоящим пистолетом. И это я предвидел. У меня под плащом на груди висел маленький рюкзачок, оказавшись под аркой, я закинул в него добычу. Плащ и шапка полетели в контейнер, я выпрыгнул из сапог и натянул кроссовки, что были припрятаны тут же под ящиком. Когда я выскочил на улицу, меня невозможно было отличить от тысячи придурков, которые разгуливают по улицам города. Я шагал по выверенному маршруту, ел мороженное и не чувствовал ни радости, ни волнения, все это я уже пережил и оставил на чердаке, чтобы не мешали делу.

Новые ощущения возникли во мне, когда я добрался до дома, забрался на чердак и приступил к осмотру добычи. Первым я осмотрел пистолет. Это был "немец" - Вальтер. Вороненый, пахнущий смазкой, совершенно новенький с полной обоймой - девять золотистых "боровков". Он был тяжелее моего "Хорха", и за этой тяжестью чувствовалась превосходящая мощь. Я прошелся со своим новым оружием по чердаку. Пока мы были не одно целое. Мы присматривались друг к другу. Но я знал, мы подружимся. Я сделаю все, чтобы он повиновался мне. Отложив Вальтер, я заглянул в сумочку. Покойник был аккуратный малый. И еще он знал толк в деньгах. Под каждую валюту у него был отведен свой отсек. Купюры расфасованы. Сначала жирные лещи, потом поменьше, затем мелюзга. Преобладали доллары. Я стал богачом. Но это не главное. Главное - я стал сильным. Я стал независимым. Первый раз я почувствовал, что жить стоит. До этого где-то очень глубоко во мне сидел страх. Я постоянно думал об этих людях, которые окружали меня. Невольно я следил за ними. Меня воротило от них, но я был связан с ними. Связан своим страхом. Я боялся, что не смогу сражаться с ними. Сражаться и побеждать. Теперь я освободился от этого. Они исчезли, перестали существовать для меня как опасность.

Я вылез на крышу и почувствовал, что ночной воздух полнился новым ароматом - пришла весна.

Утром я спустился к себе в блок. Пора было убираться из этой помойной ямы и я зашел забрать свое свидетельство о рождении. Во внутреннем кармане моей куртки лежала целая пачка "деревянных". Я даже не считал сколько, просто сунул в карман. Всю валюту и оружие спрятал на чердаке. Я решил съездить к Надюхе и устроить ей маленький праздник, а заодно раздобыть у бабки с дедом ее свидетельство о рождении. Потом я куплю нам билеты до Абакана на самый лучший поезд, самые лучшие места и больше нас здесь никто не увидит. Никогда.

В блоке было тихо. Я подумал, что, наверное, мать со своим вечно твердым хуем уже рыщут возле гастронома, или еще не очнулись с ночи, где-нибудь в другом блоке. Я прошел в свою комнату, нашел пакет, где лежали разные бумаги: какие-то квитанции, фотографии, медицинские карты, рецепты, свидетельство о браке, свидетельство о смерти отца и наконец мое свидетельство о рождении. Я уже собрался уходить, когда услышал стоны. Я вышел в коридор и заглянул в открытую дверь, ведущую в душевую. Мать лежала на полу и пыталась дотянуться до крана. Она не могла подняться. Старый потрепанный халат распахнулся - под ним ничего не было. Все ее дряблое, усеянное синяками, ссадинами и кровоподтеками тело тряслось. Ляжки между ног почти до самых колен были в крови. Наконец она ухватилась за кран, подтянулась и поднялась на колени. Лицо ее было серое, как пыль, а огромное брюхо ослепительно белое. Я никогда не видел ее такой жалкой, больной и беспомощной. Блядь, я опять почувствовал, что за мной охотится страх. Нужно было уйти, но я стоял, как прикованный. И тут она увидела меня. Наши взгляды столкнулись.

- Вовка... - еле-еле разодрала она слипшиеся губы, - уйди...

- Что с тобой? - спросил я и мне понравилось, как прозвучал мой голос - спокойно, как в пустоту.

Она попыталась заорать, но поняла, что это бесполезно.

- Пожалуйста, уйди... - прошептала она и отвернулась.

Я вытащил из кармана несколько купюр (это были пятисотки) и бросил их на стул. Потом сразу же вышел.

Я гордился собой. Я поверил, что теперь-то уж окончательно победил свой страх. Теперь я был по-настоящему неуязвим. Даже без "Хорха" под мышкой я чувствовал себя спокойно и уверенно.

