Сезон в альпинистских лагерях бывшего СССР начинался простеньким «учебным» восхождением. В спортивном плане оно было разминочным, а по жизни – ознакомительным: инструктора и обучаемые оценивали, кто к кому попал, кто чего стоит и кого куда. Вонь по поводу якобы бездарной траты золотого времени сезона на учебное идиотство была такой же неотъемлемой частью учебного процесса, как скально-ледовые занятия и их разбор. А для инструктора учебка была первичной проверкой на профпригодность: способен он увлечь подопечных ненавистным для них мероприятием или годен только на тупое выполнение календарного плана? Я претендовал на первое.
Чуть раньше, чем положено по раскладу времени, я подвожу отделение к началу маршрута. Хоть сто, хоть двести восхождений на твоем счету, а все равно малость волнует местечко, где натоптанная поколениями горолазов и их любимых инструкторов тропа утыкается в скалу, с которой начинается лазание (официально – «движение в связках»). Вот расправлены страховочные веревки, и тут приказ:
– Приступить к обоссанию маршрута!
Шок. Очумелые морды. Веревки зависают в руках.
– Вам что, неизвестно?! – имеется в виду примета: чтобы пройти маршрут успешно, надо его начало обоссать всем коллективом.
Известно, еще как известно. Кто не способен трепаться ночи напролет, тот не альпинист. А в таком трепе и наслушаешься, и наболтаешь такого, что потом сам себе будешь поражаться. Мое отделение – высокие разрядники, которым уже светит звание КМСа, что по-людски означает – кандидат в мастера спорта. И, стало быть, право на восхождение любой сложности. Так что трепа тут накопилось вровень с Эверестом.
– Ну, так что?!!
– Ну, мы думали… - цедит кто-то.
Интеллежопые, бля. Кто с верхним образованием, суеверия презирает. А те, что попроще, почтительно с них обезьянничают. И попробуй просто, бесхитростно напомнить, что в горах, как у шахтеров, приметы рождаются кровью и мозгами из разбитых черепов. Как минимум, хором подумают: насколько же я духовно выше этого дуроеба! И спасибо, если молча. Конечно, по первости и я так же думал. Пока не натаскался жмуров на спасаловках.
– Так вы еще и думали? – подхватываю я, вытаращиваясь на цедящего. Не было случая, чтобы кто-нибудь не подхватил: «как ваше имя, мыслитель?..» Однажды продолжили: «Спиноза бен Тяпкин!»
После этого коротко, в пределах резерва времени, о природе примет и суеверий. Сколько бы тебе, грамотному, ни везло, а срываться приходилось. Или придется. Каждому. На учебных скалах срываются с широкой душой. Там не лазание, а песня. Верхняя страховка, погода в самый раз, инструктор начеку. Слава ждет и от нетерпения сама чуть не обоссывается. Ты проскользнул, страхующий отработал, и валим дальше. Вперед и вверх. Через минуту и не вспомнишь, что проскользнул.

Но это – если надлежащая емкость заранее опорожнена. А если нет? Гидравлический удар – о таком тоже слышали? И что от него трубы рвутся? Водопроводные, нефтепроводные и всякие прочие, стальные или какие они там теперь. Это уже не приметы, уважаемые обучаемые, это ваша любимая наука и техника. Мистики ноль. Конечно, такое оно не при каждом срыве – дуракам везет. Иногда. Но уж когда не повезет, то по-крупному. Разрыв мочевого пузыря – это не то, что на вершине стоял бухой, как спел один мудак, которого не то, что к вершине, а и к началу маршрута не подпустили. И, заметьте, никакой доврачебной медпомощи. Доволокли до ровного места – и отдыхай. Улыбайся и жди вертолета. Да и врачебная-то помощь – не дать помереть и дать справку на стойкую инвалидность.
Число аварий с разрывом мочевого пузыря в группах, уважающих приметы и не уважающих – это небо и земля, лед и пламень. Чума и триппер. Чистоплюйные мудозвоны до сих пор не сподобились проделать анализ наличных сведений по этому делу. И тем более – опубликовать результаты. Но сами-то материалы есть.
С высоты верхнего образования обгадят что угодно. Только не заявление, что материалы есть. Оно затыкает интеллигейские клоаки наглухо.
И вот восемь победоносных струй хлещут по рыжей вековечности скальных нагромождений. А восемь заключительных выхлопов повергают их самих в изумление нездешней гармонией пердежного аккорда. Как-то даже воскликнуто было в экстазе: Какая глубина! Какая смелость и какая стройность! Я тогда сразу просек, что это цитата: рядовой пердун не может импровизировать так могущественно. Даже если он скалолаз из скалолазов.
От развилки оттекло – в мозгах прибавилось. Теперь сами почтительно и деликатно заводят: нет ли в инструкторско-педагогическом багаже еще какой-нибудь такой драгоценности.
Ну, как не быть. Вот, например, напоминаю, та катавасия с матом на все ущелье, гремевшая позавчера, в последний день скальных занятий. Когда отрабатывали движение в связках.
– Абсолютно не умеете понимать друг друга без слов! – изобличаю я. – Превратили скальный полигон в страну советов! Кто на маршруте языком треплет, тот дела не делает!
Все это уже говорилось. На разборе цикла скальных занятий. Но человеческая натура такая: с первого раза никогда ничего ни в один мозг не вместилось.
– Хулиганы и матершинники! «На самостраховке», и «страховка готова, пошел!». Нет на маршруте других слов, несчастные!
Робко уточняют:
– А если вместо «пошел» вырвется «пиздуй»?
– Исключено! – режу я. – В самом крайнем случае – «Хуячь!»
Вот в таком виде воспринимается.
И если сказать, что после этого движение началось черепашьим шагом, то это будет незаслуженное оскорбление благородного и беззащитного животного. Только профессионал-тренер способен оценить меру подвига, ценой которого отделение сдвигается с места. В гробовом молчании – кто поверит? Разве тот, кто из тех лагерей. Архипелажных. Там не был, не знаю.
Но вот навык все-таки начинает складываться – маршрут-то простенький, учиться легко! Каждый новый взлет проходится все увереннее, движение убыстряется и, наконец, доходит до нормы. Инструктор молча торжествует: к моменту выхода на вершину отделение из толпы судорожно молчащих психопатов преобразилось в артель. А в артели за общей и любимой работой слова не только не нужны, но и здорово мешают.
Класс альпинизма не там, где прошли маршрут без аварии. Класс там, где его прошли без единого слова. Если что-то пришлось говорить – значит, делалось что-то не то. Вот почему, кстати, бывалый альпинист – это безудержный трепач. В лагере и тем более – дома. На равнине. От натуры это не зависит. Просто наверстывается то, что не добрано на маршрутах.
На вершине передых – не от подъема, а именно от этого самого молчания. Сначала все кидаются распознавать окружающие горы. Разумеется, сразу угадан Акташ, «Белый Камень», господствующий над округой. Потом поглазеют назад и вниз, позубоскалят над видом стоянки отряда, расстелившейся глубоко под ногами. А затем главное – взаимное полоскание друг друга за идиотский вид на маршруте. Когда по ситуации из души рвалось: «ну, хули ты, перемать, делаешь-то!!!». А по делу надо было самому и молча делать то, что надо. То, что диктуется формой рельефа именно в этом, сейчас проходимом месте, и действиями товарищей по связке. Свято блюдя при этом трижды священные правила безопасности.
Треп бушует, как смерч. Только инструктор при деле.
В каждом горном узле имеется закоулок, именуемый «гнилым углом». Там накапливается непогода, прежде чем выхлестнуть на округу. Здешний гнилой угол я как-то назвал «шахной», и словечко это мгновенно прижилось. Причем никто никогда не спросил, что оно означает. И вот я вижу, что шахна караулит меня на развороте учебного восхождения.
До законного срока радиосвязи – часа два. Я приказываю одному из своих снять с себя яркоалую ветровку и размахивать. Сработало. Через считанные минуты в рации заскрипело:
– Сатурн-6, я Сатурн, чего размахался? Прием.
«Сатурн» – это личный позывной Жучкина, начальника спасательной службы нашего альпинистского района. На это я и рассчитывал: машущего он увидит немедленно, чем бы ни был занят, и тут же выскочит на связь. А «Сатурн-6» – это я с моим отделением. Начспас владеет ситуацией полностью: кто где и кого куда.
Тонкость в том, что самому Жучу быть здесь вовсе не полагалось. Место начспаса – на базе, между спасфондом и столовой. Сверх того, и явился-то сюда вопреки всем запретам Федерации альпинизма (далее ФА): шел ночью и один. Дело не мое, разумеется. Но если он под руками (а если точно, под ногами), то мудрость предписывает употребить его на все сто.
– Сатурн, тут из шахны срань идет, прием.
– Ты что, совсем, что ли, ты же в эфире, прием!
Чтобы передать смысл и тон этого указания в точности, не хватило бы всех словарей русского мата, созданных когда-либо как Академией наук, так и самозваными исследователями.
– Сатурн, виноват, непогода идет, прием.
– Ну, и чего, прием.
– Разреши по зеркалам спуститься, чтобы не влететь, прием.
«Зеркалами» называют почти или совсем вертикальные скалы с ничтожным числом трещин и зацепов. Подъем по зеркалам – это наивысший уровень лазания. Спуск тоже не курорт, но все же: «сидя на веревке» или, по имени изобретателя, «дюльфером». Для начинающего дюльфер – это кошмар: заставь-ка себя шагнуть в пропасть и повиснуть над ней на веревке… Зато обученному нет удовольствия шикарнее: усилий никаких, скользи себе вдоль отвеса, удобно, быстро. А если еще и эстет, так перед глазами – всемирно прославленный Рерих пополам с Бочаровым. Этот никому, кроме считанных удачников, неизвестен, но от того не хуже. Если не лучше… Конечно, от тебя самого тоже кое-что требуется. Иной и десять, и пятнадцать лет в горах, а на зеркала с ним лучше не попадать. Особенно, если глубина спуска больше длины спусковой веревки, и нужны пересадки с одной на другую. Но мои сегодняшние на скальных занятиях показали себя как надо. Вот кабы еще без слов, включая заменяющий их мат… Главное же – часа два с лишним экономии времени: зеркала спускаются прямо к стоянке.
Но при всем при том это серьезное изменение маршрута с повышением сложности восхождения. К командиру отряда с таким и не лезь. А к начспасу – в самый раз. Поэтому и внеочередная связь. И ответ начспаса:
– У тебя в маршрутном листе что написано, прием.
У меня там рукой начспаса было вписано: иметь на случай непогоды палатку (в единственном числе, и на том спасибо!) и теплые вещи. Это на восьмерых мордоворотов, не считая меня самого. И на чисто скальном маршруте, где и места-то приличного для нее не найдешь! Дурацкий, бесполезный груз, здорово тормозящий движение. Конечно, если бы я не зажег банду на добросовестную учебу, мы бы и с ним проскочили до непогоды, но если бы да кабы… Мою же запись о том, что в экстренных случаях инструктор принимает решение по ситуации, вычеркнул, ничем не заменив. Не разрешил и не запретил. Бздун. Двукратный.
– Выполнять волю начспаса быстро, точно и инициативно, прием.
Такой ответ Жучу в самую жилу. «Приказы выполняются быстро, точно и инициативно» – кто служил при Жукове, тот знал. Жучкин служил при Жукове.
– Вот и выполняй, – и отрубился, даже без обязательного «конец связи». Что еще нужно простому и тихому человеку?
Воля начспаса мне была известна: в любых условиях действовать по делу. Без колебаний выходить за пределы писаных правил, если обстановка требует, а квалификация позволяет. Для дисциплинарной комиссии ФА это был злейший криминал, караемый при обнаружении беспощадно. Но начспас знал, что в случае аварии по моей вине я ссылаться на него никоим образом не буду. Я же знал, что и он знает, что я не буду ссылаться, а он знал, что я знал, и так до бесконечности. Поэтому я прячу рацию и к вящему восторгу хивы объявляю, что вместо спуска по пути подъема будет дюльфер с двумя пересадками:
– Видите, фраера, что значат приметы!
Кайф – до мочеточников. От счастья даже спросили: обоссывать ли начало спуска? Ответ: по готовности, но чтоб ни капли на спусковые веревки…
На стоянки свалились вровень с непогодой. Здесь уже гасили примуса, кто успел разжечь, и подтягивали палатки – пересиживать бурю. Из чего бог послал лепили снегозащитные стенки. Я приказал своему отделению наши палатки снять и напирать под снежный надув. Он просто сам просит отрыть в нем пещеру. Учеба продолжается. В условиях, максимально приближенных к реальности.
Главная вонючка отряда, впрочем, и всего лагеря, – я буду называть ее Изольдой – не упустила провонять из своей палатки: для Астратора главное в жизни – издеваться над людьми. Рвань. То, что мои подались к надуву с таким же наслаждением, как садились на дюльфера, ей понять было абсолютно не дано. А мне, уже заметаемому сранью, работенка осталась самая блатная: снимать у начспаса контрольный срок и отчитываться за проведенное восхождение. Включая изменение маршрута, которое мне никто ни хуя не разрешал. Именно в такой формулировке. После публичной порки меня же за слово в тыщу раз слабее, но в эфире. Во, бля, службист!

