Глава пятная
Костёр


Уходящее за горизонт солнце разорванной гранатовой плотью забрызгало лафеты орудий, солдатские спины и ошмётки облаков.  

Немцы распустили дымовую завесу. Вечерняя тишина тряско отзывалась эхом звонких ударов. Видимо не надеясь больше на одни только пулемёты, германцы поспешно возводили линию проволочного заграждения. Молоты цокали по деревянным надолбам. Солдаты месили грязь, разматывая колючую проволоку.

Континентальная пехота повзводно взбиралась на холм. Полк британского экспедиционного корпуса занимал отбитый горцами плацдарм. Только кухням не суждено было миновать высотку. Дымящие котлы, до осей осели в сопящей жиже, размятой сотнями ног. Кашевары напрасно размахивали черпаками и костерили возниц.
Даже штабной автомобиль, съехав с поколотой брусчатки, вильнул несколько раз, проделывая глубокие борозды в глине, злобно зафыркал и, выпустив бензиновый пар из-под крышки радиатора, заглох.
Офицеры, упираясь ладонями в колени, карабкались на холм. Горб дюны, как позвонками ребрился бугорками касок. Полковое начальство одолело подъём. Разглядывая в бинокли маскировочные дымы германцев, офицеры пытались оценить выгодность позиции. Внизу возле полустанка окапывались шотландцы. На грязно-буром фоне передовой празднично высвечивались синие пятна: кучковались уцелевшие французы, выдавая живое дыхание дымками трубок.
Обогнув полковые кухни и обгоняя строй солдат, по скату напрягая мышцы и плюща слякоть полумесяцами копыт, потянулись два тяжеловоза, впряжённые в инженерную повозку. Насчёт неё поступило специальное распоряжение. Повозку выволакивали из слякоти, силами чуть ли не полуроты, а местами, словно священную статую на день святого Михаила, тащили, подняв на руках.

Кухни засели в колее траншей. Кашеваров начальство игнорировало. Поварам пришлось разлить хлёбово по большим молочным бидонам, а кашу навалить в жестяные вёдра из-под повидла. Увязая в сумерках маскировавших небо в тон  размокшей земле, разносчики побрели в сторону передовой.    

Кислый пороховой туман рассеялся. После дождя на позициях пахло свежеразрубленными арбузами. Шотландцы раздували горнушки ноздрей. Аромат свежести ненадолго вернул их в горы. Но вечерняя прохлада рассеялась, когда подуло из горнила преисподней. Уоррен-солдаты и сержанты призвали на помощь всех чертей. Ругань унтеров, быстрее сквозняка развеяла кисейную дымку воспоминаний. Укрытый дымом костров цокот немецких молотков красноречиво убеждал в поспешности противника. Рядовые признали суконную правоту унтеров и потянулись к инженерной повозке. Шанцевый инструмент привычно мозолил ладони.    
Горцы торопились отгородиться от неприятеля. Разбившись по двое, пограничники, лишь догадываясь об абсолютном сходстве, зеркально отображали происходящее за пенным покровом дымовой завесы.
Пока один из бойцов придерживал наспех обтёсанный кол, второй мочалил верхушку столбика железнодорожным молотом. С армейской повозки прибывшей из тыла, который ещё днём был передовой, солдаты снимали ощетинившиеся колючкой деревянные катушки. Проволоку наматывали на колья. Нетронутые сваи, дожидаясь своей очереди, лежали рядом; постепенно утрачивая белизну, которой их наградили умелые руки полкового плотника; увязали в похожей на мокрый пепел грязи.  

Сержант Николсон обнаружил в одной из комнат полустанка будуар энергичного артиллерийского офицера и поспешил воспользоваться реквизитом покойного. Солдаты вскипятили Николсону воды в котелке. Сержант плеснул кипятка в банку из-под кайзеровской селёдки и пристроился перед зеркальцем. Отмахнув полотно идеальной круповской стали скоблил намыленный подбородок.  

Снаряды кончились ещё на исходе вечера. И гаубицы уныло зевали разинутыми жерлами, погружённые в бездействие. Пленные им завидовали. Артиллеристам и ополченцам быстро нашли занятие. Немцы выкладывали трупы своих и чужих на брезенте. Полотно сразу же поглощало тела обёрнутые хаки. На общем фоне светились только пятна голых лодыжек.

