Просыпались первые птицы, и в нескольких шагах над рекой уже рассеивался туман. Предрассветные рассеивающаяся мгла за окном обнажала смутные силуэты веток яблоней в небольшом садике. Где-то рядом уже мычали коровы, и звякало в сенях ведро. Тихонько тикали старинные, с маятником, часы. Витя Соломин еще не полностью открыл глаза, но знал, что через минуту-другую он сладко потянется, вскочит с кровати и, захватив полотенце и поцеловав маму, умело цедящую струйки вкусного молока, вприпрыжку побежит, чтобы плюхнуться в холодную еще воду, а потом будет долго еще сидеть на мокрой траве, закутавшись в полотенце, чтобы увидеть лениво выползающее из-за леса солнце.

Грудная клетка взорвалась оглушительным сухим треском боли, который немедленно отдался в голову, породив в ней феерический звездный хоровод.
Вместо солнца перед ним возникла ощерившаяся физиономия Магометова, который стоял, потирая левой рукой потрудившийся кулак правой. За ним угадывались очертания ночного кубрика - узкие трехъярусные койки с одинаково вдавленными в них и прикрытыми жидкими одеялами фигурами, даже во сне машинально цепляющимися за специальные ручки - в синем свете ночника. Палуба опять стала менять свой угол, и Магометов начал нагибаться вбок, чтобы сохранить равновесие. Соломин смотрел на него, боясь пошевелиться и, когда наклон достиг определенного градуса, схватился за трап.

- Сверчок, твою маму, дааа, - нараспев произнес Магометов, - учи-учи карася, да, толька чэрэз фанэру все, - на ногах дэржись, а?
Последовал новый, в общем-то несильный тычок в грудь, но истерзанная и превращенная в сплошной синяк грудная клетка отозвалась мучительным и серым вихрем страдания, который опять крутанулся в голову. Кровь отхлынула от лица, и Соломин всхлипнул.
- Нэ спать на пасту, карасына, да бла, - тэбэ на пользу битьё пайдет.
Двумя пальцами он схватил Соломина за нос и начал крутить во все стороны, жизнерадостно хихикая. У того потекли слюни и подступили. Он еще раз всхлипнул и тихо произнес: "виноват…тварьшь…стршна".
- Ты нэ выноват, мама радыла такого, да…
Магометов еще раз радостно заржал.
- Эй, Магомет! Делать нех, а? Оставь доходягу в покое - давай рули сюда, щас еще один арабский косячок взорвем!
- Павэзло дураку. Нэ скучай, - ухмыльнулся Магометов и, сохраняя равновесие, стал маневрировать между койками в неверном синем свете - туда, где еле видимые копошились еще двое годков Каледин и Толкачев, стараясь под воздействием свежей средиземноморской волны - баллов в шесть - как можно тщательнее утоптать в сигарету жуткой силы траву, недавно приобретенную ими, можно считать, задарма, в одном из злачных портов братской Северной Африки.

Витя остался один - на какое-то короткое время - он отлично знал, что одному долго пробыть не получится; несмотря на отбитую напрочь "фанеру" - как называли грудь большинства молодых, служившую старослужащим бессменной грушей, и не успевающего срастись сломанное ребро, его сразу потянуло в сон. Опять сменилось направление крена, и правая рука уже уперлась в трап, чтобы поддержать равновесие. За месяц почти непрерывного пребывания в море, с одним-двумя заходами в порты, у человека обычно вырабатывается условный рефлекс - держаться за все, что придется в любом состоянии, а хроническое недосыпание и непрерывные физические "упражнения" развивают способность засыпать в любом положении - неважно, лежа ли, стоя - под любым углом и при любой качке.

Чтобы перебить сон, ибо был он очень и очень чреват, Витя вновь погрузился в теплый, простой и понятный мир нехитрых проселков и пашни, тракторов и смешливых девчонок, которые собирались июльскими субботними вечерами у клуба и, перемигиваясь, заигрывали с худым и нескладным, но смазливым лицом пареньком, который обычно не мог найти себе компании и долго стоял, стесняясь и потупив глаза.
Он не принимал участие в казавшимися ему дикими забавах своих уже провонявшими самогонками и крепким дебелым женским потом сверстников. Его считали чудным и не трогали - даже на бесшабашных своим однобоким весельем клубных танцульках, когда разогретые донельзя сивухой парни почем зря колотили друг друга - стульями, кольями и всем тем, что попадалось под руку - чтобы спустя какие-то полчаса, посчитав выбитые зубы и перетянув окровавленными рубахами появляющиеся порой страшные рассеченные сапогами раны, снова всем вместе заливать в себя жуткое пойло и лапать девок.