Кто-нибудь менее мудрый, чем я, поспешил бы, может быть, напомнить, что изменение маршрута никто ни хуя не запрещал. Я же, твердо рассчитывая на высшее человеческое благородство, привычно и тренированно погружаюсь в тему своей природной тупости и врожденного благоговения перед всяким начальством. Особенно горноспортивным. То, что моя изысканная тактичность замечена (тем более, оценена, куда с добром!), никак не обнаружилось. Вместо этого – детальнейшие расспросы: как я находил места для пересадок на зеркалах, насколько они удобны, наблюдались ли падающие камни и так далее. При всякой другой погоде я бы счел эти вопросы в высшей степени профессиональными и уместными. Сейчас же меня напрягает только одно: что иссякнет раньше – шахна или начспас. Ни палатки, ни продуктов при нем не ощущается. Рассчитывал, видно, кончить дела за минуту и ускакать вниз налегке. Не кончил и не ускакал. Теперь – на леднике в бурю безо всего.
Умение залетать подобным образом у нас именуется распиздяйством. За Жучом эта несколько резкая характеристика закрепилась давно и прочно.
Спешу, однако, уточнить, что «распиздяй» вовсе не означает «плохой альпинист». Еще на заре карьеры, не мастером спорта и не начспасом, Жучу довелось– из-за чужого долбоебства, не своего – несколько часов просуществовать внутри выноса снежной лавины. Раскопанный спасателями, он, как потом повторяли долго и много, заявил: ну, никакой личной жизни! – и, выхлебав термос с горячим чаем, включился в раскапывание остальных. Застигнутый, как сейчас, непредвиденной сранью, он спокойно пересидел бы ее на куске пенопласта, которые мы называем подсрачниками и с которыми никогда не расстаемся. В своем самодельном, никаким бурям не доступном пуховике. И явился бы по месту постоянного пребывания свеженьким, как будто так и замышлялось.
На этот раз такое умение не понадобилось. Именно в тот момент, когда я окончательно укротил Жуча непреклонностью своего чинопочитания и начальстволюбия, из снегопада выдвинулись мои пещерные копатели. С официальным докладом: тепло, светло и мухи не кусают. Ох, какое счастье было прервать служебный разговор!

И вот – блаженство: тепло, светло и без мух. Днище пещеры застелено палатками, выпростанными рюкзаками и спальниками – можно и нужно разуться. И до известной степени – раздеться. А в завершение – вот это класс! – уже поспевшее ведро какао. Осталось только перетерпеть ритуально неизбежный рев под видом пения: Мечты сбываются мои, Зачем мне кофе и чаи, Когда я пью какао!
Дорогого гостя разместили на стопке подсрачников, поднесли первую, особо ароматную кружку, а к ней не что-нибудь, а кусище вафельного торта. Торт замышлялся под самостоятельное восхождение, когда пойдут на гору без инструктора и, если этот инструктор чего-нибудь стоит, возвратятся со славой. Но по хлебосольству отделили от предполагаемого торжества достойнейшую долю. И когда Жуч, опупело сжимая этот кус, приложился к кружке, я поймал сквозь парок от какао взгляд, выражавший: ну, бля, и счастье же тебе – то есть, мне – привалило с таким личным составом!
Я ни тогда, ни после не стал ему объяснять, что каждый сам кузнец своего счастья. С тех пор, когда в наш лагерь стали приезжать сибиряки, особенно своими сборами, я старался работать именно с ними. При всех неизбежных исключениях каждый из них всегда и жрал за троих, и работал за пятерых. На спасаловках, когда они случались, лучше них вообще не бывало. И, конечно, обучать таких – высшее удовольствие. Они меня тоже запоминали, и передавали своим молодым, что-де там, в Памиро-Алае, есть такой Остротёр, ничо мужик.
Не успел я всего этого отдумать, а начспас проработать свою кружку, – он, впрочем, и не спешил, а наслаждался до пота на причинном месте, – как сквозь палатку, затыкавшую вход, то есть лаз, донеслось:
– Тук-тук! Здесь будет инструкторское совещание?

