«Позвоните родителям!»
Из социальной рекламы

1.

Мой отец принадлежал к числу типичных советских директоров-производственников. Тех, кто окончив профильный вуз, поначалу ишачил по распределению в низовых управленческих звеньях, как тогда было принято, "для изучения жизни изнутри". Получив диплом инженера- железнодорожника, он начинал карьеру с кочегара, потом "вырос" до помощника машиниста и так далее, по восходящей, пока в двадцать шесть лет не стал управляющим крупным областным трестом в Ферганской долине, потом - одним из руководителей крупнейшей всесоюзной стройки, которую я как-то вскользь описал в "Кате Андреевой".

Он очень верил в государство, которому, по его словам, он отдал безупречные 25 лет службы в качестве первого лица. Поэтому, как ни странно, ничего не украл, хотя мог, и в годы гайдаровских реформ его накопленные на счетах Сберкассы 10 тысяч советских рублей в одночасье превратились в сумму, которой едва хватало, чтобы оплатить билет на автобус, чтобы проехать к этой разнесчастной Сберкассе.

Однако это его не сломило. Да и как могли сломить какие-то жалкие деньги человека, руководившего многотысячными коллективами, очень жесткого по натуре, порою жестокого, у которого оставался крепкий тыл - моя мама, которая только и жила заботами об отце, хотя и работала с 9 до 18, и трое его сыновей, воспитанных, мягко говоря, в строгости и боготворивших своего отца?

Хотя, честно говоря, выйдя на пенсию, он сник. Не шибко, но сник. Так уж совпало: перестройка, крушение страны. Государство его кинуло, уравняв с бездельниками, выделив что для руководителя республиканского масштаба, что для пробившего всю жизнь балду дармоеда пенсию в 25 долларов. Я успокаивал отца: дескать, наплюй, прорвемся без этого или иного (в котором он жил) государства. И мы прорывались. Спокойно прорывались. Но с затаенной обидой он ничего не мог поделать. Хотя дело не в этом, конечно. Дело в преподанных им уроках, особенно последнем, позволившем понять мне масштаб его личности... Сегодня, 23 сентября, мой папа умер. И я лечу к нему – в Ташкент.

2.
…Мы похоронили отца в полном соответствии с погребальными правилами Шариата. Иначе быть и не могло, хотя наша семья жила вполне светской жизнью. Впрочем, решения принимал махаллинский комитет - это такая древняя форма местного, узбекского, самоуправления, которую не смогла изжить даже Советская власть. Похоронить отца надобно было в день его смерти. Но старики дали небольшую отсрочку, на 10 часов, дабы за это время мог подъехать я. Но я был уже в Ташкенте за 5 часов до его похорон.

Я прилетел в Ташкент окаменевшим. Пройдя формальные процедуры по прилету, я деловито направился в аэропортовский ОВИР. И вот какой у меня состоялся диалог с местным начальником.
- Здравствуйте! По законам Республики Узбекистан я должен в трехдневный срок зарегистрироваться в местном отделении милиции, иначе меня не выпустят из страны.
- Совершенно верно.
- Однако обстоятельства сложились так, что я не смогу зарегистрироваться. –
- Почему?
- Потому что ответственный квартиросъемщик, который может меня зарегистрировать, умер, и я приехал на его похороны.
- Вы все равно обязаны зарегистрироваться.
- Как? Кто меня может зарегистрировать, помимо ответственного квартиросъемщика?
- Только ответственный квартиросъемщик.
- Но он умер.
- Ничем не могу помочь.
- Хорошо, на выезде из Республики Узбекистан я могу предъявить копию свидетельства о смерти ответственного квартиросъемщика?
- Нет. Вы обязаны предъявить регистрацию, оформленную ответственным квартиросъемщиком.
- Но он умер.
- И, тем не менее, вы должны с ним сходить в местное отделение милиции и зарегистрироваться. Таков закон.

