– В школе меня звали Горб, Лысый и Сова, – кротко доверяется мне голый Олег Михайлович.
– Сова? А почему? – любопытствую.
– Потому что: Горболы-сов!
Распаренный Горболысов сидит на краю крошечного бассейна – и парит. В прямом смысле, как пашня после майского дождика. Моложавый и юношески сухой, он похож на царского генерала Брусилова. Колючие глаза, подбритые усики. На сивой макушке бантиком торчат два волоска, кажется, потянешь за один, и дряблая кожа чулком упадёт до плеч, открывая бордовые мышцы лица и шеи.
Олег Михайлович – труженик спортивной базы "Сибиряк", слуга Личарда верный и наперсник директора Степана Петровича, наш компаньон по банным походам.
Волнистая комсомольско-партийная линия привела его к облезлой лыжной стойке. Партком, крайком, народный контроль. На пенсии долго мыкался инструктором по вождению, пока не сгодился Стёпе Нецелуйко.
Не знаю секретов водительского мастерства Олега Михайловича. Уверяет, что его курсанты получали-таки права. Что несколько странно, потому как единожды автор прокатился с Горболысовым на старенькой "четвёрке-универсале". Втянув голову в плечи и нервно бегая глазами по зеркалам заднего вида, он перегазовывал и с чудовищным скрежетом переключал передачи; мы собрали все ямки и кочки на разбитой дороге, не сбросили скорость на железнодорожном переезде и подрезали иномарку. Оказалось, что стиль езды профессионала-инструктора Олега Михайловича – агрессивно-напуганный, рваный и неуверенный.

Горболысов угодлив, суетлив, деланно простоват и неталантливо простодушен. Старая партийно-чиновничья школа: лишнего не скажет, всегда поддакнёт, добродушно посмеётся сомнительным шуткам руководства. Строг Степан Петрович Нецелуйко. В его кабинете многозначительный плакат: "Они (фамилии) уволены за нарушение трудовой дисциплины. Кто следующий?.." Только не Олег Михайлович. Адепт сервилизма, лицо приближённое; извлекающий мелкие преференции из близости к руководству.

Степан Петрович – мой сосед по гаражу. Человек жизнелюбиво-компанейский, на службе он повышенно конфликтен, но требователен и мудр. Периодически аки Цезарь отдаляет Горболысова за упущения по службе и прорывающуюся гордыню. И мы идём в баню без него. Олег Михайлович страдает, собирается увольняться и даже пишет заявление. Но одумавшись к мудрёному утру, несёт повинную голову к подъезду дома, где живёт его император. И мы снова втроём.
Выйдя из парилки, он рассеянно молчит, поддакивающе хихикает или пересказывает "Аргументы и факты". Живёт в нём святая советская вера в печатное слово: то, что пропечатано в "АиФ" – железно. Других газет не читает – а деньги! Он не курит, почти не пьёт. Дома медитирует, стоя на голове.
– Петрович! – выходит из задумчивости розово-пятнистый Горболысов. – Петрович, я в "АиФ" прочитал: йога удлиняет жизнь на восемь лет! На во-семь!
– Но ведь ты, Михалыч, об этом не узнаешь… – смеётся Нецелуйко.

