На Петропавловском маяке шла групповая пьянка.
Смотритель маяка – бородатый, изрисованный морскими и уголовными татуировками детина по имени Дядя Коля – праздновал юбилей. Дяде Коле исполнилось пятьдесят лет. На огонек зашли друзья смотрителя: матросы, портовые грузчики, крановщики. Они пили водку и бросали пустые бутылки вниз, в бурлящую ночную темень, туда, где о скалы бились штормовые волны Тихого океана.
Океан яростно ревел, бросался на камни. Такого шторма не бывало давно. Но шторм не мог помешать празднику.
Кто-то, еле различимый в облаках табачного дыма, бренчал на гитаре. Кто-то скакал вокруг непрофессиональной стриптизерки, хлопая ее по ляжкам, хватая за упитанные потные телеса, расписанные матерными поздравлениями, прикрытые рваной короткой тельняшкой и больше ничем. Кто-то свесился за перила и блевал в океан. А сам юбиляр выпил, закурил и повел речь о временах своей неспокойной молодости.

-  Я тогда грузчиком работал в Мурманском порту … Тридцать лет мне было. Так вот… Сижу раз на причале. И вижу: заходит к нам в порт Блядий Ковчег…
- Какой-какой  Ковчег? – удивились присутствующие.
- Блядий. Океанский пассажирский атомоход-гигант, первый в мире. Построен на средства Стабилизационного фонда России. «Ксения Общак» ему имя было. Пять палуб, тысяча кают. Бассейн, рестораны, бары. Настоящий тропический парк на борту! Бурлит шикарная жизнь, не то, что у нас в мурманских клоповниках … В порты он годами мог не заходить, целый плавучий город был… 
На том Ковчеге табуны дорогих элитных блядей плавали круизами по океанам и морям – отсюда и прозвище. А с ними депутаты, олигархи, артисты и прочая масковская сволота. Конкретно тогда у них был первый поход к Северному Полюсу под названием «Лед и пламень» - то есть они собирались трахаться так, что растают полярные льды... Но внезапно сдох на борту какой-то воротила. И заходит Блядий Ковчег вне расписания в Мурманск. Вот… Значит, с трупом на борту им было блядствовать неприятно…

Дядя Коля отхлебнул водки и смачно рыгнул:
– Да… Швартуется. Команда на нас, оборванцев, смотрит с презрением. Гроб волокут на причал. А на палубе выстроились бляди выражать гробу сочувствие. И вот одна из них охала-ахала, трясла головой, махала конечностями да и уронила в воду туфельку с правой задней ноги.
«О, нет! – кричит. – Боже! Моя любимая туфелька! Я этого не переживу. Прыгайте, грузчики, в воду, вытащите туфельку, а я вас за это озолочу – сто баксов дам…»
Смотритель маяка скривился, переживая былое негодование, и продолжил:
- Я и пальцем не пошевелил. Даром что в кармане не было ни гроша. Мы не рабы, рабы не мы! А мой напарник Петренко – тот, ссука, охотно сиганул в воду. Трое детей и больная жена, хуле. Сто долларов ему как манна небесная.  И всего-то делов – искупаться в ледяной портовой водичке с окурками и рваными гондонами. Гондоны те за борт Блядьего Ковчега летели обильно… Нырнул Петренко. Пузыри из-под воды пошли. А с корабля, хоть и траур, музычка играет: «Море зовет, море поет, а мы такие зажигаем!»
То есть это они там зажигают, ну а мы отсасываем, как всегда...
Наконец, выныривает довольный, с утерянной туфелькой в руке. «Ах, ах! – причитает шлюха. – Не порвите туфельку своими грязными руками, она бесценная!»
А Петренко лыбится и орет: не порву, не бойтесь…

И такое меня тут зло взяло… Что за холуйство, что за лакейство слюнявое, подлое?! Мы же мурманчане потомственные, не какие-нибудь масквичи. В собственном порту скурвились, блядям туфельки из воды таскаем! Каково, а?! Схватил я весло, размахнулся, да уебал Петренко прямо по дурной башке. Он и пошел ко дну...
- Ну, свист, крики вокруг. Вяжут меня. Бьют прямо на причале тем же веслом. Бросают в портовое КПЗ, судить хотят… В конце концов, дают семь лет. Я сказал: «Ты, старая курица – одной половиной жопы отсижу такой срок!» Ну, дали мне еще два года за оскорбление суда. Но я все ж успел, когда уводили, плюнуть судье в морду. Она, оказывается, тоже родом из Масквы была…
Дядя Коля еще раз приложился к бутылке, закусил шпротиной и изрек:
- Вот так из-за масковского блядства я и загремел по зонам, подорвал здоровье и теперь, словно каторжник, прозябаю на этом маяке!