Полдня я бродил по магазинам, выбирая Надюхе подарок. Мне хотелось по-настоящему обрадовать ее. Но я ничего не понимаю в этих вещах. К тому же я не видел ее четыре года. Когда ее увозили от нас, она ни плакала, ни радовалась. Она вообще было очень тихой. Ревела, только когда ее ругала или била мать. "Недотравленная" - все ее называли. Мать не хотела рожать. Отец уже загибался, денег на аборт не было. Да она и не искала. Стала в водку йод капать, а потом пьяная под горячий душ лазала. Несколько раз сознание теряла. Я с пацанами ее вытаскивал. Потом, когда уже пузо стало расти, какая-то баба ей уколы и капельницы ставила и заставляла шифоньер двигать по комнате. Но Надюха живучая оказалась, не выкурили ее эти очумелые бляди. Только вот родилась она, как старая, маленькая такая, грудная старушка. Она и говорить-то начинать не хотела, до четырех лет молчала. Но однажды сказала целую речь - два предложения. Я запомнил их. Это было примерно месяц после того, как ее бабка забрала. Мать послала меня как бы навестить сестренку и велела, чтобы я выклянчил у деда картошки, сала, яиц, ну, короче, чего дадут. У нас-то совсем ничего жрать не было. Я поехал, только знал, что ничего просить не буду, просто хотелось Надюху проведать. Отцовские родичи меня своим внуком не считали. Они говорили, что мать наебала отца, нагуляла меня, а его женила и потом сгубила. Я думаю, что они правы. Да я бы не хотел иметь такого отца, каким был их сынок. И тем более таких бабку с дедом, которые извелись из-за своей жадности и, кроме своих свиней и жратвы, ни о чем и думать не могли. Я их не признавал взаимно. Я даже не смотрел на них, когда приходилось с ними базарить. Делал вид, что потолок разглядываю. А они меня психом считали и боялись, что я их дом сожгу. Умора. И тогда испугались, когда я впервые нагрянул. Выстроились у ворот, как перед штыковой атакой.

- Чего надо? - говорят.

Я сел на скамейку, курю спокойно, сплевываю.

- Надюху, - говорю, - позовите. - Мать гостинцев прислала.

Побухтели, побухтели, погундели, пошамкали, как две жопы, потом все же вывели Надюху. Я посадил ее рядом, конфет дал, жвачек и "Барби", которую в школе спиздел у одной дуры. Да у нее уже сиськи вылезли с две боксерские перчатки, а она с куклами возилася. Надюха долго смотрела на куклу, пальчиком трогала ее платье и вдруг сказала:

- Воздушные шарики к людям ниточками привязаны. А когда ниточки рвутся, шарики убегают на небо.

Вот что сказала моя четырехлетняя сестренка, а этим свинопасам уже сто лет на двоих, а они кроме грудинки, рульки да требухи ничего и не знают.

Я вспомнил все это и решил купить Надюхе целую связку воздушных шаров. Поехал в парк отдыха, там у самого входа всегда мужик с баллоном стоит и разные шары надувает. Я заказал сначала сто штук, а потом подумал, как же я их довезу и сбавил до пятидесяти. Ребята клевые попались, за полчаса мне такой букет соорудили, да еще фургончик поймали и договорились, чтобы меня прямо на место доставили. И я покатил к Надюхе. Здорово было ехать, особенно когда за город выехали. Я даже решил, что автостопом лучше путешествовать, свободней. Понравились места, можно выйти прогуляться, отдохнуть. Вот только водила попался напряжный, все вынюхивал, что это я делаю. Увидел, как я за шары расплачиваюсь, так у него у самого шары на лоб полезли. Допытываться стал, кто родители, чем занимаются. Я говорю, отец в тюрьме очередную ходку тянет, а мать пока за него общак держит. Он сразу язык в жопу заткнул.

Приехал, во двор заходить не стал, у них там пес на говно исходил. Я привязал подарок к скамейке, присел рядом и закурил. Все равно, думаю, выйдут. И точно, слышу запорами задвигали, высунулись. Вытаращились.

- Надюху позовите. Мать гостинцев прислала.

Молчат. Переглядываются.

- Не выйдет Надюха, - заорала старуха.

- Ладно, - прикрикнул на нее дед, - иди в дом, собаку уйми.

Ушла. Дед был какой-то странный, вроде, смутился, что ли. Я решил не конфликтовать, как-то нужно было добывать свидетельство о рождении.

