“Всё это моя среда, мой теперешний
мир, - думал я, - с которым хочу не хочу, а должен жить…”
Ф. М. Достоевский. “Записки из Мёртвого дома”

        


    В поезде пили всю ночь.
    Десять человек москвичей - два плацкартных купе.
    На боковых местах с нами ехали две бабки. Морщинистые и улыбчивые. Возвращались домой из Сергиева Посада. Угощали нас яблоками и варёными яйцами. Беспрестанно блюющего Серёгу Цаплина называли “касатиком”. В Нижнем Волочке они вышли, подарив нам три рубля и бумажную иконку. Мы добавили ещё, и Вова Чурюкин отправился к проводнику.
    Толстомордый гад заломил за бутылку четвертной.
    Матюгаясь, скинулись до сотки, взяли четыре. Всё равно деньгам пропадать.
    Закусывали подаренными бабками яблоками. Домашние припасы мы сожрали или обменяли на водку ещё в Москве, на Угрешке.

    Пить начали ещё вечером, пряча стаканы от нашего “покупателя” - белобрысого лейтенанта по фамилии Цейс. Цейс был из поволжских немцев, и в военной форме  выглядел стопроцентным фрицем. Вэвээсные крылышки на тулье его фуражки напоминали фашистского орла.
    Лейтенант дремал в соседнем купе.
    К нам он не лез, лишь попросил доехать без приключений. Выпил предложенные сто грамм и ушёл.
    Нам он начинал даже нравится.

    Вагон – старый, грязный и весь какой-то раздолбаный. Тусклая лампа у туалета.
    Я пытаюсь разглядеть хоть что-нибудь за окном, но сколько ни вглядываюсь – темень одна. Туда, в эту темень, уносится моя прежняя жизнь. Оттуда же, в сполохах встечных поездов, надвигается новая.
    Серёжа Патрушев передаёт мне стакан. Сам он не пьёт, домашний совсем паренёк. Уже заскучал по маме и бабушке.
    - Тебе хорошо, - говорит мне. – У тебя хоть батя успел на вокзал заскочить, повидаться. Я ведь своим тоже с Угрешки позвонил, и поезда номер, и время сказал. Да не успели они, видать… А хотелось бы – в последний раз повидаться.
    Качаю головой:
    - На войну что ли собрался?.. На присягу приедут, повидаешься. Последний раз… Скажешь, тоже…

    Водка тёплая, прыгает в горле. Закуски совсем не осталось.
    Рассвело рано и потянулись за окном серые домики и нескончаемые бетонные заборы.
    Зашевелились пассажиры, у туалета – толчея. Заглянул Цейс:
    - Все живы? Отлично.

    Поезд едва тащится.
    Припёрся проводник, начал орать и тыкать пальцем в газету, которой мы прикрыли блевотину Цаплина. Ушлый, гад, такого не проведёшь.
    Чурюкин посылает проводника так длинно и далеко, что тот действительно уходит.
    Мы смеёмся. Кто-то откупоривает бутылку «Колокольчика» и  по очереди мы отхлёбываем из неё, давясь приторно-сладкой дрянью. «Сушняк, бля! Пивка бы…» - произносит каждый из нас ритуальную фразу, передавая бутылку.
    Состав лязгает, дёргается, снова лязгает и вдруг замирает.
    Приехали.
    Ленинград. Питер.
    
    С Московского вокзала лейтенант Цейс отзвонился в часть.
    Сонные и похмельные, мы угрюмой толпой спустились по ступенькам станции “Площадь Восстания”.
    Озирались в метро, сравнивая с нашим.
    Ленинградцы, уткнувшись в газеты и книжки, ехали по своим делам.
    Мы ехали на два года.
    Охранять их покой и сон.
    Бля.

    В Девяткино слегка оживились - Серёга Цаплин раздобыл где-то пива. По полбутылки на человека.
     Расположившись в конце платформы, жадно заглатывали тёплую горькую влагу. Макс Холодков, здоровенный бугай-борец, учил пить пиво под сигарету “по-пролетарски”. Затяжка-глоток-выдох.
    Лейтенант курил в сторонке, делая вид, что не видит.