Это был Лисицын, командир отряда. Не то, чтобы совсем гнида, но близко к тому. Вычислил, что в снежной пещере обязательно будет горячее. И какую же крысиную натуру надо иметь, чтобы сквозь бурю потащиться за дармовым куском из своей отдельной командирской палатки. А перед бурей вовсе не звал в нее бездомного начспаса. Один из моих, не заметив, как преобразился начспас (впрочем, заметить это мог только я), дернулся было откупорить лаз. Но тут раздался приветливый, просто отеческий голос начспаса:
– Отменено совещание, отменено! Всем вернуться к отряду и отдыхать!
Распиздяй был начспас, но не дармоед. И дармоедов на дух не выносил. Пришлось командиру переть в зад и нирванить в своей командирской палатке, в мокре и сухомяти. Нигде в отряде, кроме нас, в тот вечер примуса не трудились. Как по рыдательному душевному настрою палаточных обитателей, так и по железным правилам безопасности.
Окончательно добили начспаса мои сибиряки, когда понадобилось опростать ту самую, наиважнейшую полость во внутреннем начспасовом устройстве. Гидравлический удар, разумеется, не грозил. Но и статический напор – не шутка. Он не рвет флюидохранилищ, он неумолимо выталкивает наружу, на шестибалльный штормягу. Вот тут-то и узнано было начспасом (а также и мной), что для него, для напора, предусмотрен некий специально подготовленный изгиб пещеры. Днище за ним деловито очищено от снега до самой морены. В глубине морены, как знает каждый, кто знает горы, непременно журчит ручеек. Услаждая слух, он еще и уносит всякие ФЛЮИДЫ, мешающие жить и побеждать.
…КОНЕЧНО, ЕСЛИ РЕЧЬ ИДЕТ О СУБСТАНЦИЯХ ПОВЫШЕННОЙ ВЯЗКОСТИ… Парни мои были из некоего жутко авторитетного НИИ СО РАН, и такие формулировки выпархивали из них, как ласточки-береговушки из своих норок...
- Нет, нет! – перебил начспас, стремясь даже мысли не допустить о повышенной вязкости.
…И вот, все по спальным мешкам. Сухие, теплые, сытые. Баюканные особенно нежным и сладостным в таком разе воем бури. А я сверх общего для всех блаженства еще и сам на себя радуюсь. Как мудро употребил я распиздяйство начспаса, негаданно явившегося к нам и здесь застрявшего! Сидеть бы нам сейчас в спусковом кулуаре как последним идиотам всей хивой в одной единственной палатке. И никакой Лисицын не вякнет про нарушение правил, даже если будет подзуживать Изольда. А что она будет, я знал достоверно. И начспас это знал, но это будет в будущем, а сейчас было настоящее. Сейчас он, стальной, титановый, твердосплавный, пребывал в наслаждении, дополнительно ласкаемый негой мочевого пузыря, только что опорожненного. Под звон незамерзающего ручейка в недрах морены.
Наружу его блаженство выразилось классической формулой: «Просто опизденеть!» при залезании в спальник. Кто попроще, мог бы и осудить такое заявление как не совсем точное и до некоторой степени неуместное. Для меня же оно ярчайше высветило всю полноту женского начала, которое, по моим наблюдениям, непременно ютится в глубинах души любого начспаса. Самого дикого, самого остервенелого в бурях жизни. И под надлежащий кайф расправит эта скрытая, тайная женственность свои нежные лепестки и с неудержимостью паровоза со сломанным тормозом бросит в лирику. В самое сокровенное, что может быть в душе профессионального альпиниста и образцового распиздяя.
Так и довелось мне узнать, как родные горы чуть не всрали Жучу аварию с гибелью людей. И не какой-нибудь, а массовой: три и более трупов по тогдашней классификации ВЦСПС. И как ни хотелось спать после шестнадцати часов на маршруте и своей доли какао, а слушать пришлось.

Началось у Жуча с того, что на очередном пленуме ФА к нему, простаку заалайскому, подсыпались не больше, не меньше, как ведущие деятели ФА братской тогда еще Эстонии. Сначала была, естественно, полная жопа комплиментов его альпинистской слааве, ааавторитееету и влияаннию. А затем главное – не возглавит ли прославленный мааастер альпинистскую экспедицию эстоонсковоо национального Спорткомитееетта. И собрался этот самый комитееетт на знаменитейший среди отечественных горолазов и не только среди них пик Победы. Не больше и не меньше.
Будь мой Жуч хоть на полграмма мозговитее, отшил бы их сразу и окончательно. Но все житье его прожито было в Средней Азии, все пути пройденные – по Памиру да по Тянь-Шаню. Сверх того одна только Москва была видана, да и то мельком: время от времени собирала троглодитов на свои пленумы ФА. Не расширяет горизонтов такой жизненный опыт. И не подводит к вопросам такого, например, типа: а с какого горя национаальныый Спорткомитееет братской Эстонии ищет руководителя экспедиции на краю света, если у самих, в их эстонской почтиевропе, свои не хуже, если не лучше? Вот хоть Ваня Куркулов: вырастил к тому времени больше половины их собственной чухонской ФА. Сам туда, кстати, никогда ни выбран, ни введен не был. Хотя через Всесоюзную ФА добывал для них и деньги, и снаряжение, и места во Всесоюзной школе инструкторов. Я все это знал и без Жуча, но слушал и молчал. Тут перебивать – дольше заснуть не даст.
Так что, польщенный до трусов и плавок, Жучкин как последний лох согласился. В положенное время пришли документы по экспедиции. Оказалось по ним, среди прочего, что не-чухной в экспедиции будет только он один. Случись такое в родном Чуркестане, отказался бы наотрез, да там такого никогда и не было и не будет. Но не в Чуркестан же зван, в Европу! И документы – пальчики облизать. А уж характеристики на личный состав – не на Победу время губить, а сразу ордена выдавать.
(И, небось, додумал я самостоятельно, даже малость смутился, когда увидел их живьем, – богатыри, не ты. Элита, перемать. На подбор. Сам перед ними – охнарик эдакий. Мал, да удал, конечно, но все-таки…)
– …И весь учебный цикл прошли, как положено, ну, не без задоринки, разве что: а наас учили не таак… ну, это всегда и везде. Ты тоже, когда к нам явился из Безенги, права качал.
Вот и работай с такими. Вот совершенно искренне считает, что не соврал. Явившись из Безенги, я рта не открывал. Делал только по-своему и не спорил. Но по-ихнему это и значило – права качать.
– …Ну, сводил их на учебное… Вроде ничо, идут, страхуются, тока вот увидел первый раз, как там у них: каждый что несет, то и жрет!