- Мать пособие получила, и я подрабатываю, - серьезно начал я, - вот скопили ей на обнову какую-нибудь, - вытянул из кармана пятисотку.

Дед присел рядом, вытянул папироску, засмолил. Я понял, что здесь что-то неладное. Раз он никак не прореагировал на деньги, значит дело серьезное.

- Где она? - спросил я.

- В доме... Покуда...

- Покуда чего?

- Ничего? Болеет она...

Я достал еще одну пятисотку.

- На лекарство.

Дед подозрительно посмотрел на меня. Я понял, о чем он подумал.

- Ладно, дед, я уже не мальчик. Что с Надюхой?

- Эх-ма... - поднялся старик, - ну, пошли.

Мы зашли во двор. Старуха загнала пса в сарай и теперь придерживала дверцу. Лайка просунула пасть в щель и в ярости грызла порожек.

Мы прошли в сени, заваленные кастрюлями, тазами, ведрами. От плиты валил пар, воняло разваренным картофелем и хлебом. Зашли в дом, там та же картина, только пар валил от печи. Дед прошел к маленькой дверце и откинул задвижку. Это был чуланчик. Маленький, квадратный без окон с одной лампочкой. На полу было расстелено старое ватное одеяло. На одеяле сидела длинная, худая девчонка в колготках и майке, платье валялось рядом. Девчонка раздирала материю на одеяле и пыталась выдрать ватин. Потом она посмотрела на нас. Это была Надюха. Слюни и сопли стекали на подбородок, глаза были припухшие и совершенно мутные.

- Ее нельзя одну оставлять в большой комнате, - заговорил дед, - или поранится, или проглотит чего. Один раз током ударило, кризис был цельную неделю, буйничала.

Я охуел. Я ничего не понимал. Я чувствовал, что сейчас произойдет самое страшное. И я побежал. Не помню куда я бежал, сколько, только когда ноги мои подкосились, я привалился к какому-то забору и чуть не захлебнулся в собственной блевотине. Потом сознание стало возвращаться ко мне и я почувствовал страшную боль в башке, будто мне ее в тиски зажали. Я встал и побрел вдоль забора. Было еще светло, я вышел на улицу и спросил у тетки, которая набирала воду из колонки, где магазин. Потом я купил себе водки, залез в кусты возле железнодорожной станции. Раньше я ничего кроме пива не пил. Оно расслабляло. Я сорвал пробку и когда почуял запах, я все понял. Я понял, что попался. Я был весь во власти страха. Меня обуял ужас. Если я сейчас сделаю хоть один глоток, значит я такой же как они все - моя мать, отец, дядя Саша. Я вскочил и расхуярил бутылку о край платформы. Наверное у меня на время сорвало башню. Я ничего не соображал. То бежал куда-то, то валялся в кустах и выл. Как я оказался в городе, не понимаю. Но я четко помню, что решил их всех убить.

Я поднялся на верхний этаж, но, открыв люк на чердак, почувствовал, что здесь кто-то побывал. Воняло пылью. Я прислушался - тихо. Я влез и встал в темноте. Оставалось протянуть руку и включить свет. Я потянулся, и в тот же миг почувствовал, что рядом кто-то есть. Я хотел прыгнуть в люк, но он схватил меня за руку и выкрутил. Я рухнул на колени.

- Включай.

Вспыхнул свет. Надо мной стоял дядя Саша. У выключателя мать. Все вокруг было разворочено. Мой станок перевернут.

- Где деньги, Вовка? - шепотом заговорил дядя Саша и стал шарить у меня по карманам.

Я посмотрел на мать. Она была пьяная и напуганная.

Дядя Саша выдернул у меня из кармана оставшиеся купюры. Руки у него тряслись.

- Ебическая сила! - уставился он на бабки и отпустил мою руку. - Ты это... Показывал кому?

- Это не все, - сказал я.

- Что? - он совсем очумел.

Я поднялся отошел к вентиляционной трубе и просунул руку между ней и стеной.

- Самоделку свою ищешь? - услышал я голос дяди Саши и повернулся.

"Хорх" был в его руках.

- Деньги давай! - зашипел этот скунс, изображая грозного змея.

- Какие деньги? - усмехнулся я.

Он подскочил ко мне и схватил за глотку.

- Ты что, в тюрьму захотел, да?

Я въебал ему кулаком по яйцам. Но он стерпел и чуть не передавил мне глотку. В глазах у меня потемнело.

- Убью, гаденыш! Где деньги?