    Лучи июньского солнца гладили наши лохматые пока головы.
    Напускная удаль ещё бродила в пьяных мозгах, но уже уползала из сердца. Повисали тяжкие паузы.
    Неприятным холодом ныло за грудиной. Было впечатление, что сожрал пачку валидола.
    Хорохорился лишь Криницын - коренастый и круглолицый паренёк, чем-то смахивавший на филина.
    - Москвичей нигде не любят! - авторитетно заявил Криницын. - Все зачморить их пытаются. Мне пацаны служившие говорили - надо вместе всем держаться. Ну, типа мушкетёров, короче… Кого тронули - не бздеть, всем подниматься! В обиду не давать себя! Как поставишь себя с первого раза, пацаны говорили, так и будешь потом жить... 
    
    До Токсово добирались электричкой.
    Нервно смеялись, с каждым километром всё меньше и меньше.
    Курили в тамбуре до одурения. Пить уже никому не хотелось.
    
    Там, на маленьком пустом вокзальчике, проторчали до вечера, ожидая партию из Клина  и Подмосковья.
    Не темнело непривычно долго - догорали белые ночи.
    Под присмотром унтерштурмфюрера Цейса пили пиво в грязном буфете. Сдували пену на бетонный пол. Курили, как заведённые.
    Сгребали последнюю мелочь. Чурюкин набрался наглости и попросил у Цейса червонец.
    Тот нахмурился, подумал о чём-то и одолжил двадцатку.
    Ближе к темноте к нам присоединились две галдящие оравы - прибыли, наконец, подмосковные и клинчане.
    Пьяные в сиську. Некоторые уже бритые под ноль. С наколками на руках. Урки урками.
    Два не совсем трезвых старлея пожали руку нашему немцу.    
    Урки оказались выпускниками фрязинского профтехучилища. Знали друг друга не первый год. Держались уверенно.
    Верховодил ими некто Ситников - лобастый, курносый пацан с фигурой тяжеловеса. В каждой руке он держал по бутылке портвейна, отпивая поочерёдно то из одной, то из другой.
    Ожидая автобус из части, мы быстро перезнакомились и скорешились.
    Кто-то торопливо допивал водку прямо из горла.
    Кто-то тяжко, в надрыв, блевал.
    Измученные ожиданием, встретили прибывший наконец автобус радостными воплями.
    В видавший виды “пазик” набились под завязку. Сидели друг у друга на коленях.
    Лейтёхи ехали спереди. Переговаривались о чём-то с водилой – белобрысым ефрейтором. Тот скалил зубы и стрелял у них сигареты.
    По обеим сторонам дороги темнели то ли сосны, то ли ели.
    Изредка виднелись убогие домики. Мелькали диковинные названия - Гарболово, Васкелово, Лехтуси...
    Карельский перешеек.

    Приехали.
    Лучами фар автобус упирается в решётчатые ворота со звёздами.
    Из двери КПП выныривает чья-то тень.
    В автобус втискивается огромный звероподобный солдат со штык-ножом на ремне. Осклабился, покивал молча, вылез и пошёл открывать ворота.
    Все как-то приуныли.
    Даже Криницын.

    Несколько минут нас везут по какой-то тёмной и узкой дороге. Водила резко выворачивает вдруг руль и ударяет по тормозам. Автобус идёт юзом. Мы валимся на пол и друг на друга. Лейтенанты ржут и матерят водилу.
    - Дембельский подарок! – кричит ефрейтор и открывает двери. – Добро пожаловать в карантин! Духи, вешайтесь! На выход!

    Вот она – казарма. Тёмная, будто нежилая. Лишь где-то наверху слабо освещено несколько окон.
    Мы бежим по гулкой лестнице на четвёртый этаж.
    Длинное, полутёмное помещение. Пахнет хлоркой, хозяйственным мылом, и ещё чем-то приторным и незнакомым.
    Цейс и другие лейтёхи куда-то пропали.
    Мы стоим в одну шеренгу, мятые и бледные в свете дежурного освещения. Я и Холодков, как самые рослые, в начале шеренги.
    Справа от нас - темнота спального помещения.
    Там явно спят какие-то люди. Кто они, интересно…