Энди помнил, что пайп выскочил у него из рук, когда их обстреляли возле полустанка. В общей суматохе, пока перекатывали орудия и таскали снаряды, он вымотался и забыл про инструмент. Теперь словно контуженый Макларен потерянно бродил возле разбитых построек, оглядывал белые до синевы ноги мёртвых. И засыхающие комья грязи казались ему уже вызревшими трупными пятнами. Этим людям он ещё сегодня заглядывал в глаза. Теперь он изучал обувь. Коричневые краги как припев отсекали резной строй грязных обмоток.  Перед боем, когда лейтенант Брюс носился по траншее, у него за зелёной роговицей маячила, словно тайна, искра усмешки, теперь её не было.
Пленные немцы бросали тела на брезент, как нечто, никогда не имевшее отношения к жизни, словно пустые ящики у которых украли их секрет.  

Голые лодыжки белели брошенными окурками. Матовая грязь, как мокрый пепел.

За минувший день, первый на войне, Энди навидался столько трупов, сколько не увидел бы, даже если бы выхлопотал себе протекцию кладбищенского сторожа в Маилкирке. Смятые, разорванные и нетронутые вовсе восковые маски не были похожи: даже в смерти люди не были равны. Они разнились. Из головы не шло перекошенное, словно сведённое гримасой гнева лицо крепыша Бакена, пустые глаза немецкого артиллериста привалившегося к лафету и склонившего голову на бок, словно он просто задумался, весь целиком ушёл в себя.
Энди старался не смотреть на лица, но словно блудливая собачонка, которая, оставив на минутку хозяина, подбегает к сторонним домам, чтобы понюхать чужую миску, взор метался, натыкаясь на стеклянные виноградины глаз. Рыбацкими крючками впились в память: залитая страшной зеленью кожа и искроённые швами ужаса навек застывшие гримасы, но среди отчаянья и гнева, Энди видел лики, в которых, как ему казалось, за прикрытыми ресницами таится неведомый свет, и лишь украдкой напоминает о своём существовании.    

Летом к викарию приезжала племянница. Приезжала не часто. Всего раза три. На каникулы. В последний раз, им с Энди было тогда лет по двенадцать, они расшалились и решили с громадного буфета, который словно лакированная скала красного дерева возвышался в столовой, снять маленького орла. Энди давно поглядывал на выточенную гладкую фигурку с поднятыми крыльями, но достать её не решался. О том, что у него есть затаённое желание, Энди сказал девочке тихонько. Любопытство схватило девочку, как капкан и уже не отпуская от себя Энди, она потянула его за сервант. Мальчик долго отпирался. Потом, щекоча сухими губами розовое ушко, обрамлённое золотыми завитками, прошептал одно только слово и указал пальчиком на орла. Энди смутился. Ему показалось, племянница викария слегка обиделась. Мотнув локонами, как маленькая норовистая пони, девочка потащила к буфету высокое кресло священника, прочертив на паркете две белые полосы. Попросила Энди придержать его и вскарабкалась вверх.
Бледно-салатовый орёл вблизи не произвёл впечатления даже на Энди. Правда, мальчик тут же пояснил приятельнице, что, по словам викария, орёл этот в кромешной тьме должен светиться. Девчонка хитро улыбнулась и потянула Энди в чуланчик, где священник иногда по вечерам обливался водой из эмалированного кувшина. Проходя мимо дубовой двери, Энди всегда зажимал себе рот ладонью, чтобы не захихикать, слушая моржовое фырканье старика.
Плотно закрыв дверь, девочка прижалась к Энди и вынула из кармашка гладкую статую. Орёл светился. Не было никакого секрета. Внутри не было свечки или лампочки. Свет был неяркий. Он не освещал лица детей и не горел, как пламя в газовом фонаре или на острие свечки. Он светился изнутри мягко и уверенно, рассеивая тьму.
Когда мягкие башмаки викария скрипнули половицами, дети опрометью бросились из чулана. Племянница едва не выронила из рук птицу, дрожащими пальчиками подталкивая её на место. Дядю, который показался в дверях, она сразу же остановила вопросом. Викарий удивился, посмотрел на птицу и ответил просто и непонятно:
- Фосфор.    