Витю привыкли видеть в библиотеке, где парень, сидя за ободранным столом и чувствуя на себе насмешливые взгляды сначала сверстников, а потом уже десятиклассников, просто ставших на пару лет его младше, погружался в свой мир.
Мир отважных моряков и первопроходцев. Мир открывателей невиданных земель и островов. Вместе с ковбоями и капитанами он отбивал друзей у кровожадных каннибалов. Вместе с одержимыми безумцами он был затерт во льдах моря Лаптевых, и гнал собачьи упряжки до Сороковой Мили, чтобы через пару недель отстреливаться от жестоких белых колонизаторов на вулканическом острове вместе теряющими части тела несчастными прокаженными. Став уже чуть старше, он стал задумываться над причинами, погнавшими людей искать счастья в далеких морях, и вместе с критиками и философами девятнадцатого века старался проникнуть в самую суть вещей.
В него проникали умершие боги и строгие судьи. Звездолеты бороздили просторы вселенной, сумасшедшие роботы поднимали мятежи, и уже переселенцы на другие планеты - вечно гонимые создания - словно напоминали Вите о его непростом существовании.

Бывший у себя дома изгоем, хрупкий мальчик в военкомате специально напросился служить на флот - к великой радости районного военкома, ломавшего голову над тем, как закрыть разнарядку, который со вздохом облегчения сдал его мичману с алкоголическим лицом интендантской крысы, благополучно доставившего Витю в учебку. Познавать романтику и попутно учиться применять свои мозги на благо великой родины. Правда, романтику смыло в первый же день бурным и коричнево-желтым морем забитого гальюна.

Муштра была невыносимой, но смышленый Витя старался схватывать на лету оказавшуюся наглухо далекой от книжек науку штурманской рубки и монотонного шагания по квадратам на асфальте - под неусыпным и "заботливым" надзором старшин, мичманов и офицеров, а также среди вполне равных ему таких же пацанов-ровесников, которых он во многом превосходил и которых сторонился в силу своей природной нелюдимости, чем вызывал всеобщее недоумение.

Между тем, тяжелые "гады" стирались и изнашивались об асфальт, из дома приходили душевные мамины письма и сытные посылки с деревенской снедью, мгновенно пожираемые всем отделением, за забором дышал неверным маревом зноя и белел морем бескозырок и соблазнительных легких платьиц - на фоне моря настоящего - ослепительный южный город. Город казался настолько же недосягаемым - из-за ворот КПП - как и невыносимым за этими воротами - своим липким потом ног, парившихся в душных ботинках и спиной под белой "голландкой", чесавшейся от стекавших вниз веселых ручейков, и покрытых волдырями ляжек под штанами из грубой и толстой шерсти.

По ночам, ворочаясь и сливая груз невыносимого напряжения в грязную вату разорванного матраса, Витя слушал вдруг ставшие ужасно интересными рассказы мальчиков, еще до службы ставших уже не мальчиками, и в очередной раз призадумывался -- а прав ли был он, избрав своей целью большое и великое, но увы - столкнувшись с тем, что было как и, видимо, все в этой жизни, гораздо проще и прозаичней.
И вместе с уходившим в вонючую мякоть желанием познать еще непознанное, вместо Великой Цели, наступала Великая Скука - разочарование, навалившееся постепенно невыносимым грузом. Витя начал считать дни, потом бросил; плац, учебные классы и камбуз стали его откровенно раздражать, благодаря природной деревенской смекалки он стал неплохо "косить" приборку гальюнов и бесконечное надраивание паркета сухопутной палубы, прятался в укромных местечках наружи, увиливая от ломящей суставы зарядки, и за дезость угрюмым старшинам не раз получал легкие тычки в назидание, а один раз даже удосужился на несколько суток посетить и гарнизонную "губу" - произведшую на него неизгладимое впечатление белоснежными "дучками" погрязшего в дезинфицирующем лизоле гальюна, тюремной колючкой и часовыми, восьмьюдесятью километрами, протопанными за один день строевым шагом, а также откровенными психами-подследственными с волосатой грудью и гортанным выговором, томящимися в одиночках.