    Сержант - человек-гора. Метра под два ростом. Килограммов за сто весом. Голова - с телевизор “Рекорд”. Листы наших документов почти исчезают в его ладонях.
    Сонными глазами он несколько минут рассматривает то нас, то документы.
    Наконец, брезгливо кривится, заводит руки за спину и из его рта, словно чугунные шары, выпадают слова:
    - Меня. Зовут. Товарищ сержант. Фамилия - Рыцк.
    Мы впечатлены.
    Сержант Рыцк поворачивает голову в темноту с койками:
    - Зуб! Вставай! Духов привезли!
    С минуты там что-то возится и скрипит. Затем, растирая лицо руками, выходит тот, кого назвали Зубом.
    По шеренге проносится шелест.
    Зуб по званию на одну лычку младше Рыцка. И на голову его выше. Носатый и чернявый, Зуб как две капли воды похож на артиста, игравшего Григория Мелихова в “Тихом Доне”. Только в пропорции три к одному.
    Мы с Холодковым переглядываемся.
    - Если тут все такие... - шепчет Макс, но Рыцк обрывает:
    - За пиздёж в строю буду ебать.
    Коротко и ясно. С суровой прямотой воина.
    - Сумки, рюкзаки оставить на месте. С собой - мыло и бритва.
    - А зубную пасту можно? - кажется, Патрушев.
    - Можно Машку за ляжку! Мыло и бритва. Что стоим?
    Побросали торбы на дощатый пол.
    - Зуб, веди их на склад. Потом в баню.
    - Нале-во!
    - Понеслась манда по кочкам!- скалится кто-то из подмосковных и получает от Зуба увесистую оплеуху.

    На складе рыжеусый прапорщик в огромной фуражке тычет пальцем в высокие кучи на полу:
    - Тут портки, там кителя! Майки-трусы в углу! Головные уборы и портянки на скамье! За сапогами подходим ко мне, говорим размер, получаем, примеряем, радостно щеримся и отваливаем! Хули их по ночам привозят? - это он обращается уже к Зубу.
    Тот пожимает плечами.

    - Ни хера себе ты ласты отрастил! - рыжеусый роется в приторно воняющей куче новеньких сапог. - Где я тебе такие найду?!
    У Макса Холодкова, несмотря на мощную комплекцию, всего лишь сорок пятый размер ноги. Он уже держит перед собой два кирзача со сплющенными от долгого лежания голенищами.
    Я поуже Макса в плечах, но мой размер - сорок восьмой.
    - На вот, сорок семь, померяй! - отрывается от кучи вещевик. - Чегой-то он борзый такой? - обращается он к Зубу, видя, как я отрицательно мотаю головой.
    Младший сержант Зуб скалит белые зубы:
    - Сапоги, как жену, выбирать с умом надо. Тщательно. Жену - по душе, сапоги - по ноге. Абы какие взял - ноги потерял!.. Ваши слова, товарищ прапорщик?
    Рыжеусый усмехается. Нагибается к куче.
    Связанные за брезентовые ушки парами сапоги перекидываются в дальний угол.
    Все ждут.

    Наконец нужный размер найден. Все, даже Зуб, с любопытством столпились вокруг и вертят в руках тупоносых, угрожающе огромных монстров.
    - Товарищ младший сержант, а у вас какой? - спрашивает кто-то Зуба.
    - Сорок шесть, - Зуб цокает языком, разглядывая мои кирзачи. Протягивает мне:
    - Зато лыжи не нужны!
    Кто-то угодливо смеётся.
    “Как я буду в них ходить?!” - я взвешиваю кирзачи в руке.
    Вовка Чурюкин забирает один сапог и подносит подошву к лицу.
    - Нехуёво таким по еблу получить, - печально делает вывод земляк и возвращает мне обувку.
     
    Со склада, с ворохом одежды в руках, идём вслед за Зубом по погружённой в какую-то серую темноту части.
    Ночь тёплая. Звёзд совсем немного – видны только самые крупные. Небо всё же светлее, чем дома.
    Справа от нас длинные корпуса казарм.
    Окна темны. Некоторые из них распахнуты, и именно из них до нас доносится негромкое:
    - Дуу-у-ухи-и! Вешайте-е-есь!


Прод. след.

Tweet