Я подвергаюсь гигиеническим процедурам больше для общения. Компаньон Стёпа – неисчерпаемый кладезь, находка для человека пишущего. А от Олега Михайловича хоть бы слово записал. Интересно получается. Человек прожил шестьдесят два года. А спросят внуки дедушку: расскажи что-нибудь интересное! Ведь было в твоей жизни интересное? Он задумается, закинет голову, почмокает тонкими губами. И выдаст: В семьдесят первом, восемнадцатое июля. Пошел я за хлебом. Стоил он тогда пятнадцать копеек. Пятнадцать копеек, да… Я продавщице пятидесятку, а она мне девяносто девять рублей и восемьдесят пять копеек сдачи! А я взял и пошёл!
И захихикает от сладости воспоминаний.
– Нет, ты расскажи, расскажи Андрею, как ты в семьдесят втором, в командировке в Ленинграде, под "Запорожец-966-й" попал, под управлением студента Путина, – иронизирует Нецелуйко.
– Ох, Петрович! – восхищён юмором шефа Горболысов.
Иногда на волне памяти возникают этапы большого пути – как трепетали его, проверяющего из комитета народного контроля, партийные бонзики в районах, а был он тогда ух, орёл! И однажды в крайкоме перед самим первым секретарём, Павлом Стефановичем Федирко речь держал. А знаменитый в Красноярске восьмидесятых снабженец Перцович брал Горболысова в Москву, бегать с коробками конфет по приёмным министерств. Потом Перцович то ли повесился, то ли повесили в тюремной камере, а Горболысов жив, бодр, подтянут и чист, вышел при Ельцине на пенсию с должности главного инженера водоканала, лыжи детишкам выдаёт и только что из бани.
Повышенная требовательность к чистоте тела непостижимо сочетается у Олега Михайловича с презрением к собственному внешнему виду. Засаленная куртка, короткие брючки переростка и неумело штопаный свитер говорят всем и каждому: "хозяину насрать, что вы о нём думаете". Вот и в АиФ написано, что баня удлиняет жизнь на восемнадцать месяцев. А про одежду там ничего не сказано…
Ясен день: по-стариковски скуповат отличник Госкомспорта. Возможно, в церкви за копейку и не пёрнет, но и свою пёрнувшему не отдаст. А получает Горболысов долларов двести пятьдесят да пенсия восемьдесят, не помогая никому: ни бывшей жене, ни дочери с внуком. Живёт один. Ещё и таксовать умудряется.
Олег Михайлович хочет жить долго, и жить с деньгами. Кто его за это осудит.
Не будем и мы.

Нирвана. Тепло и покой. После заснеженного леса, лыжни вдоль Енисея...

У Степана Петровича опять проблемы с женой. Повернувшись ко мне, негромко делится:

– Галя пришла и говорит: я твоей паскуде ебало разбила, а мужу её сказала, чтобы он тебе ебало разбил. А я говорю: знаешь, Галя, если он умный мужик, то никогда этого не сделает. А если глупый, то мне не жалко будет его из зарегистрированной вертикалки положить при моем превышении необходимой самообороны.
Галя из комнаты в залу перешла. Я теперь автономно живу. У меня диван, секлетер, телевизор. Компьютер купил. Стол письменный, за ним дочка занимается. Жены сестра придет, пива выпьют. Галя на меня: ты – муддак… А я молчу, дров не подбрасываю. Только сестра соберется вякнуть, подпеть, я та-ак исподлобья гляну, она: ой, Галя, да ладно! давай выпьем. Я сам эту сестру неоднократно трахал, когда ее первый от передоза умер – и пил, и кололся, и таблетки. Ей эти разговоры о блядстве – не с руки.
А потом меня Таня-медсестра встречает и говорит: мне твоя чуть все волосы не выдрала, а Коля от меня ушел. Я все потеряла. Ты должен жить со мной. Милая моя, да у меня вас триста штук было, это только кого помню, с каждой по году прожить – жизни не хватит!

Мы только что из парилки, Стёпин короткий острый нос с широким переносьем клинышком – в капельках пота.
Я представляю, какие страсти кипят в двухкомнатном хруще, где, кроме автономщика Стёпы и жены, тридцатилетний сын, дочь-студентка и овчарка Граф. Представляю и падаю в бассейн. Выныриваю и слышу невозмутимый голос Нецелуйко:
– …познакомился летом с одной. Везу на берег. Держимся пошти за органы. А на Енисее начинает финтить. А ты чо сюда ехала? Я чо, в пятьдесят лет буду с тобой лютики нюхать? Не дашь? Ну и пошла нна…

…Еще час назад я шел на лыжах – пастор Шлаг, уходящий в сторону Швейцарии.