Но время шло, экзамены были сданы, и выпускники учебки получили направление - путевки в дальнейшую жизнь. Получил свое направление и Витя - немалую роль в этом сыграло его "образцовое поведение". Командир роты лично поспособствовал тому, чтобы Витя в дальнейшем понес наиболее полноценную и познавательную службу. Чтобы увидел мир - во всей его красе и величии.

Витя открыл глаза и осторожно осмотрелся. Кубрик был все также освещен ночным синим светом, палуба - по-прежнему наклонена и кренилась дальше, а в дальнем полумраке уже не чувствовалось оживления - все наконец угомонились. Потому что силен и коварен был джин, обычно таившийся в железных кальянах, мощь которого опрометчиво не рассчитали опытные морские волки, бороздящие моря уже третий год.

Сверчком его прозвал вездесущий Толкачев - маленький и манерный типчик, которого даже слабосильный Витя мог бы "перешибить соплей", что, однако ему, поднявшему руку на старослужащего, грозило бы страшно подумать чем. Теперь, спустя два с лишним года после своего призыва из стольного града "всея Великая и Малая и Белая", он сполна возмещал испытанные им притеснения - беспрепятственно проламывая молодым "фанеры" и прессуя кулаками и ногами их не смеющие ответить тела. Прозвал он Витю Сверчком за то, что тот, впервые попав в кубрик и разложив вещи, в ответ на вопрос - откуда он и чем занимался раньше - в порыве ностальгии упомянул - как хорошо и насколько все вокруг родное, когда за печкой играет на скрипочке сверчок.

- Гы - Сверчок нах! Ты тут у нас поиграешь, сучок, - он блеснул черной дыркой вместо выбитого переднего зуба и радостно отвесил Вите звонкую двойную затрещину - двумя руками по ушам.
С того момента Витина жизнь превратилась в бесконечную цепь бессмысленных мучений. Хилый Толкачев, старшина первой статьи, отличник боевой и политической подготовки, пользовался вреди товарищей по призыву непререкаемым уважением за свою чрезвычайную расторопность и сноровку.
За свое умение вовремя подлизать задницу идиота лейтенанта Макушова, которого можно было в дань традиции и притворно послать куда подальше, когда он спрашивал "добро" на вход в кубрик, которому было легко втереть очки на посту, подтасовав данные на учениях и стрельбах и тем самым вывести группу на первое место в пресловутом соцсоревновании, и которому только он, коротышка Толкач, мог доставить из самого убитого и захолустного городишки на борт самую привлекательную (с большой натяжкой конечно) портовую шлюху, от которой вечно и терпко разило рыбой, а бурая грязь светилась даже из-под накрашенных ногтей.

- Сверчок! Умелся на камбуз! Бегом по трапу! Разольешь - прибью нах!
- Сверчок! Куда побежал - стоять, гнида! Смотри - за жопу схватят - меня сдашь - кранты тебе!
- Сверчок! Сюда иди! Куда, урод, огрызок за переборку кинул! Щас к мослам под пайолы отправлю - там смотри - Амбал те покажет как чистоту наводить!
- Аллё, Свэрчок, да! Сюда сматры, маму тваю, да? Туда бэги - бэгом по трапу нада, да? -

Тофик Магометов, чудом затесавшийся в компанию сын солнечного Кавказа, очень любил шахматы. Еще он любил карты с рубашкой и картинками из обнаженных девиц, которые купил во время пребывания в одной недружественной державе и которыми страшно гордился. Шахматы развивали его интеллект, а карты - воображение, и данная комбинация придавала ему особый стимул к поучению жизни темного и забитого паренька из глухой деревни.
Однажды интеллект старшины Магометова просиял особенно ярким светилом - как-то, еще в родном порту, Вите позвонили из дома, и поскольку он как всегда находился в бдении в родном кубрике, его соединили прямо с находящимся рядом телефоном. Магомет тогда долго расхаживал с отвалившейся челюстью, говоря, что "духам пазорным да - прагрес дашол разгаварывать чэерез полстрана прямо в кубрик, да?", а потом, не зная что делать, как всегда отвесил Соломину в грудак и сделал ему "сливку" на носу.