Энди смотрел на бледные до синевы лица убитых. Пленные немцы медленно, как в мучительном сне выкладывали тела на брезенте. Среди тех, кого сваливали на грязный брезент, не было его друзей, но Энди не мог спокойно и изучающе разглядывать глаза, подёрнутые мертвенной тусклой дымкой. Но лица тянули к себе взгляд, как приманка рыбу. Макларен косился на знакомые лица, как на что-то никогда не имевшее отношения к жизни, словно это были пустые ящики лишённые своего заветного секрета. На бежевой коже, словно поднявшаяся из глубин болотная тина жутких пятен. Отчаяние и гнев, переплетённые, как нити корабельного каната. Присохшая к щекам земля, словно перемазавший волокна мазут. Пустые, выпотрошенные мумии, которых пропитали вместо бальзама хлором.

И особняком – лик, будто из фосфора молодого пайпера из второго взвода. Семнадцатилетний мальчишка. Килт задрался почти до чресел. Голые побелевшие ноги. И странно земля не пристала к его стеариново-блебным лбу и щекам. Лицо спокойное и будто излучающее внутренний свет. Нет страха и страдания. Лик словно из фосфора, а за закрытыми веками, кажется теплится свет, который лишь намекает о своём присутствии.

Далеко из-за второй линии траншей пленные принесли труп Шваля.
Франсуа, обгладывая мундштук глиняной трубки, угрюмо глянул на немецких ополченцев, которых от усталости шатало из стороны в сторону:
- Вы где же его так изваляли, остолопы косорукие?
Вполголоса шикая на своём наречии, уроженцы горного Гарца пытались объяснить, что уже нашли месье таким.
Тело Шваля, словно в коконе застыло в высохшей грязи. Шинель задубела коростой. Из потрескавшегося саркофага, выглядывала лишь позеленевшая маска мучительной гибели. Свет не проступал сквозь лицо Жака. У мёртвого из заплесневевшего пергамента кожи вылезали наружу пустые плошки глаз, усеянные бледно-голубой паутиной прожилок. Перевитые складки на шее, в которых запутался узел кадыка. Исковерканная предсмертным ужасом и безнадёжностью гримаса. Под глазами и на скулах вызрели жуткие фиолетовые синяки.  
Энди глянул на лицо Жака лишь мельком, но образ обжёг сетчатку глаза, как горячая окалина, перенёсся в мозг и отпечатался в сознании, как чёрные газетные гранки на кипельно-белом листе.
Лицо Шваля потемнело от газа и стало не просто жёлтым, а страшновато-зелёным. Оловянные шары выпученных белков. Сине-зелёная кожа. Мышцы лица, искореженные предсмертными муками и безнадёжностью. Жуткие складки на шее, в которых словно запутался кадык, вздувшийся под кожей страшным комком.
Энди пожалел, что оглянулся. Он повернулся к груде тел спиной. Сгорбился и побрёл прочь. Его глаза уже ничего не искали. Он смотрел только под ноги, чтоб не споткнуться. И вдруг увидел возле разбитого угла полустанка, где сквозь драную шкуру краски торчало мясо кирпича, среди битого камня, комочком свернувшийся пайп. Пленный артиллерист боязливо оглянулся на конвоира, справлявшегося с отмокшими спичками, и поднял инструмент с песчаной дорожки. Немец, вздыбив брови, рассматривал искусно вырезанные дроны, поглаживая шершавым пальцем по глади полировки. Килт колыхнулся. Макларен мчался к полустанку. За его спиной пленные немцы прикрывали брезентовым пологом тела убитых. На груди Энди гимнастёрка рвалась от счастья.

На холме затрубили сбор. Макларен, лаская гладкую басовую трубу, вздохнул и двинулся к вершине.  

Пленные сгрудились возле костра. Брошенная в котелок крупа медленно разваривалась, а каптенармус уже выгребал штыком из жестяной банки мясные консервы. Кадыки германцев задёргались. До утра немцев решили не конвоировать. Кто-то из притоптавших макушку холма, армейских начальников приказал выставить караул и накормить пленных. Теперь германцы прислушивались к запахам, скользившим лёгким парком из котла. Поглядывали на каптенармуса, как дети на кормилицу: капризно и сглатывая настырную слюнку.
Когда кашевар, обернув сложенным в несколько раз лоскутом холщовой ткани металлическую ручку, подхватил ведро, германцы быстрее, чем по команде поднялись с насиженных мест и поплелись прочь от костровища. Тихо поскрипывали котелки. Немцев у костра сменили. Шотландцы закончили шанцевые работы и, закручиваясь спиралью, сгрудились вблизи жарко полыхнувшего пламени. Горцы собирались обсохнуть.