Морозный туман. Смешанный лес. Лыжня, разъезженная до небрито торчащих травинок.
И так каждую зиму, с ноября по март. А раньше один, с "тяжким звероподобным рвением".
Стёпа внёс в наши походы рациональное начало: ввёл регламент, поставил цель и обогатил смысл. Это раньше я мог вернуться с любой горушки, а теперь – шалишь.

Вышли к шоссе. Трасса лежит орденской лентой из грязно-белых и чёрных полос. Где-то слева новый Академгородок. Академиков там, подозреваю, как и в старом. Зеро.
До трассы ещё людно; а после - лыжных шапочек чуть.
Через просеку в сосняке выходим к заснеженной грунтовке. Начинаются дачи. Пересекаем дорогу к трамплинам на Николаевской сопке, спускаемся в неглубокий ложок. За ним две белые ленточки, полого поднимаясь, ведут нас в сторону ЛЭП.
Следы от лыж на снегу – как зафиксированная самописцами сабельная дуэль.

От металлического браслета часов немеет запястье. Вприщур смотрит Стёпа: – Потри, обморозился. Да не варежкой, рукой. А я как? – Нормально, Петрович.
Остаётся на щеке шершавый следок. Морозный поцелуй! Снежной королевы! Романтик, блин. "Русь, ты вся – поцелуй на морозе!" "Ах, что вы что вы…"

На лыжных прогулках я чаще обычного думаю о взаимоотношениях полов. Это из-за рассказов Стёпы. Я думаю о сексуальных отношениях после пятидесяти. А если точнее – сколько тогда будет моим партнершам?
Довольно странно, но темой заморочился давно.

Это начало восьмидесятых. Золотая осень Империи, я – грузчик багажного отделения станции Красноярск.
На перегоне карщик Саня Петровский тормозит: стоят три автозака, выпрыгивают зэки и садятся на корточки. Прошу у Кузнецова закурить. Леша прикидывается глухим.
Петровский: Эй, аристократ долбанный, дай студенту папироску!
Леша взвивается: Возьми и дай! Возьми и дай! Ты за ними в очереди стоял?
– Закрой ебало!
– Петровский! Прекрати оскорбления, Петровский! На товарищеский суд попадёшь!
Вмешивается Антон Романенко, умеренно сивый блондин: Не трогайте его, мужики. Он потом всю ночь спокою не даст. Будет ерунду разную собирать…
Зэков погрузили в "столыпины". Трогаемся.
Курит в открытом тамбуре краснопогонный сержант со штык-ножом на отвислом ремне. Казах.
У Петровского в прошлом ходка. У Антона – две.
Я самый молодой в смене. До неприличия.

Ночь дала "спокою": выгрузки не было, смена храпела и воняла луком.
Лёше не спалось. Я терзал "Маленькие трагедии"; он подошел и стал тихо и монотонно рассказывать о жене, что он её любит, а она уехала на курорт и ему трудно без женщины. В смысле физически. Вдобавок болеет внук и зять в разносе.
Рассказ поразил. В его возрасте – секс?!!
– Лёш! – простодушно сказал я. – Извините меня, пожалуйста. А как это – спать с тётками? Это же кусок сала с вагиной. Конечно, я не вашу жену имею в виду.
– А вагина – это…
– Ага.
– А тебе сколько лет?
– Двадцать. А что?
– А мне сорок восемь. А кто ж тогда с ними спать-то будет, если не мы? Пушкин?
– А им что, это надо? в их возрасте?
Лёша кривовато хмыкнул, мотнув головой. – Доживи! – сказал. Оставил мне свои папиросы. И пошёл спать.