За месяц Витя излазил почти все палубы и отсеки, бесчисленное множество стукаясь головой о коварные переборки и пиллерсы, и к этим шишкам прибавлялись ежедневные и ежечасные экзекуции, щедро преподносимые двумя покорителями морей. Впрочем, они никогда не трогали его лица - словно берегли его для берега у стенки в родном дивизионе и дальнейшего культпохода бравого морячка в увольнение.

Однако ни замполиту "кап-три" Смышляеву, ни кэпу Мухленко не надо было смотреть на лицо любого молодого, чтобы узнать о его победном пути от "фанеры" к очередной "фанере", десятки которых некоторые неизменно получали при стоянии "на тумбочке" - у трапа в кубрике, когда каждый их деловито семенящих вверх годков и полторашников просто считал своим долгом по ходу садануть куда попало уже съежившемуся в ожидании удара дневальному. Просто так. Для воспитания. Смышляев, конечно же, приглашал парней к себе в каюту, где окружал их отеческой заботой и предлагал "деловое сотрудничество", заключающееся в двусторонней выгоде - предоставление кое-какой информации с одной стороны, и покровительство - с другой.
Однако мало кто велся на такую удочку, ибо каждый знал, что у моря свои законы, и никто никогда не услышит отчаянный крик случайно выпавшего за борт непроглядной облачной ночью где-нибудь в свинцово-серой Атлантике. Как не услышали бы и крик самого Смышляева --если бы перегнул палку. Так что сотрудничество в основном сводилось к неприкрытому подхалимажу с обоих сторон. И действительно было взаимовыгодным - тем более, что Смышляев и так примерно знал состояние дел вне служебных обязанностей в свободное от вахт на боевых постах время. Все это более чем устраивало командира Мухленко - добродушного с виду толстячка, впрочем не менее любого из всей командной оравы матерно дравшего глотку на всех подряд на каждом построении.

Резкий зуммер звонка вывел Витю из состояния обычной полудремы. Должен был прийти его сменщик, чему Витя несказанно обрадовался. Значит будет время посетить гальюн и умыться. Значит можно быстренько сгонять на ют и покурить. Посмотреть на волны и просто помечтать. Подумать о Ней.
Что он и не замедлил сделать.

Большой противолодочный корабль степенно разрезал носом зеленую волну под безумно ярким солнцем. Сильный ветер срывал в волн барашки и старался выдуть у курящих на юте сигареты; словно неведомые воробьи вылетали прямо из волн летучие рыбы, и в далекой дымке виднелись по обоим бортам оба уже сужающихся берега. Приближалась высокая глыба Гибралтара - врат в Атлантику - тысячелетиями проторенную тропу, служившую символом избавления и продвижения к новому - для многих и многих поколений. Соленые брызги обрушивались сверху и, высыхая на ветру, оставляли на робе белые разводы; быстро высыхал на веру и накопленный за часы бодрствования пот, мысли прояснялись, и недосыпание куда-то отступало, чтобы через несколько часов свинцом нагруженных век и не дававшей сделать полный вдох груди вернуться вновь.

Именно в такие моменты Соломин и представлял себе Ее - прекрасную и могучую, с красивым упругим телом и развевающимися на ветру волосами. Когда-нибудь она появится - придет, чтобы восстановить все попранное в душе. Она разметает все ненужное и давящее - проглотит все щемящее и препятствующее развитию, Она защитит, прикроет и избавит. Она вдохнет свежий и безудержный ветер настоящих странствий и открытий в его истерзанную грудь, и они вместе засияют и взовьются - в это безоблачное безумно синее небо - лететь и лететь, высоко над волнами, наблюдая вечную мертвую зыбь миллионы лет вздымающихся волн. Заклубятся облака и пойдет дождь, где-то далеко на Севере беснующиеся волны выкинут на скалы дохлого тюленя; тропический тайфун разметает хрупкие хижины туземцев, грозно поведет трезубцем Посейдон, и они спланируют в его огромное лоно. Они будут отдыхать в теплой тишине коралловых рифов, нарушаемой лишь редким клекотом плоских и цветных рыб - в царстве всевозможных цветов и красок и форм жизни. Люди взорвут очередной термоядерный заряд на далеком атолле и сбросят в бездны медленно падающие контейнеры с ядовитыми отходами. Но океан будет вечен - он пережил и переживет любые катаклизмы. Его не одолеет никакая дистопия, когда-либо придуманная людьми, чтобы потешить свое больное самолюбие. Он - сама жизнь.