Это евроблядство я знал еще по Кавказу, когда в прославленном на весь альпинистский мир Безенги появилась первая еврятина. На всю жизнь запомнился первый обед на совместном выходе. Мы сидим вокруг ведра с супом и хлебаем. Они тоже сидят кругом, только жопами к середине, каждый на своем рюкзаке, каждый чего-то там тянет из-под яиц и жует. И оба круга хором думают о другом: ну, и зверье!
– У, Ебропа!!! – рычал начспас шепотом. Можно было подумать, что он из местных: они не различают «б» и «в»: «ебрей». Но я знал: Жуч из вятского теста. На мордовских, кстати, дрожжах. От них, небось, и замашки его чапаевские…
– Ну, замечаний особых не нашлось, пора выпускать на самостоятельное... Нашел для них горушку, так себе, лазанья почти нет, ну, и льда особого тоже, только тягУн, пилёжка (эти словечки означают длинный и нудный подъем, даже без особого набора высоты – К.А.). Самый раз для тихоходов. Выпускаю их, как положено, маршрутный лист заставил переписать раза три (заполнение маршрутного листа по тогдашним советским правилам было нуднее самого тоскливого учебного восхождения – К.А.). Шестерых заставил маршрут наизусть пересказать, хэ их знат, как они в деле. Не сам же учил… Лавинных лопаток чтоб не меньше одной на три рыла… Ну, у них больше и не было. Не то, чтоб я рассчитывал на таку поибень, как щяс… – тут я его толкнул, чтоб не лаялся. Рядом спали простодушные рядовые альпинистики, и совершенно не нужны были тут хуевые слова от большого и уважаемого ими человека.
– Да я ничо, – и продолжал потише: – Просто, бл… (и снова получив под ребро, продолжал) …ну, чтоб привыкали. Победа она и есть Победа. Это те не Кавказ!
Я не стал спорить. Конечно, на Центральном Кавказе, в Безенги, снега, льда и штормов наедаешься до ушей, но всё же к лавинным лопаткам руки там не прирастают.
– Ушли. Ну, мысли у меня не было проверять рюкзаки, тем боле, в штаны им лезти! Кэмээсы же, б…! – Ну, прошел день, контрольный срок на хую (еще толчок – К.А.) на носу, я им какавы два ведра нахуя… навел, думаю, придут, порадуются. Вижу, идут. Там грива такая, из-за нее высачиваются, вроде даже качаются. Ну, думаю, неужели этот пупырь их так выеп… измордовал? Ну, кэмээсы же, на Победу собрались! Подходят: сопли у всех до бороды и ниже, и плачут! Понимаешь, бл, не, ничо, ничо, ну, плачут живыми слезами, все двадцать, мужики, б… ну, глазам не веришь! Связи днем не было, непогода, конечно, но сразу видать, гору не сделали (то есть до вершины не добрались – К.А.). Какая нах гора, если сопли до пупа и слезы! Садитесь, грю, мужики, и какаву, потом разговор. Кружки вынули, пьют, бл, не, не, ничево, пьют и не садятся! Стоя пьют! Слоны, что ль! Или не устали?
Дальше я запомнил только кусками, потому что трясло от хохота. Чтобы не рявкать на всю пещеру, пришлось заткнуть рот пуховой рукавицей.
– …Ну, налетела срань! А вы чо, не знали? Вы же на Победу собирались! На ей погоды вообще не быват! А ни палаток, ни пуха! Написали в маршрутном, бл, ну, еп, и не взяли! Облегчились! Сбегам на пупырь налегке, и вниз, какаву жрать! А засадило их у второго взлета, ну, ты не знашь, три часа от лагеря и час до вершины, если погода. Хуясе, ничо, ничо, ни вперед, ни взад! Придумали: рыть пещеры в снегу. Дык они и роют, как жрут! Каждый себе, а других остальных к ебеням! И вырыли: двадцать гробов стоймя, по штуке на рыло. Как же! Харю и яйца внутрь, а седалишшу на простор. И глубже-то не нарыть: нечем! Ледорубами наскребли, сколь смогли, и пиздец! Пересидеть собирались! Перестоять! А срань-то как ебанула на весь день! Тока и хватило просвета, чтоб до контрольного срока в лагерь прибежать. Да кабы прибежать! Припиздюхали хуже безногих. У инвалидов хоть мускулы на жопе, а у этих чево?! Так и выжрали какаву стоя, а дальше чево? Ни сесь, ни лечь! Какое тут сесь, эслиф жопа до костей живой лед?
Я уже не толкал его ради полной бесполезности этого занятия. Я думал: это же просто символ, что недоебков понесло именно на Победу! Изо всех четырех семитысячников СССР она не самая сложная и не самая высокая, но к мудакам самая беспощадная. И сам омудел настолько, что спросил:
– А как же с Победой?
– Да какая нах Победа! – завопил он диким шепотом. – Ну, ты сам высунь голую жопу на три часа!
– Хуиньки, – отшептал я, млея от воспоминаний. – Минуты на две, и пиздец. Когда шли на Корженеву, было такое.
Корженевой мы называем для кратности пик Евгении Корженевской, один из четырех помянутых семитысячников. Тогда одному из нас – и нехуя спрашивать, кому именно – на подходе к знаменитому «куполу 6 200» потроха прищемило в усмерть. Пришлось подвесить засранца на двух страховочных веревках жопой в пропасть над ледником Фортамбек. Такой был цирк под куполом неба: спустить на весу пуховые штаны и поднять обратно. Возможность подтереться схема подвеса исключала абсолютно, но и не потребовалось. Субстанция повышенной вязкости прямо на выходе закаменела в звенящий гранит (или гранат?) и унеслась в теснины Фортамбека бесследно и безостаточно.
Жопа человеческая – загадка поглубже души поэта. Четверо суток шли на пригоршне чернослива в день на рыло и чае из натопленного снега. В жопах – космический вакуум. И на пятые сутки одна из них выдала такую суб-еб-станцию!
Корженеву мы тогда не сделали: на куполе 6 200 сразу двоих срубила горная болезнь. Но восемнадцать жоп были сбережены как зеницы оков (очей?). С пуховыми штанами тогда мы сроднились как со страховочной веревкой.
- Корженеву, бля, тебе! А лыку не хошь? Без мозгов ешшо не туда захуячивали! А беж жопы куда? Обелиск, бля, на Победе сложить в двадцать окороков мороженых! Они, бля, только сопли с бород соскребли и вниз, ети иху мать! Вниз, на поезд и домой, блянах, и не в самолет, там сидеть надо, а сидеть-то нехуем! И как они жрали в дороге и чего, если сральники до нуля вырублены! Я им командировки оформил и почтой отослал, и тренерских денег не взял, пусть они их себе повтыкают!.. – и умолк, осознав, что его тренерскую зарплату им втыкать тоже было некуда.
Я тоже утих, обессиленный в хлам. Полчаса начспасова рассказа отозвались на мне как три часа бешеной езды по ухабам и рытвинам. И флюидов набралось, как и полагается при такой езде. Пришлось распахивать спальник и вылезать. Резюмировав таким образом:
– Да, Антипыч. Доверили тебе, можно сказать, двадцать лучших жоп братской республики. А ты не проникся. Ведь это они хотели вроде как сами, без Вани Куркулева. Сами-де с усами, бородами и жопами. А ты чтоб у них вроде егеря на генеральской охоте. Какавом поил и командировки оформлял. И пуховые штаны на них надевал.
И я побрел полуощупью в благословенный отсек, с камнями морены вместо снежного пола. И так сладостно слился расход флюидов с пением ручейка из недр морены: валяй, браток, слышалось мне, добавляй орошения. Я знаю, звенело из глубины, ты свой, ты гор не покоряешь, ты друг, а не покоритель… Чудно: звенит как будто рядом, а попробуй докопаться – ни за что.
На обратном пути, благостно облегченный, я обнаружил, что спальники остального коллектива легонько, но безостановочно сотрясаются. Этакий жопоголовый тремор во всем отделении. Во, деликатность! Всё слышали, язвы, и ни звуком, ни шорохом себя не выдали. Ну, и нормально. Знания и опыт любимых инструкторов должны осваиваться непрерывно, день и ночь, в бурю и в вёдро. Солдат спит – служба идет. Старлей ссыт – а она идет.
…Именно тут я сообразил, откуда взялась сама идея вот этого отдельного отсека в снежной пещере. Это был, очевидно, вывод из моего сегодняшнего урока про обоссание начала маршрута как фундаментальный принцип горовосхождения. Вот что значит – реально грамотные люди. Не только освоение передовой науки и практики, но и творческое их развитие.
– Ну, и чем дело кончилось? – спросил я, залезая в спальник. Что за блаженство погружаться в пуховое тепло из бодрящей свежести снежной пещеры!
– Да тем и кончилось, – тоскливо отвечал начспас. Сжигавшее его пламя воспоминаний уже выплеснулось. Оставался только вонючий угар от еще не догоревших головёшек. – Зимой приезжаю на пленум Федерации. То, се, а под конец Ратутуев ко мне патсаживацца и грит: а я вас внес в черную книжечку.