Тут я понял свою ошибку: я говорил с чиновником на русском языке. Несмотря на то, что он отвечал мне на чистом русском, я все же решил, что он что-то недопонимает. И я перешел на узбекский. Но и это не помогло.
- У вас есть вариант, - опять перешел на русский чиновник. - Поселитесь в гостиницу и там вам оформят регистрацию.

Мне это показалось совершеннейшей глупостью. Я приехал в отчий дом. По вполне определенному делу, при том, что регистрация стоит 5 долларов, а суточное проживание в гостинице - 100. Но даже не в деньгах дело. Я ПРИЕХАЛ В ОТЧИЙ ДОМ ПОХОРОНИТЬ ОТЦА, В ОТЧИЙ ДОМ!!! Почему я должен селиться в гостинице?!
- Хорошо, если я не зарегистрируюсь, меня посадят в тюрьму?
- Нет, вы будете оштрафованы и депортированы из Республики Узбекистан без последующего права въезда.
- Всего-то? (Мысленно я послал куда подальше не только этого чиновника, но и местного президента Каримова с его кабинетом министров поименно, хотя, конечно, я понятия не имею о том, что это за кабинет и какая сволочь в этом кабинете приняла столь иезуитские правила регистрации. Я был окаменевшим).

К моему приезду в квартиру уже доставили приспособление для обмывания тела - что-то типа носилок из оцинкованной жести. Я в другой комнате сидел с отцом, которого положили на снятую с петель дверь. Я привез его из Москвы в Ташкент неделю назад, совершенно беспомощного, на грани комы, как выяснилось позже, с величайшими муками для него и некоторыми открытиями для меня. Как бы мы ни ругали Россию за всё то дерьмо, которым проникнуты некоторые её реалии, я должен сказать, что наша страна обретает человеческое лицо. Во всяком случае в Домодедовском аэропорту отца не только снабдили инвалидной коляской, но специальная служба доставила его на борт самолета, быстро решив все предполетные формальности, и усадила на пассажирское кресло. Более того, она сделала все необходимые запросы в Ташкент - носилки, карету "Скорой помощи". Другое дело, что в Ташкенте сделали всё через задницу, доставив моему отцу массу мучений, благо он был почти без сознания - Бог этим сволочам судья. Папа, ты оказался прав, сказав когда-то, что испытываешь за Россию гордость, а за Узбекистан - стыд. Похожие чувства, если иметь в виду официальную Россию и официальный чиновничий Узбекистан, я также испытал сполна...

...Потом пришел мойщик тела. Женщин удалили вон, а мужчины стали помогать мойщику. Тот действовал в полном соответствии с погребальными правилами. Мы приносили теплую воду, которая с тела стекала в специально поставленное корыто, а потом выносили и сливали корыто во двор, как и положено. Лицо папы после мытья порозовело и прежде чем завернуть тело в саван, с ним разрешено было проститься женщинам - с условием, что те не проронят ни слезинки.

Так простояли мы несколько минут в гробовой тишине - мне было проще, поскольку я окаменел, маме, должно быть, гораздо сложнее. После чего тело завернули, перенесли на погребальные носилки, которые потом поставили в машину и привезли на кладбище.

Небольшое и старое ташкентское кладбище располагалось во дворе мечети, в которой в это время шел дневной намаз. Мы оставили носилки с телом во дворе и примерно через полчаса к нам вышел мулла и человек сорок молящихся. Они выстроились в несколько шеренг подле носилок и мулла спросил: "Кто будет отвечать за усопшего? " Вышел я. На моей голове была тюбетейка, но моя европейская внешность все же вынудила муллу спросить: "Вы понимаете по-узбекски? ". Я сказал: "Да". И только тогда мулла уже провел все необходимые процедуры: имя усопшего, год рождения, есть ли за ним долги, на что надобно было отвечать мне. И только после этого были прочитаны все необходимые молитвы и окружающие, по знаку муллы, взяв носилки, отнесли их к могиле.