Он - свобода, и люди лишь сами втаптывают себя во временные рамки искусственных ограничений. Эта остающаяся девственной громада призывает к свободе. Она существует, чтобы напомнить всем о том, чего еще никто не приобрел и не способен потерять.
И главное - верить, что любые гипотетические цепи когда-нибудь порвутся и все, кто может и хочет - все, кто рожден, а значит - абсолютно все - отправятся с бесконечный полет. В Странствие, которое по неизвестной причине временно прервалось. Чтобы когда-то возобновиться. В этом и смысл.

- Сверчок, ты че припух совсем - а на пост я за тебя пойду? - Подъем нах!!! - перекошенная рожа хорька-Толкачева не предвещала ничего хорошего. Он вертел в руке цепочку, на конце которой блестела боцманская дудка. Прошло около четырех часов, за которые Витя наконец-то получил возможность дать отдых измученному организму. С трудом протирая глаза, он выпал из расположенной на втором ярусе койки, и тут же сильный удар черного ботинка отбросил его на нижнюю койку, на которой что-то неразборчиво промычал блаженно "давящий массу" полторашник и, не просыпаясь, сильным толчком отбросил его назад. Соломин упал и получил еще один удар поддых от Толкачева.

- Давай, умник, - бегом на пост, бля!!! Я с тобой потом еще потолкую, не хватало за тебя еще щас от лейтехи огрести…

Четыре часа вахты на посту бэче раз - под монотонное пение радиомаяков, карта и спутниковая система. Острые карандаши и секстаны на полке. Компасы и кресло на колесиках, перекатывающееся от качки от переборки к переборке.
Четыре часа бесконечного полета сломя голову по камбузам-люкам-палубам-трапам. С бака на ют и обратно. По шкафутам и отсекам. Того полета, который отнимал у него истинный полет - с Ней. Движения - жалкого подобия истинного и вечного круговорота, для которого он был рожден.

Четыре часа сна. Экзекуция. Магометов. Толкачев. Звуки игры в карты - сквозь сон. Встать и принести с камбуза. Лечь. "Фанера". Пинок. "Фанера". Злость. Ярость. Запертая ярость. Закрытая и не могущая пробиться.
Его спасал только сон.
Нос все также упрямо разбивал серые волны и мертвую зыбь, боковая качка сменялась бортовой и наоборот, пальцы цеплялись за металл и не давали спящему телу перекатиться через край койки, но во сне Она являлась к нему почти всегда - красивая и статная, нагая, с матовой кожей и высокой грудью, с благородным лицом и растрепанными на ветру длинными волосами и милой кроткой улыбкой. Той, к которой заключена сила.

Нет ничего нуднее и скучнее, чем стоять два часа в оранжевом спасательном жилете и с тросом, перекинутым через планширь - для страховки - просто у борта и всматриваться в ночное море и небо, которые слились воедино - непонятно, где начинается одно и заканчивается другое. Но зато были звезды - крупные и яркие, до которых можно достать и которые просто вдавливали вниз. Было все и не было ничего. Были мысли и чувства. Нудная и утомляющая бортовая качка при полном отсутствии ветра была забыта. Существовало только одно маленькое "я" - песчинка на фоне бесконечности, звездной россыпи, просто черноты и тишины, нарушаемой лишь поскрипыванием железных бортов, еле угадывавшегося гула машин, да редкими брызгами, когда борт достигал самой низкой точки крена.

Сирена возникла также беззвучно, как и царившее вокруг молчание и, вспарив из высокой волны и отразив мокрым телом свет зеленого огня на мачте, бесшумно и мягко перегнула через борт и приземлилась рядом с Витей. Он дернулся от неожиданности, но не произнес ни слова. Потом он отвязал трос от планширя и отошел на пару шагов, чтобы ее рассмотреть. Она мочала. Она была большая и прекрасная. С ее темных волос и по телу стекали ручейки воды, которые собирались на палубе в изумрудные лужицы.