Ратутуев был организм уникальнейший. Полвека и больше он детально собирал и дословно записывал все, что случалось плохого в советском альпинизме. Сугубо неофициально. В дисциплинарную комиссию ФА и все другие трупоедки его писания не попадали. Но тем тошнее было к нему угодить. У него оседали самые тонкие тонкости, до которых ФА не могла, а то и не желала докапываться.
– Вы, грит, выпустили молодых, необученных альпинистов в непогоду, неподготовленных, неправильно экипированных, и только, грит, за счет собственной выносливости и волевой подготовки они вырвались из аварийной ситуации. Ну, бля!.. Не, бля, вы, говорю, меня вычеркните из вашей книжечки. И рассказал, как дело было.
Простяга Жучкин: Ратутуев не вычеркивал. Он против каждой записи имел чистый лист, где сверху было заранее написано: «По объяснению (свободное место для названия обвиненной стороны) дело было так…»
Как-то шепотом хрюкнув, Жучкин добавил:
– Веришь, бля, остоебе… ну, это… вот уже скока раз говорили – подавай, падла, на заслуженново тренера, и тебе хорошо, и федерации (имелась в виду одна из местных чуркестанских ФА – К.А.), а я, бл, как вспомню эту тетрадку ратутуйскую, так… – и дальше началось какое-то бурчание, на которое уже можно было с легким сердцем положить что положено. Так что до сегодняшней срани один только Ратутуев, один во всем мире, полностью знал, какой же на самом деле распиздяй и мудила Жучкин. Теперь добавился еще один: я.
Можно и практически неизбежно было дикому душанбинцу охуеть от муляжного блеска еврочухны. Можно, хотя и непозволительно даже для прирожденного распиздяя не распознать фальшивых кэмээсов по циклу ледово-скальных занятий и учебному восхождению. Но вот выпустить эту рвань оттуда, где она должна быть по природе своей и куда сама залезла, – это уже крупняк. Тут надо было засунуть в жопу (в свою, разумеется, не мороженную и тем самым полностью дееспособную) весь свой провинциализм. И по полной программе хуячить все, что требует в таких случаях ФА и за что ее ненавидит безбрежное море неудачников. Разбор по всей форме, протокол разбора с детальным описанием всего дела, и подписи, бля!! А если сявки сбежали, сорвав разбор – первый раз, что ли, такое в нашем деле?!! – то именно так и написать, подписаться самому, зарегистрировать все до каждого листа в республиканском Профспорте и посылать самым официальным порядком в Федерацию.
– Кляузы разводить, да? Доносы писать?
Во как! Кто где, а Изольда тут как тут. Духом, конечно. Телесно она там, загибается от холода и некорма в своей палатке одинокой. А здесь – ее любимейшая тема: донос исключается. Доносчики – не люди. Разворачивалась эта тема каждый сезон, мощно и систематически. В результате из года в год не подымалась корявая рука Жуча написать в официальной бумаге про гавно – гавно. На словах – с широкой душой. А писать – никак. Очутиться в доносчиках – лучше в лавину попасть. Из лавины, глядишь, и выкопают. А доносчика – сама Изольда изничтожит. Морально.
– Чистоплюй ты у нас, Антипыч. Не генеральское дело – клопов давить.
– Да уж пиявить-то ты умеешь.
Уверенно так сказал. Приходилось ему привлекать меня в «ущельские комиссии». Где несчастные случаи разбираются предварительно, для материала верхам. С огромной неохотой привлекал – исключительно для кворума. И я его понимал. Жуч каждого, кто влетел сначала в аварию, а потом к нему на разбор, считал другом, попавшим в беду, а себя – адвокатом, который должен либо вообще избавить несчастного от наказания, либо на бедность обеспечить ему самый минимум. Потому что дисциплинарная комиссия ФА подходила к вопросу просто и ясно: есть авария, значит, есть виновные. И они должны быть наказаны. И все!!!

Не все, конечно. Молча предполагалось, что виновные не только есть, но и тут, под рукой. Обязательно в самой аварийной группе и, в порядке исключения, кто-нибудь из причастных к подготовке восхождения. Первейшая обязанность «ущельской комиссии» была не в том, чтобы просто найти виноватого, а найти его именно в этом круге. Так «ущельская комиссия» автоматически превращалась в шайку доносчиков и кляузников. В Жучевом понимании этих слов. И он, не имея понятия о том, как тут быть, действовал по принципу: чем хуже, тем лучше. То есть чем меньше в его выводах по «ущельской комиссии» будет кляузы и доноса, тем лучше.

На верхах, в дисциплинарной комиссии ФА и в самой ФА это прекрасно понимали. И они вовсе не заставляли таких, как Жуч, наращивать объем кляузы и доноса. Нелепые тексты протоколов «ущельских комиссий» они, не изменяя в них ни слова, выворачивали так, что протокол оказывался самым жутким обвинением. А такие, как Жуч – самыми паскудными доносчиками и кляузниками. Они абсолютно не понимали,как это получается, и выход находили в том, чтобы писать вообще как можно меньше. А если было возможно – вообще ничего не писать. Случай с чухной оказался для него именно таким.
Меня же эта проблематика не беспокоила. Мой интерес к авариям в горах был в точности таким же, как к авариям на производстве: они указывают, над чем еще надо подумать. Если так же считает и вся комиссия или, по крайней мере, ее влиятельное большинство, анализ аварии становился полезнейшим исследованием. Бывает такое процентах в десяти – пятнадцати случаев. Видел я в таких случаях крупнейших деятелей науки и техники, которые специально добивались возможности участвовать в таком разборен. А в остальных случаях разбор превращался в изучение «человеческого фактора» - нигде в другом месте такого не встретишь! Как на штурм кидается широкая масса – кто себя выгораживать, кто других топить. И обязательно будут такие, которым надо просто нежные лапки погреть на беде. Заставить эту сволочь заниматься делом – абсолютно невозможно. Такого, кто на это пойдет, свои же употребят как предателя. Там всегда заранее назначено, кто где, кого куда и что почем. Но зато будет исключительно интересно (и полезно!) понаблюдать, какой именно способ вранья будет выбран теми, кто абонирован на то, чтобы не дать разобраться в настоящих причинах аварии.
Эти дураки не знают – иначе и не были бы дураками, – что когда человек врет, он рассказывает о себе гораздо больше, чем он мог бы рассказать впрямую. А также и своих благодетелях, нарядивших его на разбор аварии и на скрытие ее причин, то есть на срыв этого разбора. Надо только завести его на достаточно широкое вранье. Лучше всего – на совсем беспардонное. И потихоньку такая квалификация у меня приобрелась.
И если на ущельской комиссии потерпевшие имели глупость пытаться врать о причинах и ходе аварии, я эту свою квалификацию включал. В результате оказывалось, что такую шваль в самом деле защищать не следует. Вот именно это Жуч и назвал моим умением пиявить.
– Как не уметь, Антипыч. А ты, когда в пионеротряде был, Пионерскую Правду только на цыгарки употреблял, так ведь?
Антипыч был из ремеслухи. Цыгарки они крутили, логотипов не разбирая. И пионеротрядами там не пахло, как и совестью в дисциплинарной комиссии ФА. А если в ремеслухе про кого-то сказано было: «сексот» (слова «донос» там не было), это были кранты. Окончательные и бесповоротные. Так что изольдина спорынья сыпалась на почву самую подготовленную.
– Чево ты? – Глубин моего к нему подхода Антипыч не прозревал.
– А тово, что в ней раздел такой был: «Люби, учи и знай великий русский язык». И восклицательный знак на конце.
– Да хули ты? – повторил он уже с оттенком.
– Да вот те и хули. Донос – это про то, что самого доносчика не касается. Когда случайно узнал или втерся в доверие, а потом потащился докладывать. В расчете на магарыч. А то, что у тебя с чухной получилось, это что – не твое дело, что ли? И заметь: донос – это не клевета. Вот они сами тебя обосрали у тебя за спиной, это что? Донос?
– Ну, а хули? – это повторное «хули» было уже совсем заостренно. Как и ожидалось.
– Да уж хули. Это, Антипыч, не донос. Это называется навет.
– Да не один ли хуй?
Происхождение и смысл этой формулы меня всегда занимало. Почему именно хуй? Не ухо, не глаз и даже не пизда? Она-то заведомо из двух половинок. К тому же зеркально симметричных.
Самому этому занятию – копаться в смысле слов и выражений – меня выучил тот же самый Рататуев. Как-то слушал я его лекцию на главную для всех нас тему «Опасности в горах». Лектор и пропагандист Рататуй, кстати, был первоклассный. И по ходу выступления он изящнейшим образом свернул на то, как родная советская власть очередной раз пыталась закрыть советский альпинизм. Говорю «очередной», поскольку это всегда было ее голубой мечтой. Так и не достигнутой. В тот раз, о котором вел речь Рататуев, бочку катил не кто-нибудь, а непосредственно Генеральная прокуратура СССР. Вы же сами, – разоблачалось, – пишете всюду: опасность, опасность! И сами же туда, где опасно, ведете советских людей! А вот откроем, – отвечал Рататуев от имени ФА и всего советского альпинизма, – «Толковый словарь» Даля и посмотрим, что значит само это слово «опасность». И оказалось, в согласии с великим Далем, что это – от слова «пасти». А пасти – это значит «заботиться». Упасать от угрозы. А толковая забота – это, прежде всего, квалификация. В трансформаторную будку, продолжал Рататуев уже от себя, тоже лезть опасно. Но не закрывать эту будку надо, а иметь специалистов для нее. И чем выше в ней напряжение и, тем самым, опасность, тем выше должна быть квалификация для ее обслуги.