Мля, вот он и приближается, момент истины. Весна покажет, кто где покакал…

Высоковольтка делит дачный посёлок. Всё вверх и вверх. Впереди заиндевевшая спина Петровича. Поворот – и мы в лесу.
Лес в снегу, писал Юрий Олеша, похож на собрание дорогой посуды. Но это издалека. Контур не чёток, растушёван инеем: это мохнатые скопища гигантских светло–серых цветов.
Они безмолвны, лишь вершинки чуть колышутся. Тонкая паутинка веток резко прорисована простым карандашом. Ударишь в нависшую сосновую ветку – обрушится локальный снегопад.
Нет птиц. В городе, поближе к теплу и корму. И лишь одинокий дятел … – лыжник споткнулся и задумался, теребя в себе чужое. Записывает партитуру? выстукивает шифровку? Тренирует клюв?
Немеханическая птица с механическим упорством долбала старую подгнившую осину. Сухие и хлёсткие удары разносились далеко. Не захотел, как все, в город лететь; долбить бетон фонарного столба? дураков нет.
"Ишь, сливается", – повернувшись, сказал-выдохнул Стёпа. Сливается дятел! Доносит птичка.

Глухо бьёт пушка на Покровской горе. Полдень. Мы на точке возврата. Зубы впиваются в сочную мякоть зелёного яблока. Идём на базу.


...Навсегда задумчивый Горболысов сидит на краю бассейна. Стены здесь разрисованы бушующим морем, в море одинокая лодка под парусом, в лодке размазанный желток – человек лежит. "Трупик…" – хихикает про желток Олег Михайлович (убедившись, что не слышит шеф).

Мы с Нецелуйко возлежим на реечных креслах, между нами деревянный Нептун с трезубцем.
Мы как римские патриции в императорской терме, предназначенной для услады тела и дружеских бесед. Правда я - слушатель.

Стёпа приземистый, коренастый. У Стёпы волевой подбородок. В ежике черных волос редкие серебрушки. Самоуверенно вздернутый носик, аккуратные усы. Над детским бритым лобком – внушительное пузцо.
Про лобок не тема, мешает воспитание. Знаю, что Нецелуйко по-хозяйски оприходует и откровенных бичих. Снимает с мусорных контейнеров, а для поддержки разговора возит в машине спирт технический ГОСТ восемнадцать триста. Сам не пьёт. Совсем.

С приличными женщинами знакомится Степан Петрович по вечерам: занимаясь частным извозом или выгуливая Графа.
Инициативу женщины проявляют и сами и часто - по словам Стёпы.
Все происходит примерно так: Как зовут собачку? А вас?
Далее по сценарию действие стремительно переносится в салон автомобиля, воняющего сгорающим бензином в ближайшем от города берёзовом перелеске. Нецелуйко молча раскладывает сиденья.
– Ой, так сразу?! Я не готова в первый же раз…
Петрович молча собирает сиденья, резко включает передачу, делает круг по заснеженной поляне и лихо останавливается на том же месте: "Будем считать, что это уже не первый!"
– Да не могу я в антисанитарных условиях…
– Это намек, что у меня член грязный? – грубовато парирует Степан.
Препираться с ним бессмысленно – его реакция молниеносна.
И женские реплики post-coitus известны Стёпе заранее: муж пьет, вместе не спим, после мужа он у нее – второй.

Чтоб вы знали. Устойчивой благосклонностью Нецелуйко своих дам не балует, так, на пару-тройку раз. Он в поиске.

За чаем в служебном кабинете Петрович азартно и вкусно рассказывает о деревне, детстве, о зимней охоте. Он помнит все имена и фамилии, адреса, цены тридцатилетней давности.
А я не помню, что вчера ел. Могу мучительно вспоминать, кто автор "Саги о Форсайтах"…
Но его путешествия на машине по времени неизменно заканчиваются например таким:
– Вчера Зинаиду Петровну – в первый раз! – (энергичный лыжный жест) – Прохлопал в трех позах! Пятьдесят два года! А получилось так…

А получилось как. Новая знакомая пригласила Нецелуйко на дачу. Очень скоро Стёпа предложил перейти к горизонтальному общению, но хозяйка держала паузу. И передержала. "Я за полста лет никого не насиловал и тебя не буду", – сказал Петрович. Собрался и пошёл. Догоняет:
– Подожди. Пойдём, поговорим.
– Только лёжа!
– Пошла стелить.