Она подняла бездонные большие глаза и пристально и дружелюбно посмотрела на него. Дружелюбно? Это было не то слово. В ее глазах был Свет - тот Свет всепобеждающей любви, понимания и покоя, к которому каждый стремится всю жизнь. Мудрость, которая превыше холодного расчета и всех земных благ. Верность и великодушие, превосходящие своими размерами ту причинно-чувственную оболочку, в которой каждый из нас привык себя видеть и в которые заключил себя с рождения. В ее глазах сияло освобождение и истина.
Витя стоял, боясь пошевелиться, слившись с громадой корабля, все также еле ощутимо постанывавшего и подрагивавшего от ритмичной бортовой качки, и чувствовал, как все проходит. Отчаяние и боль, страдание и неприкаянность. Внутри словно распускался огромный цветок, с трудом пробивая себе путь из тесных тисков бутона.

Она пошевелилась и шлепнула по палубе большим хвостом - сверкнула в слабом зеленом свете казавшаяся металлической чешуя. Радужные брызги полетели во все стороны.

- Ты ждал меня? - спросила она. Виты не мог раскрыть рта и продолжал молчать. Ответила он сама:
- Ты ждал меня. Ты меня звал. Я пришла. Ты что-то хочешь. Говори. Я буду с тобой. Если ты хочешь. Но я не одна. Меня ждут.

Витя недоуменно посмотрел за борт - корабль опять накренился вниз - и увидел и услышал многочисленные всплески и бурление воды под мощными хвостами. Волосы, головы. Глаза, улыбки. Из было больше десятка, нет - их было несколько десятков, и они, время от времени выдвигаясь из волн, погружались о опять выпрыгивали - вдоль всего борта. И, как он понял - вдоль другого тоже. Их было много и они были живые. И добрые. И стремительные. И свободные. И они были частью его. То есть он был частью их. Почти. Оставалось еще немного.

- Они пришли со мной, чтобы тебе помочь, - ее голос был мелодичным певучим и дал бы немало форы любой ведущей на радио или телевидении.
- Я…, - начал Витя и запнулся, не зная, что сказать.
- Я буду с тобой. Я хочу быть с тобой.
- Ты уверен? - спросила она, - всегда?
- Да, сказал он.

Он умел быть уверенным. Он жаждал уверенности. Ему нечего было терять. Проселки, клуб, библиотека, город, поезд, учебка, наконец - корабль - все пронеслось в памяти, и все показалось невыразимо низким и мелким на фоне Ее глаз. На фоне того, что к нему, неизвестному и чуждому Океану человеку, Океан явил свою милость и послал Ее - Ту, которая являлась ему столько ночей.

- Тогда мы будем тебе помогать, - сказала она, - возьми это, - он подошел к ней, и она протянула ему два упругих на ощупь сгустка, - это губка. Тебе придется вложить их в уши, потому что Мы будем петь. Хочешь, я сама тебе их прикреплю? И привяжись снова!

Он кивнул, и она мягкими и заботливыми руками вложила ему в уши куски губки. Должно быть, губка была особенные - добытая с самого дна океана, подумал Витя. У него единственная ассоциация со словом "губка" была та губка, которой он мылся в бане. Только с этими, почти резиновыми заглушками, та губка не имела ничего общего, потому что эти были даже не пористыми. Когда они оказались у него в ушах, для него сразу же исчезли все звуки, и наступила абсолютная тишина. Такая, что не слышно даже собственного голоса, и лишь смутно угадывается биение сердца. "Так, наверно, всю жизнь чувствуют себя глухонемые, - подумал Витя, - глупая мысль".
Сирена что-то сказала и, когда Витя сделал непонимающее лицо, улыбнулась.
И быстро соскользнула за борт.

Странная и чудовищно громкая и... тихая как колыбельная чудная песня стелилась над океаном. Ее было слышно за много миль вокруг. Она лилась и лилась - безудержная мелодия, не знающая границ, и проникала в самую суть всего живого. Звук первозданной природы пробуждал все спящее и бодрствующее. Она была вне конкуренции по мелодичности, и самый лучший и талантливый в истории человечества композитор - Бетховен или Вивальди - в ярости сломал бы нотный пульт и рояль, Сальери раздумал бы травить Моцарта; а также по техничности - потому что сам Паганини в припадке гнева растоптал бы свою самую лучшую и дорогую скрипку. Она была самым крутой осиной нотой гитары Ричи Блэкмора и самым низким, на уровне уловимости, басовым тоном Шаляпина. Она была всем и ничем, потому что ее нельзя было записать. Потому что тот, кто ее слышал, слышал ее в первый и последний раз.