Я задыхался, и чуял его смердящее дыхание.

Собравшись, я попытался пнуть его в колено. Он ударил меня по морде. Я отлетел к стене и разыграл отключку.

- Не бей его, - сказала мать. - Я у него больше и не видела.

- Заткнись, - рявкнул дядя Саша. - Курить дай.

- Пошел на хуй! - ответила мать.

Мне нужно было перебраться к противоположной стене, где стоял ящик с песком. Выхода не было. Я резко вскочил и бросился на этого буйвола. Элемент неожиданности сработал. Я протаранил его за собой и ударил о ящик. Он завопил и стал избивать меня наотмашь. Я упал и пополз к стене. Он стал орудовать ногами. Я услышал, как завопила мать, она набросилась на него сзади. Он переключился на нее. Вальтер был у меня в руках. Я повернулся, привалился к стене, вытянул правую руку, подпер ее левой, попробовал прицелиться, руки ходили ходуном. Я резко выдохнул весь воздух, задержал дыхание и выстрелил. Блядь! Пуля снесла ему ухо. Он схватился за голову, повалился на пол и завертелся, как червяк. Я встал и двинулся на него, держа Вальтер перед собой. Мать невыносимо громко орала. Я прицелился и нажал на курок. Пуля легла точно в цель - между ног. Дядя Саша выгнулся, замер на мгновение и забился в судорогах. Мать поползла к люку. Я подошел к окровавленной туше. Он был еще жив и смотрел на меня. В глазах у него было изумление. Эта идиотская гримаса рассмешила меня. Что его так удивило? То что есть смерть? По моему, я выстрелил ему в рот.

Потом я сидел напротив люка и слушал, как внизу гудела толпа. Сунуться на чердак они боялись. Заставили мать уговаривать меня выбросить вниз оружие. Она истерично орала:

- Сынок! Сынок, послушай маму!

Блядь! Как они мне надоели. Я выстрелил в люк. Внизу примолкли. Я взял "Хорх" в левую руку, Вальтер в правую и закрыл глаза. Мне хотелось спать. Думал ли я о том, что мне делать? Нет. Бежать бесполезно. Они были уже на крыше. Они уже проникли на чердак и притаились за вентиляционными трубами. Я уже был на мушке. Думал ли я о том, чтобы пристрелить себя? Думал, но мне не понравилась эта идея. Я представил себе, как буду лежать рядом с этой падалью, как будет голосить мать, как все будут пялиться на трупы и в душе радоваться, что удалось поглазеть на нечто необычное. И что самое противное, все будут думать, что так оно и должно быть. Я резко встал и прыгнул в люк. Я летел и стрелял. Я разрядил Вальтер, еще не успев приземлиться. Они были в панике. Я спокойно пошел на них. Я знал, они не убьют меня. И я выиграл. Да, я победил, потому что они испугались. Они стали беспорядочно палить в меня, а я просто шел и хохотал. Они стреляли почти в упор, но их пули, как и их ошалевший страх, метались по лестничной площадке, рикошетя от бетонного пола и сбивая штукатурку со стен. Одна ударила мне в правое плечо и я упал. Я лежал и смотрел на маленькое окошечко под самым потолком. Стекло было грязное и почти не пропускало света. Я поднял "Хорх" и нажал на курок. Стекло осыпалось. В окошке появилось бледное небо. Скоро рассвет, успел подумать я, и на меня навалились.

Но все это ерунда. Самое интересное, что я ни о чем не жалею. Потому что если бы всего этого не случилось, я бы так ничего и не понял. Не знаю, что со мной будет дальше, но я знаю, что жить здорово. Пусть даже если заставляет тебя жить ненависть. Но ведь все может измениться. Когда меня загрузили в скорую помощь, привязали к носилкам и сделали укол, я улетел. У меня перед глазами все время стояло то разбитое окошко и за ним бледное лето. И я полетел в него. И мне стало легко. И еще чуточку смешно. Не так, как я смеялся раньше, а знаете, весело. И потом я все время думал о Надюхе. Я уже не боялся ее. Да, я уверен, что она не ебанутая. Она просто не любила их, она не хотела с ними жить. А ведь со мной она даже разговаривала. Помните: "Воздушные шарики к людям ниточками привязаны. А когда ниточки рвутся, шарики убегают на небо". Вот и мы с ней, как воздушные шарики. Нам бы ниточки оборвать и мы полетели бы себе... Полетели... Я не знаю, но мне не хочется подыхать. Ладно все, хватит на этом.

Tweet