Против Даля и трансформаторной будки не устояла даже Прокуратура СССР. Очередной раз оставили советский альпинизм в покое. Соответственно отложили чей-то нехилый карьерный скачок.
Вот со дня того доклада я и начал овладевать рататуевым методом. Разумеется, о таких триумфах, как у него, мне даже не мечталось. Но с избытком хватало и своего удовольствия, и, иной раз, интереса других. Долго ли, коротко, сложилось наблюдение: интерес другого, как правило, тем острее, чем этот другой мастеровитее. Не в смысле образования или там служебного успеха, а именно по мастерству в том деле, которым он сам кормится. В частности, Жуч, похоже, осознал, что разница между доносом и наветом имеется, и понять эту разницу не лишне. Правда, легче не стало. Ни ему, ни мне. Я спать хотел, а он рвался постигать дальше.
– Нет, Антипыч, не один. Не меньше двух, и даже еще охуительнее. Я бы сказал, один хуй и двадцать жоп, притом мороженых.
– Ну, и на хуя ты мне это пиздишь-то?
Чувствовалось, что без нахуев Жуч уже не может. На маршруте это первый признак переутомления. Примета такая. И к ней  – очень надежное гадание. По-ученому – блиц-проверка: отдохнем? пойдем дальше? пойдем вниз? Если в ответ три «да», все ясно: горная болезнь. Вниз без разговоров. Если «да» одно или два – по ситуации. Если три «нет» – такое тоже бывает – значит, у дуры истерика. И тут уж сами виноваты, что взяли ее в группу.

Ну, сейчас-то не маршрут, а в точности наоборот. Бивак, да еще вон как грамотно подготовленный. Тем не менее, стресс налицо, притом немалый. Сначала какао с тортом вместо ночевки в бурю на подсрачнике, потом отдельный отсек для флюидов, а теперь еще открытие: донос-де не донос, и не только служебная обязанность, но и моральный долг лучшего начспаса Памиро-Алая. К счастью, до горняшки этот стресс не довел. И не потому, что слаб, а потому, что встречен был могучей волей и полным самоконтролем:
– Ты по-человечески можешь сказать, или только выябываться?
Вот, наконец, задача поставлена четко. Спать не даст, пока не получит четкого и окончательного ответа.
– Фу, как ты, Антипыч, выражаешься. Прям как плохие мальчики с улицы. Вот они на тебя насрали в федерации, да еще тайком от тебя – это навет. Да еще и кляуза. Вот это точно кляуза! И Рататуев прекрасно знал, что они, суки, на тебя брешут, как последние сволочи.
Эта мысль оказалась для Жуча по-настоящему новой. И, похоже, потрясла его больше, чем какао с тортом. Настолько, что он даже сел, прямо в спальнике. Такое бывает в наших ночевках не часто. Обычно при всяких неприятных звуках типа лавины или обвала.
– А хули же он тогда? И все они? Тоже знали?
«Они» –  это, понятно, было про ФА. Пришлось подтвердить, что, по моему телячьему мнению, они знали цену чухонской альпинизде абсолютно точно. И Ваню Куркалова они считали фанатиком, который тратит свою жизнь на тех, кто этой жертвы не ценит и не стоит.
– Тогда на хуя же они вообще?
Вот по такому вопросу и узнается настоящий, прирожденный и неисправимый провинциал. Именно такое у них у всех понятие. Начальство для того, чтобы все делать за него самого, иначе – на хуя же они вообще? И это вовсе не вопрос. Это готовый ответ.
– Антипыч, на хуя федеральщики или не совсем на хуя, но ихнее положение еще хуже, чем у вас тут здесь. – Совсем, конечно, хуйню сморозил, но так уж вышло. – И сами они с националами топыриться никогда не начнут. Сам же должен знать: их только задень – и тут же пойдут бумаги куда надо: дружба народов кирдык! ленинские принцип обосран! Бумаги, заметь, а не устный пиздеж! И попробуй тогда отболтаться – хуюшки! У них на тебя документ, а у тебя на них что? Федеральщикам на все клади нерушимое, бля, документальное обоснование. Полный состав документов по экспедиции, полный отчет руководителя экспедиция! Отчет врача экспедиции – был же врач? И тоже без жопы остался? Полный, бля, текст разбора происшествия, а если сбежали, сорвав разбор, так и фиксировать, епт, ну, хули тебе говорить? И, бля, ни единой буквы про нацию! Братья, бля! Федерация твоих бумаг ждала как манны небесной. Они в своем деле как мы с тобой на скалах: без положенной страховки ни на шаг. Что вверх, что вниз. Иначе сел на подсрачник, и кранты. И то, что Рататуй тебя в свою книжечку занес, а потом еще и тебе об этом донес, это он тебе, Антипыч, официально разъясняет, что Федерацию ты без страховки оставил, так и не дожидайся от нее движения.
– Да ну тя на хуй! – уже с отчаянием завыл Жуч. – Я же еще и виноват!
– Не, Антипыч. «Виноват» тут не при чем. Тут речь не про вину, а про квалификацию.
– Да какую еще на хуй квалификацию?
– А такую, Антипыч, что гавно разгребать надо грамотно.
– Во, бля! – в дым рассеялось все, чем начал Жуч проникаться. – Еще не хватало мне такой квалификации.
– Именно! – подхватил я с горестным торжеством. – Нет у нас с тобой, Антипыч, такой квалификации. И не предвидится.
И самый раз было сказать, что горько нам всем аукнется отсутствие такой квалификации. И еще горше – нежелание ее приобретать. Но кто тогда об этом подумал…
… Кто заснул раньше, теперь уже не вспомнить, да и незачем.
Наутро лукулловы пиры продолжились. Жуч, не веря ни глазам своим, ни глотке, трескал жареную картошку с салом. Это мало того, что живую картошку, еще и сковороды затащили на стоянки! Жуч, видимо, не знал слова «извращенцы», иначе неминуемо сказал бы его. Сказала его позднее, уже на базе, Изольда. А приправа была из чабреца. Это я из Безенги привез. То есть не чабрец, конечно, он-то всегда тут рос, а вот то, что это приправа божественная, до меня тут не знали.
После какао, уже, правда, без торта, сам собой начался разбор вчерашнего восхождения. Втык-шоу, как начали говорить позднее. Говорю «сам собой», потому что срань бушевала, не высунуться, занятия другого не было.