Братья Макензи влетели где-то в глубоченную лужу, извалялись в глине и промокли до собственной шерсти. Старший Алистер лишь поскрёб грязный килт щёткой. Младший Колум отряхнул тартан, небрежно ударив по полам рукой, но потом, покачав головой, всё-таки стянул его с бёдер. Встряхнул, выбив из ткани гроздья брызг. Разложил свой килт на оружейной пирамиде, подвинув винтовки поближе к костру.
Алистер расстелил тартан на земле, отсчитал положенное количество клеток на ткани, привычно сложил килт и, брякнувшись на материю, быстро перепоясался ремнём. Младший Колум возился. Долго отскребал плоским немецким штыком комья грязи не желавшие отставать от ворсистой шерсти. Снял килт с пирамиды и долго тряс, пока не забрызгал стоящих вокруг. Получил ряд сдержанных и содержательных наставлений в том смысле, что неплохо было бы ему отойти в сторону. Потом развернул тартан и развесил его на лафете одного из орудий. Отклячив тощую задницу, он повернулся половинками к костру, пытаясь согреться. От мокрых оранжевых лун рикошетили блики костра и грубоватые хохмы.  
Иен Эскот, рассматривая свои ладони, исцарапанные колючей проволокой, которую он только что наматывал на колья, плёлся к костру от сгоревшей мельницы. Когда он, наконец-то согнул ноги в коленях, икры благодарственно заныли. Но глаза были не слишком довольны. Эскот не слишком обрадовался перспективе наблюдать два покрытых редкой щетиной полушария. Он наблюдал за пируэтами Колума недолго. Послушал, что говорят остальные. Уяснил, что пляска огня на мокрых ягодицах никого не приводит в восторг, и не спеша, прицелившись, с оттяжкой шмякнул младшего Макензи плоскими ножнами по голой заднице.
Колум подпрыгнул. Плюнув на ладонь, он прижал пальцы к вспыхнувшей половинке, решив, что его лизнул язык пламени. На белом полушарии расцвёл алый рубец, зеркально повторявший очертания ножен Эскота. Завертевшись юлой, Колум пытался пнуть Эскота ногой, но тот не стал дожидаться, вскочил и помчался в припрыжку вокруг костра. Используя костёр, как преграду, Эскот кружил вокруг пламени, не подпуская к себе Колума. Показывал наискось сломанные передние зубы и, ощерившись, рычал:
- Ы-ы-ы!
Колум потрясая хозяйством, носился за обидчиком. Они кружили возле костровища, пока Макензи не кликнул на выручку брата. Выполняя очередной манёвр Эскот неосторожно оставил в тылу Макензи-страшего, который просунув руки Иену под мышками, сплёл ладони на шее и легко согнул его пополам. Но Эскот вёрткий как уж уже через секунду вырвался из недружелюбных объятий и задал стрекоча, но тут же столкнулся с Колумом. Заметив, что его снова хотят обойти с тыла, прыткий Эскот припустил к орудиям, возле которых сидели понурые пленные немцы.

Во время ужина к артиллеристам и ландштурмистам присоединились баварские пехотинцы, которых пригнали с поля. Форму некоторых перечёркивали окровавленные бинты.
Пленные по-разному переносили своё новое положение. Одни сидели, опустив пустой взгляд на руки; пальцами перебирая ремешки амуниции или ковыряя застёжку каски. Их головы были обнажены. Другие быстро освоились с новым положением, поняли, что ни убивать, ни быть убитыми им, скорее всего, уже не грозит, и с радостью приняли свою участь. Достали формные бескозырки, прибрали к рукам свои вещи, а некоторые даже разжились у британцев куревом. Третьи сидели, как хищники, отгороженные от общего спокойствия конвоирами, словно прутьями клетки. Эти не сняли касок, а многие даже не расстегнули подбородочные ремешки, им казалось, что судьба ещё переменится. Они ждали этого каждую секунду, насторожённо прислушиваясь к стуку молотков по ту сторону рухнувшей тьмы.
Троица кружила вокруг пленных. Непримиримые недовольно дёргали усами. Самым вызывающим, им казалось поведение Колума, который впопыхах так и не прикрыл чресла килтом. Парни прыгали по лужам, вздымая сонмы брызг. Немцы сидящие на земле, боязливо поджимали под себя боты и отворачивались от назойливых холодных капель. Эскот скакал, как сбесившийся кенгуру, петляя между пленных. Макензи преследовали ловкача. Втроём они носились среди орудий, пугая своими воплями пленных немцев. Те боязливо поглядывали на хозяйство Колума, с которого в разные стороны летели дождевые капли.
- Эй, Колум, не зацепись за пику, - напутствовали сидевшие у костра товарищи. Эскот, которого братья буквально загнали в угол между двух гаубиц, совершил невероятный пируэт достойный солиста королевского балета, перескочил через голову германского офицера, едва не приземлившись на его остроконечный шлем. Немец пригнулся, отмахнувшись рукой от распахнувшейся полы килта, а Иен уже припустил к холму и скрылся в темноте, которая обильно расползалась за границей света, которую отвоевывал у ночи солдатский костёр.          