Первыми выбрались на палубу матросы из близлежащих кубриков. Полуодетые, с безумными глазами и искаженными лицами, они со всех ног бежали с качке наталкиваясь друг на друга, и с громкими криками прыгали за борт. Чуть позже изо всех люков и дверей заспешили дежурные и вахтенные - офицеры, мичмана и матросы бежали и падали друг на друга, топтали и расталкивали, поднимались и снова устремлялись у одной, ближайшей и заветной цели - туда! Скорее! Там! Они!!! Вперед!!! За ними в безумной пляске рвались наверх чумазые "мослы" - механики из машинного отделения, проснувшиеся ракетчики и торпедисты, связисты и акустики боцманская команда и командный офицерский состав - скорее!!! Скорее!!!
Замерев от ужаса, Витя смотрел на разворачивавшуюся перед ним картину. Мимо него бешено и с открытыми ртами промчались Магометов и Толкачев. Вдалеке пронесся командир боевой части, и откуда-то сверху промелькнула седая голова старпома.
Все рвались и рвались только туда - боясь не успеть. Все выбегали на палубу - в любом месте - и бросались за борт - со всех палуб, расположенных на разных уровнях - с мачт и рубки - некоторые не долетали до воды и разбивались, разбрызгивая кровь и мозги об попадавшуюся им на пути вниз сталь.

А те, кто долетал, достигая желанной цели… попадали в бурлящие от казавшейся в воде дымом крови волны, и безостановочно работали сильные челюсти, наслаждаясь невиданным пиршеством, перекусывая, дробя кости и проглатывая внутренности, одним движением сокрушая черепа и разрывая мясо сотен великолепных и сильных экземпляров - самцов Homo Sapiens - опрометчиво поспешивших на зов всеядной и всепоглощающей Матери. Океан брал свою жертву алчно - полностью и без остатка впитывая то, на что он имел полное право - который раз возмещая себе потерю тех невообразимо далеких времен, когда первое, больше желеобразное, чем упругое и плотное существо робко вскарабкалось на невысокий уступ маленького клочка суши и сотни миллионов лет спустя перевоплотилось в Покорителя Всего Сущего.

Когда темные воды навсегда скрыли произошедшее, и место ночного банкета осталось в милях позади, качка немного успокоилась, и на корабле не осталось ни одного живого человека, и за бортом снова заблестели длинные тела сирен, спокойно умиротворенно следующие за кораблем по курсу, она снова появилась рядом с ним, протянула руки и вынула из ушей заглушки. Он посмотрел ей в глаза. Они все также - чуть прищурившись и чуть насмешливо - светились неземной мудростью и любовью. Она крепко обняла его и приникла к его губам, и он долго впитывал в себя соленую Правду Любви.
- А теперь пойдем, - сказала она, наконец оторвавшись от него, - Нам пора.

Они взялись за руки и он сделал шаг.

Сильный шторм, бушевавший у берегов Бискайского залива, никого не удивил - залив был почти круглый год несказанно богат на шторма и бури, которые с грохотом срывали со своих мест волнорезы и откалывали громадные камни от утесов. Но когда шторм утих и наступил отлив, о находке, найденной рыбаками - жителями прибрежной деревушки - долго спорили сначала французские, а затем и американские ученые-специалисты по аномальным явлениям - сетуя на то, что в последние годы на земном шаре появляется все больше странных и необычных мест, ибо только год назад примерно в этом районе и примерно в одно и то же время бесследно исчезли два небольших частных самолета и рыбачья шхуна, а восточные ответвления Гольфстрима пригнали к северо-западным берегам Франции и посадили на мель неизвестно откуда взявшийся большой противолодочный корабль русских без единого человека из экипажа на борту, который за некоторое время до этого вдруг перестал реагировать на радиосигналы, что вызвало определенный общественно-политический резонанс.

Они лежали на песке так же, как и умерли - мертвой хваткой сцепившись друг с другом, вонзив друг в друга длинные и острые когти. Прибой, швырнувший их о камни, изуродовал головы, но рыбаки, их нашедшие, долго и с омерзением разглядывали большие и острые зубы и обросшие почти содранной чешуей большие округлые морды. Животные были большие как тюлени.
Из их многочисленных ран сочилась бледно-розовая жидкость, напоминающая кровь.
Одно из них было чуть побольше другого и почти полностью охватило его своими длинными лапами.

Tweet