Сначала, как положено, мямлились заученные фразы, что группа хорошая, партнер по связке хороший, взаимопомощь в группе хорошая… Наличие генерала, хотя бы и кормленого по-маршальски, неизбежно пригнетает личный состав. И генерал терпел. Отчасти от понимания – все такими были, и он тоже когда-то. Отчасти от картошки с салом. Но на совсем уж бабьих степенях: «маршрут интересный», генерал лопнул:
– Да чево вы нудите-то! Вы же без двух минут кэмээсы! Ну, спустил вас инструктор по самоволке по зеркалам, ваша удача, а меня-то вы чево дураком делаете! Чтоб такой детсад вам был интересный! Чево ж вы тогда на два часа пожже на вершину запилили, чем все люди? А ну, без бабства: восхождение учебное. Все!!! Чему научились на учебном восхождении и почему так долго шли?
После некоторой запинки выявились ответы: научились соблюдать приметы (именно так было сказано), а медленно шли – инструктор говорить запретил.
– Чево, чево? – взвился начспас.
Последовало разъяснение: он лаяться… ну, это… материться на маршруте запретил. Так говорить или лаяться? Ну, это же одно и то же…
Прорвало хохотом. И разбор превратился в цирк, имея в виду цирк настоящий, когда самые идиотские на вид трюки основаны на самом высоком мастерстве. Оказалось, что Жуч детально, до каждого зацепа на каждой скале знает пройденный нами маршрут, может точно сказать о каждом сложном участке, как его следует проходить двойкой, тройкой и группой. При мысли, что он может знать так же и все остальные здешние маршруты, просто мороз по коже продирал. А широкая масса наслаждалась массовым же воспроизведением всех нелепостей, совершенных ею на первой половине маршрута, пока не начали понимать друг друга без слов. Будь наша пещера каменной, непременно пошли бы вывалы из стен и кровли от раблезианского хохота. Но снег – идеальный виброгаситель. Ничего такого не случилось.
Высочайшая резолюция налагалась так:
– Так.
Умолкли.
– Я понял так, что вы действительно кое-чему научились. Есть предложение (именно так: кончился великий педагог и возник унылый рутинный чиновник) – восхождение засчитать. (Пауза). Руководство тоже засчитать.
То есть мне засчитывалось мое руководство моим отделением. Широкая масса улыбнулась, полагая, что генерал пошутил. На самом деле генерал советовал мне шутить поменьше.
– У вас по плану – самостоятельное восхождение на Акташ по контрфорсу Пети Егорова. (Какой музыкой вспоминаются сейчас эти слова!!! – К.А.). Инструктор, как я понял, дает рекомендацию. – Дернулись ко мне: даю ли я рекомендацию; цирк продолжался, но уже тихо и незаметно. – Сегодняшнее число я вам засчитываю за день отдыха и подход. Выходить советую прямо сейчас.
И тут все, включая меня, осознали, что буря только что кончилась. Так же резко, как вчера началась. Начспас еще и ее засекал по ходу разбора. Сквозь стены пещеры. Ну, мать честна!!!
В считанные минуты отделение было готово к выходу. Жуч подписал заранее заготовленный маршрутный лист.
– Рекомендую встать на ночевки прямо под контрфорсом и послать двойку натоптать следов по свежаку. Сколько натопчется. Лучше всего – прямо до скального гребня.
Смысл совета был в том, что ночной холод скует свежие следы намертво. И утром отделение взбежит по ним как по лестнице. Это треть длины маршрута и больше половины набора высоты. Так начспас приспосабливал к нашему делу снегопад. Без него для взятия контрфорса понадобилось бы очень нехилое лазание. По заледенелым скалам.
– А если еще с ночи успеете проперилить жандарм, вообще отлично.
Это означало: повесить веревку, именуемую «перилами», на резко выделяющейся скале, именуемой жандармом – ключевом месте маршрута. Тогда сэкономится столько сил и времени, что хватит, по меньшей мере, на одну дополнительную гору в конце сезона. Когда больше половины заезда от накопленной усталости уже вырубится начисто.
– Если у инструктора нет других рекомендаций…
Да хоть бы и были. Генералы тоже кокетничают…
– Вопросы есть?
– Разрешите…
– Ну…
– А обоссывать начало ступеней прямо сегодня или завтра с утра?
…Легкая, легчайшая пауза…
– Да ну вас на хуй с вашими шутками и с вашим инструктором!!!
Зрелище: восемь рыл, уже намазанных всякой солнцезащитной гадостью поверх четырехдневной щетины, рыдая, припадают к девятому. А он, рыдая сам, утешает, как может:
– Да ладно вам, ребятушки… Все там будем…
Вытирая слезы, выпрастываются из жерла пещеры и сами собой вытягиваются в шеренгу. Эта привычка к шеренге – последнее, что осталось в советских альплагерях от их создателей – австрийских антифашистов. В то далекое время они бежали в СССР от австрийских фашистов. И все были къебенизированы Вождем-и-Учителем.

Перед нами – поучительное зрелище ровного снежного поля с еле выступающими из него коньками палаток. Сквозь сумрак еще не разошедшейся непогоды – хмурые пятна склонов ущелья. Они теряются в нависающей сверху пелене, и все это вместе образует гнетуще огромный зал. Мрачный покой этого зала нарушается то тут, то там вылупляющимися из-под снега пятнами самого неприличного вида. Это протискиваются на свет божий палаточные обитатели. Самые толковые сразу начинают яростно утаптывать снег под срочное разжигание примусов. Остальные отгребают снег от палаток. Вот мелькнула и лисицынская образина. А где же…

Не зря говорят староверы: помянешь чёрта, и он тут как тут. Из-под снега, словно отовсюду – такова снежная акустика – вопль: «Ну, вы меня собираетесь откапывать, или что?» Отделение Изольды метнулось к ее палатке, забыв свои дела: так поставила себя инструктор. В мгновенье ока палатка откопана. Кому не хватило лавинных лопаток – примерно половине отделения – рылись руками, кое-кто даже без рукавиц. Только не ледорубами – чтоб не порвать инструкторову палатку: это была бы полная гибель в расцвете сил. И вот взъерошенный кумган героини взвивается над коньком палатки, и вместо «спасибо»:
- А ну, все в палатки!
Аристократки духа – тоже люди. Ни капли не выпито за сутки одинокого ложа. Только всяческие печенья жеваны. А флюиды в аристократкиных потрохах все равно накапливаются так же неотвратимо, как в водохранилищах великих и малых ГЭС. До законного места опорожнения, установленного специальным распоряжением командира отряда, не добраться – снег. Он и сам опростался под свою палатку, и пусть плюнет в него собственным дерьмом тот, кто на его месте поступил иначе!
Мгновенно все вылезшие, включая Лисицына, исчезают из вида. Вот молния взгляда брошена в нашу сторону, и должно прогреметь что-либо вроде «А вам что, особое приглашение?!» Но срабатывает что-то невидимое, и она просто скрывается за свою палатку с другой от нас стороны.
Я поворачиваюсь к своим. Ох, и зрелище! В казенное не одет ни один – не тот уровень. Но и самодел сработан именно как самодел: идеал пользы и удобства, зато видок! На ножищах – подвязанные к поясам чехлы длиной выше колен, а то и до самой развилки. Чтобы снег не забивался в обувь. Именуются, конечно, гандонами и никак иначе. В руках – лыжные палки. Это моя вторая заслуга: я занес сюда манеру безенгийцев – на подходах опираться на лыжные палки. На взгляд дураков – глупее глупого, а по делу – спрашивать у тех, кто понимает. Со лбов на глаза уже спущены «консервы»: солнцезащитные очки. Солнца нет, а квалификация есть. Ультрафиолет не видим глазами, но обожжет их сквозь нависший туман обожжет, как нечего делать. И сквозь консервы я вижу, какой фольклор про откапывание палаток они увезут к себе в Сибирь.
Меня взрывает. Им – на Акташ, а они – о чем?..
– Ну, чо лыбитесь, урки! Инструкторских жоп не видели?
С некоторым смущением – в ответ:
– Вы будете смеяться… но мы действительно их не видели…
Деловитый и мирный тон, со скрытым и деликатным призывом к миру и взаимопониманию приводит меня в чувство.
– Аптечка у кого?
Поднимается рука.
– Запасные очки у кого?
Поднимают руки почти все.
– Лавинные лопатки у кого?
Поднимаются три руки. Контрфорс Пети Егорова не лавиноопасен. Но в спусковых кулуарах после такой срани небольшие лавинки побежать могут.
– Лавинные шнуры у кого?
У всех.
– Позывной группы?
– Сатурн-6! – хором.
– С Богом, сынки!
Очень хотелось бы добавить: и помните, мы не покоряем гор. Мы любим наши горы, а кто любит, тот не покоряет. Тот славит и бережет! Но такие тексты уместны при возвращении с удачного восхождения, а лучше того – на прощальном ужине при закрытии сезона. Ну, еще будет момент.
Отделение начинает протаптывать снег, направляясь к не видимому отсюда за изгибом ущелья Акташу, «Белому камню» – здешнему государю и великому князю. Кто зашел на Акташ по контрфорсу, впервые пройденному Петей Егоровым, стал здесь своим. Мои идут туда.
Передние утопают в снегу, что называется, по самую развилку, а задние идут уже почти в траншее. Остальной отряд бросает свои дела и втыкается.
– Куда?..
– На Акташ по Пете Егорову…
– Ну, вы, бля, даете…
Это означает, смотря по говорящему, либо «ну, бля, и пруха же вам – после такой срани продолжать работать по плану», либо «ну, вы, бля, совсем охуели – после такой срани еще куда-то пиздюхать». Вторых большинство.
Вот достигли палатки Лисицына. Он перекидывается парой слов с направляющим, и тягун к подножию Акташа возобновляется. А хули еще может быть, если решение принимал лично начспас. И вот череда отделения утягивается за отрог.
И сразу мысль о том, что здесь не чухна.
Здесь проламывают снег жопы могучие, радостные, гордые уверенностью, что они дойдут и до Победы, и до Корженевы. Они почтительно и экологично обсерут вершинные купола Чо-Ойю и Мак-Кинли, Килиманджаро и Аконкагуа, Эребуса и Дхаулагири. Своим богатырским говном они облагородят недра той маленькой, но бесценной страны, где проводников альпинизма делают не пальцем и не палкой (личное сообщение моего незабвенного учителя, великого безенгийца Анатолия Самуиловича Левина). И никогда не будут они не то, что отморожены до костей, но хотя бы частично прихвачены ледяными челюстями Вечных Снегов…