Энди рассматривал, как переместились со своих привычных мест созвездия. Ночь здесь мало, чем отличалась от вечера. Совсем не так, как в горах, когда чёрной овчиной она закрывала небо и, если приходилось ночевать на плато, лучше было заранее поставить рогатину перед выходом из пещеры, чтобы спросонья не навернуться в пропасть.
Энди любил сидя на скалистом мысе смотреть на звёзды. Здесь в матовом пепле облаков их огоньки почти не заметны. Мигнёт разве что один, другой. Даже полярная звезда прячет своё сияние за норковым манто распушившихся туч. На серой ткани, словно маленькие дырочки, пробиваются точки созвездий. С вершины открывается иное зрелище. В небе, до которого с гор можно дотянуться кончиками пальцев, на чёрном бархате, как в лавке ювелира рассыпаны осколки бриллиантов и, кажется, вверху кто-то изредка дёргает за край ткани, и тогда сверкающие огранённые искры падают, оставив позади себя россыпь драгоценной пыли. Пока она не рассеялась нужно широко открыть глаза и подумать о самом важном.    

«Все беды остались там за проливом. В детстве я часто думал, о проклятии, которое словно печать на казённых простынях отметила мою судьбу, и думал, зачем жить, если каждый день для меня мука мученическая. Теперь счастьем для меня вдруг стало не ежедневное спокойствие, а яркая вспышка. Такого ещё не случалось. Сегодня после боя, когда в поисках пайпа я не спеша прошёл той же дорожкой, по которой промчался днём, наверное, за четверть часа, я донимал себя вопросами. Двадцать лет к ряду, каждый час я готов был расстаться с жизнью. Тягучие дни ржавыми кандалами срывали с меня кожу. И вот сейчас, когда смерть подошла вплотную, так что я рассмотрел её суженные нахальные зрачки, я отчаянно захотел жить. Тот прохладный свет, омывший меня изнутри на поле, открыл для меня настоящее счастье. И теперь я боюсь его потерять. Особенно здесь, где жизнь, словно пенс в кабаке. Без сожаления со звоном летит на прилавок. И вот её нет. Скаредный хозяин прибрал её костистой рукой.
В этой мясорубке глаза мои распахнулись. Прохладный свет пролился. Словно влага попала на выжженные горячкой уста. И тут же губы высохли на ветру. Жизнь, как нить, обнимающая веретено ускользает из пальцев. Минуты, которых я никогда не считал там, среди безразличного постоянства гор. Минуты, соткавшиеся ненадолго в плотную ткань, теперь замелькали, словно спицы в колесе прялки, а деревянный круг - несущаяся среди звёзд, ускользающая из-под ног, земля».

Смурные немцы, набив животы, сидели возле стреляющего искрами костерка. Похоже редкое постреливание нравилось им куда больше артиллерийской канонады и даже слегка успокаивало расстроенные войной нервы.  

Кураж, взвинтивший солдат во время пробежки под пулями медленно выходил, как хмель из головы. Энди уселся на лафете, зажав коленями мех. Свирель, которую он продолжал машинально сжимать в ладони, подрагивала. Энди поднялся. Прикоснулся губами к мундштуку и выдохнул усталость. Воздух, сжимавший грудь, вырвался на волю. Бурдонные трубы запели. Мелодия зазвучала сначала сбивчиво, потом всё отчётливее и яснее.

Небо вздрагивало, как остывающие угли. Красные сполохи поблескивали в белой кайме облаков, размазанных по пепельной глади.  

Флаги ожили на ветру.

Tweet