Отца похоронили по одному их двух правил Шариата, касающихся рельефа местности. На дне могилы был прорублен лаз в просторную камеру за пределами могилы. В камеру сначала влез могильщик, потом ему подали тело, он его расположил, сориентировав ногами на Кыблу (в сторону Мекки), открыл лицо... Потом выбрался, заделал лаз сырцовыми кирпичами и засыпал могилу, передвинув холм примерно на то место, где лежал отец. Всё. Погребальная молитва - и все разошлись. Женщин в день погребения, как известно, на кладбище не допускают. Это очень способствует окаменелости. Не знаю кому как, но слышать женский заупокойный плач - это выше любых сил. Хотя... Хотя в таких случаях быть мужчиной, оказывается, очень тяжело.

В последний раз я плакал, наверное, только в детстве. И то - по какому-то пустяковому поводу, которого не помню, хотя помню, что плакал. Сейчас это делать непросто. Нужно уехать куда-то, чтобы остаться одному. Чтобы ни единой души вокруг. И попытаться снять с себя окаменелость. И вот тогда, давясь, кашляя, мыча, задыхаясь, переходя с места на место, поскольку не хватает воздуха, взвыть во всё горло, почти по-звериному взвыть, чтобы, наконец, брызнули слезы, стоявшие у горла все эти дни, подпиравшие сердце и разум... чтобы брызнули, излились, облегчив душу, ибо нет уже мочи сдерживать себя...

Иногда плохо быть мужчиной. Вернее - плохо обладать мужскими рефлексами. Не приспособленными к плачу.

3.

Буквально на смертном одре отца одолела еще одна неприятность – приступ острого аппендицита. Это случилось в Москве, когда он приехал ко мне в сопровождении мамы. Основная его болезнь, вызвавшая, в частности, и аппендицит, превратила отца в тень – я с трудом узнал его в изможденном, едва ковыляющем старике. Он был плох настолько, что в моей голове не укладывалось: откуда у него появилась решимость вылететь в таком состоянии в Москву, перенести все предполетные и послеполетные мытарства? А через неделю случился еще этот аппендицит.

Мой хороший друг, главврач той самой онкологической клиники, где несколько месяцев назад отцу поставили смертельный диагноз, меня ошарашил:
- Его немедленно нужно оперировать по поводу аппендицита.
- Оперировать?! Отца?! Который и без того еле дышит?!
- Иначе он не проживет и дня.
Я отправился в приемный покой, где над отцом уже колдовали медики в присутствии совершенно поникшей мамы, и сказал:
- Папа, у тебя ерундовый аппендицит, сейчас тебе сделают операцию.

Он воспринял эту новость совершенно спокойно, словно бы в его состоянии были все перспективы очнуться после общего наркоза, а сама операция не доставит ни боли, ни страданий, которых он уже натерпелся сполна. У него был вид человека, выполнившего некую, очень важную миссию, причем, выполнившего совсем недавно. Мне даже показалось, что он счастлив отчего-то…

Еще через неделю, когда с отца сняли швы и дело шло к выписке, главврач мне сказал:
- Мы его еще подержим здесь какое-то время. А тебе нужно поговорить с мамой. Твоему отцу осталось совсем немного, дней десять, от силы – пятнадцать. Вы должны решить, где ему умирать – здесь, в Москве, или на родине. В зависимости от вашего решения мы проведем курс поддерживающей терапии.

Решение мамы было однозначным: на родине. В тот же день у меня взяли пробу крови, которая по группе оказалась идентичной отцовской, и перелили первые 400 граммов (донорская, к тому же консервированная кровь для этого не годилась). Когда отец узнал о том, что у меня взяли кровь, разразился скандал (если, конечно, можно назвать скандалом протест, высказанный почти шепотом – говорить он не мог). Нам удалось, однако, убедить его, что потеря 400 граммов крови не только не вредна, но даже и полезна для моего здоровья. Через три дня процедуру переливания повторили, взяв у меня еще 400 граммов. Когда зашла речь о том, чтобы повторить забор крови, стала протестовать уже заведующая отделением. Однако переливание значительно улучшило состояние отца – и я в третий раз лег на кушетку в процедурном кабинете, после чего, правда, мне уже самому понадобилась капельница.