Правда, на этом пути еще надо Федерацию одолеть. И это не проще, чем пройти маршрут самой высокой категории сложности. А на самом деле – намного сложнее. Не потому, что хлопот много, а потому, что непонятно. Чего она, Федерация, добивается? С одной стороны, она, в самом деле, замечательно ловко не дает родной советской власти и родной партии закрыть этот гребаный альпинизм совсем, раз навсегда. Так ловко, что родное начальство искренне соглашается, что в самом деле нельзя закрывать. В его же собственных интересах. С другой стороны, так же ловко душит само движение. Не дает развернуться таким, как Жуч, как Ваня Куркалов. На Бочарова вообще облава…
…А как интересно получается: группа уходит, а с ней в такт тает остаток тумана. И парням сейчас снизу веет отраженным от снега теплом. И кто плохо намазался, особенно блондины, у тех из губ такие будут шлепанцы, что…
– Слушай, Кирилл! Не мое, конечно, дело… А за что ты ее так ненавидишь?
Ну, надо же так испортить мне лучший кайф! Я к высотам высот мыслью возношусь, к уровню, можно сказать, Данте (без Беатриче, конечно), а он мне – про испражнения. Даже не про гавно. Подумал бы лучше, как до базы поскорей добежать… И словечко-то выбрал! Разве клопов ненавидят? Впрочем, он вообще слаб в языкознании, хули там…
Я оборачиваюсь к нему – нельзя посылать на хуй человека, даже и начальника, стоя к нему спиной. И обернувшись, вижу, что к нам, к лазу в оставленную отделением пещеры, пробивается медленно в гору кобыла позорная. Морда и хвост.
Вот в чем дело. Он, стало быть, вовсе не собирался ко мне в душу лезть. Просто увидел, как она сюда ломится, и язык у него сработал сам собой, на автомате…
– Доноса хошь, начальник? У меня с этим просто. На’ тебе донос: за то, что под армянку работает.
– Ну, ты охуел… Верно, что ли?
– А когда было, чтоб я не знал, что говорю?
– Да ладно тебе… Ну, не было… И что?
– И все. Задаешь вопрос – рискуешь получить ответ. (В цивилизанщине эта шикарная фраза порхает давным-давно, однако здесь я ее не слышал). И фамилия ее настоящая – вовсе не Шагинян…
Сыны мои уже совсем скрылись из вида, делать до первой связи мне абсолютно нечего. Начспас, как я видел, смываться на базу не спешит: ему-то незачем прорываться сквозь снега выше пояса, да и с оставшимися отделениями отряда надо что-то решать. А ОНА уже на подходе. С мочевым пузырем, только что опорожненным под скатом своей одинокой палатки, едва ли не на виду всего коллектива, с желудком, пустым почти сутки, и душой, переполненной праведным гневом. Он, то есть Жуч, пил, ел, притом чужое, не свое, и спал в тепле, а она? Мы и не догадывались в тот момент, что это именно она со своей железной волей вытянула Лисицына из его палатки добывать в нашей пещере пропитание, догадавшись, что оно там непременно имеется. Праведный гнев, который жжет, но не согревает, надвигался на Жуча, и фырканье поспешно разжигаемых примусов отнюдь не смягчало его.
И подобравшись в упор, начинает в упор же расстреливать Жуча морально. Он – плохой товарищ и плохой начспас. Она примет меры, чтобы в квалификационной комиссии, когда Жучу будут давать заслуженного, знали, кто он и что он на самом деле. И вообще он – не советский человек!! Мы с Жучом обосраны и сметены.

И новый символ. Только теперь я в нем лично участвую. Ни в голову, ни в жопу не приходит и не может прийти, что худшее из обвинений – «не советский человек» – только что ёбнулось в хлам. Именно сегодня, сейчас, сию минуту, в этот самый исторический, бля, момент. В точности сегодня, ну, кое-где уже вчера, на равнине – в Намангане, Маргелане, Чимкенте, в Небом благословенной Фергане местные режут тех, кого считают инородцами. Начали с турок-месхетинцев, самых беззащитных и безответных. Тренируют на них местную сволочь. Чтобы вошла во вкус. До русских еще не дошло. Но над всякими другими, в том числе и в особенности над теми, кто работает под армян, нависла такая срань, которую и сравнить не с чем. И мысли неоткуда взяться, сколько сил и нервов понадобится, чтобы эту самую Изольду доставить в аэропорт небитой, не ограбленной и пропихнуть в самолет. И если кто-то предположит, что она в самолете или потом сказала за это спасибо, то и мир его праху.
А туркестанские ФА, на сто процентов состоявшие из русских, в этот момент уже начинали разбегаться. Теперь это были уже не советские люди, а оккупанты и захватчики. Так что «давать заслуженного» было уже просто некому.
…А через пару лет от нашего лагеря останется пустырь, и все подходы к нему будут усеяны самыми настоящими минами: хозяин страна будут решать, кто из них хозяин ущелий, ведущих к подножиям Акташа…

∗∗∗

Да, сплоховали мы с нашими горами и с нашими националами. При нашем поколении потеряла Россия и Памир, и Тянь-Шань, и в немалой степени Кавказ. И нехуя врать самим себе: это огромное распиздяйство нашего поколения.
То, что независимый чуркестан первым делом ринется разорять все, что было сделано, построено и поддерживалось в порядке русскими, было ясно заранее для всех, кто там жил и работал. То, что чухлостан бросится вымещать на инокровных земляках вековую муку сознания своей неполноценности, тамошние русские тоже знали.
Да кто же нас слушал? Все – свои!! – хором ревели: ты что? И даже не доносчиками называли. Хуже того. Стандартная формулировка была: «Это тебе хочется, чтоб так было».
Но вот то, что дело дойдет до осквернения кладбищ тех, кто защищал их от их же исторических врагов, кто их учил и лечил, этого предвидеть не только я, но даже и Жуч с Ваней Куркулевым не могли. Даже самым отдаленным образом. Вот и вернулись к тому, что сказано было давным-давно, а потом спрятано как можно дальше: не выкормя, не выпоя, ворога не узнаешь.
Что тут поделаешь?
Но и такое было сказано: помирать собрался, а рожь сей. Не нами было сказано, не нами и отменится.

Тем более, что и помирать мы пока не собираемся. И сеем, и жнем, и молотим. Еще не время очищать от мин теснины Памиро-Алая, но придет, и очистим. Восстановим лагеря и поставим новые. Оскверненные кладбища тоже восстановим. И напишем на них: приведено в порядок после бесчинства мороженых жоп. И никоим образом не допустим портить ИХНИЕ кладбища в отместку за свои. Это – свято. Святой завет первых русских альпинистов – генералиссимуса Суворова и Ак-Сардара «Белого Генерала» Скобелева. Обязательно найдутся провокаторы, чтобы этот завет растоптать. И мы, блюдя святые заветы, будем, как они сами начали, жопы провокаторов отмораживать до костей. И складывать из них обелиски где-нибудь в Антарктиде. На вершине Эребус. Что означает «преисподняя».
И сейчас, обшаривая по вечерам потроха Интернета, я вижу, что наше дело идет. Не второе, считая от нас с Жучкиным, а даже третье, а то и четвертое поколение российских восходителей (в спорте счет времен немножко другой) расплеснулось по всему свету. И тот приведенный выше список, о коем я мечтал для них, перекрыт и в десять, и в сто раз. Уже сами прошли по всем славнейшим маршрутам, и теперь ведут на них сотни и тысячи других. Обучая по высшему разряду, чтобы люди узнавали всю полноту радости жизни, которая достигается именно там.

Tweet