Слушатели зашумели. Как это так – «прозябаю на маяке»? Неужто это лучше, чем таскать на своем горбу грузы с корабля на причал и обратно? Или драить палубу до кровавых мозолей? Или дрожать от холода на посту у портовых складов?  Все это было высказано Дяде Коле с мягким укором и пожеланиями не маяться дурью и радоваться той жизни, которую он имеет сейчас.
- Нечему радоваться! – отвечал юбиляр с горечью. – Моими стараниями маяк светит посудинам, на которых масковская сволочь прожигает жизнь в шелках и брильянтах, и жрет ананасы под шампанское, в то время как мы китам из дырявых штанин голую жопу показываем!
И передохнем все здесь же, а они с музыкой проплывут себе мимо, ничего не заметив...
Слушайте все: в наш порт идет тот самый корабль, который мне жизнь сломал. Блядий Ковчег попал в шторм, и теперь, потрепанный, хочет отсидеться за нашим волноломом, в спокойной водичке… Но я этого не допущу. Я с ним рассчитаюсь!..

С этими словами Дядя Коля повернул рубильник, и маяк погас. В Петропавловске еще не бывало случая, чтобы в штормовую ночь маяк выключали просто от злости, да еще при наличии терпящего бедствие корабля, и не какого-то, а Того Самого… Наступила тишина, все ждали, что будет. И тогда ближайший друг Дяди Коли, бригадир грузчиков, встал, подошел к старому смотрителю и молча пожал ему руку.
Под вой ветра, под рокот волн за окном пьянка продолжилась с новой силой. Устало приплясывала морячка-стриптизерка, блевали и играли на гитарах грузчики, крановщики, прочие портовики. Юбиляр Дядя Коля, в расстегнутом бушлате, с полупустым стаканом в руке, развалился на стуле и смотрел стеклянными глазами в никуда.
Внезапно на столе ожила радиостанция. Сквозь треск помех и вой штормового ветра прорвался еле слышный встревоженный голос:
- Петропавловск… Петропавловск… Ответьте… Это «Ксения Общак»… Что с маяком?.. Не вижу огней… Ответьте… Где маяк, черт возьми?!.. Ответьте…
Дядя Коля уселся возле радиостанции, внимательно вслушиваясь. Глаза его заблестели озорным блеском, обветренные тонкие губы расплылись в ухмылке.

Радиостанция не унималась, мигала огоньками на приборной панели, выкрикивая хрипло и истерично:
- Отвечайте, Петропавловск!.. Включите чертов маяк! У нас авария в реакторном отсеке… Пассажиры паникуют… Петропавловск, мать вашу, слышите?..
Дядя Коля посмотрел в окно, в штормовую темноту. Где-то там, не близко, но и не далеко, «Ксения Общак», потерявшая ход, захлебывалась холодной водой, отчаянно пытаясь вырулить к порту. В эти минуты ее внутренние помещения с барами-бассейнами-дискотеками потеряли гламурный блеск. Нижние палубы превращались в смертельную западню. Верхние – в поле жестокой битвы, давки за место поближе к спасательным шлюпкам, спустить которые на воду в такой шторм все равно не удалось бы. В реакторном отсеке лайнера трещали, зашкаливали дозиметры, сигнализируя о неудержимом повышении радиационного фона:
- Тр-р-р-р…. Тр-р-р-р-р… Хана, людишки...
Дядя Коля прислушался к реву разъяренного Тихого океана. Усмехнулся. Откашлялся. И, нажав кнопку, ответил кораблю, панически орущему о включении маяка:
- Море зовет, море поет… А мы такие зажигаем!

Tweet