Общие медицинские показатели отца после переливания крови настолько меня воодушевили, что я забыл о наказе главврача – немедленно везти его в Ташкент. Всю последующую неделю он провел у меня – практически в забытьи, изредка возвращаясь из него, как из мира иного – в иную реальность.

В предпоследний перед вылетом день я сидел у его изголовья и вспоминал. О том, как меня забирали в армию и отец, который был тогда членом райкома партии и мог легко освободить меня от службы, тем не менее, этого не сделал. Я переживал тогда трудный период жизни, связавшись с дурной компанией, и мне необходима была встряска по его разумению. Много позже я понял, с каким трудом далось ему это решение, особенно когда под конец моей службы разразился Афганистан и некоторые подразделения моей части перебросили в состав ограниченного контингента советских войск. Афган прошел мимо меня по какой-то случайности – парни из нашего двора, которых призвали на полгода позже, полегли в основном там. Мне мама потом рассказывала как отец клял себя за настырность и стремление меня перевоспитать. И все же я вернулся из армии другим. И не стал тем, кем мог бы стать.

Еще я вспомнил как поступал в Московский университет, сдав экзамены на подготовительном отделении и вернувшись в Узбекистан в ожидании вердикта приемной комиссии. Отец с мамой в ту пору отдыхали на Черном море. Что-то дернуло его неожиданно отправиться в Москву по моему поводу. Билетов, разумеется, не было, но за некую сумму пилоты гражданского рейса взяли его в свою кабину, что нынче кажется совершенно нереальным. Отец пришел к председателю приемной комиссии факультета, на который я поступал, и тот только развел руками: знаний после армии у меня никаких, а самое главное – нет публикаций, дающих право поступать без конкурса. Публикации у меня были, но они, как оказалось, затерялись с какими-то документами. И отец их нашел, проторчав весь день в главном здании МГУ на Ленинских горах. Они-то и решили мою дальнейшую судьбу, и я стал тем, кем я стал.

Я вспоминал, как отец последовательно делал из меня (и моих братьев, конечно) человека и какими хлопотами, а подчас и существенными неприятностями для него сопровождался этот процесс – для него, моего отца, одно движение бровей которого приводило в трепет сотни его подчиненных! И вот он передо мной – исчерпавший свою миссию…

Я погладил его по голове, прибрав абсолютно седые пряди: «Всё будет хорошо, папа». От прикосновения он очнулся, довольно быстро осознав реальность. «Всё будет хорошо, папа. Завтра мы возвращаемся домой». Мой жесткохарактерный отец улыбнулся как ребенок, затем нащупал мою руку и поднес ее к губам. И только тогда я понял, отчего, перенеся нечеловеческие для его состояния мытарства и приехав в Москву, он светился счастьем, пока его готовили к операции. Он приехал попрощаться со мной. И он попрощался, невольно, может, преподав мне свой последний урок – урок обыкновенного отцовского мужества, который, даст Бог, мне удастся усвоить или хотя бы осмыслить.

P.S. Папа… Батя мой!..
Есть два моих прегрешения, которые никогда не получат ни прощения, ни оправдания – ни здесь, ни на небесах.
Первое – это то, что я тебя не вытащил из твоей болезни. Случись подобное со мной, ты бы меня вытащил, я это точно знаю. А я не смог, у меня не вышло.
И второе. Я так и не сказал тебе, что тебя ожидает. Я даже попросил друга своего главврача выписать наряду с подлинным эпикризом эпикриз липовый – чтобы ты не знал, что с тобой.
Таким образом, я лишил тебя права хотя бы подготовиться к уходу в мир иной. И это не только умножило, но и утяжелило мои земные грехи.

Tweet