В своих новеллах он всегда блистательно победоносен. Прямо Наполеон на Жозефине Богарне: при шпаге и в ботфортах. Информация о мелких поражениях наглухо зашторена – так требует рисунок роли.
– Своею смертью не умру, – пугает Горболысова Петрович. – Мне когда-нибудь за чужую дырку брюхо распорют. И тебя сразу с базы попрут, как пенсионера, с большой ты пизды волосина…

Дамы пытаются развить отношения, звонят:
– Степан! Почему не звонишь, никуда не приглашаешь? Ни в кафе ни в кино! Я не могу встречаться только для секса!
– А я не могу встречаться не только для, – грубит Стёпа и отключает мобилу. Он уже записал в коллекцию влажное тёплое отверстие пятидесяти лет. А в кино – а зачем?!!

…Чай с белоголовником, мёд. Над полочкой с идиотски китчевыми спортивными кубками – Жирик: положив на кулачки лицо и сделав губки гузкой, убеждает "дорогих россиян": "Мы за бедных. Мы за русских". Кто бы сомневался.
А ещё в кабинете фотографии в рамочках:
Стёпа на даче;
Стёпа в фотосалоне;
Стёпа на охоте.
Нарцисс Степан Петрович. Таёжный нарцисс.

К внешности пассий Нецелуйко равнодушен. Всем им перед полтинником или за. Почему такая избирательность, такой возрастной ценз? Эти женщины менее требовательны, мужским вниманием обделены. На них не нужно особо тратиться. Вот Стёпа и рвёт, где подешевле. Человек он практичный, прижимистый и непьющий, не допускающий финансовых безумств.
После перехода в автономный режим на его безымянном пальце появился серебряный перстень в виде головы тигра. Родственник царя зверей скрывает обручальное кольцо, которое невозможно снять, а резать – жалко.
– Я вычеркнул её из всех табелей, – говорит о жене, – а в душу ко мне трудно вернуться. А так я нормальный мужик, с нормальными половыми эрекциями. Что я себе, баб не найду? Сколько их, с пиздой отстёгнутой….
В общем, Петрович – профи.
– Уважаю, Петрович!
– Ну да, ты-то – по белому хлебу….

…Не помню, во сколько лет я узнал, что есть такие места и такие отношения. До семи – это точно. Но тогда – уже не в семь, конечно, позже – не предполагалось, что это может быть просто случкой, и что это не плохо и не хорошо, это просто и естественно и может быть. Была тайна, и тайна красивая – она волновала и жгла. А Золя и Мопассан, а главное, первый опыт, после которого всем всегда стыдно – были впереди.

А потом я такого наломал-навертел, наженился-наразводился, и женские общаги штурмовал, и по морде получал от чужих мужей и просто от людей с развитой фантазией – что ты…
А что-то мешает мне принять эстетические принципы Петровича: не мой размер.
Да я физически не смогу. Даже под дулом пистолета.
Ау, дядя Лёша Кузнецов! Как ты. Всё куришь свои папиросы?

Скажу об интимном. Недавно забежал, постанывая и переминаясь, в зассанную щель между гаражами и на груде перемешанного с грязным снегом мусора увидел использованные презервативы. Их сюда специально не принесли и не выбросили! Место не подходящее, от жилья далеко. Презики здесь использовали! Как?!!.. и здесь?.. можно?.. …а как? Кто? Половые гиганты? Резвящиеся дауны? Среди вони, кала, одноразовых шприцев и пустых пузырьков настойки боярышника? Отдышался, выпрямился, дернул вверх молнию. Расфокусировался. Можно! Можно! – разрешил. Бомжи и бичи? Им гандон без надобности, глупость и вздорная трата денег, да будет на всё Его воля. Сказать что скоты – обидеть скотов. Биологические человеки, homo sapiens, да скоты и не предохраняются. Да нет… Люди. Просто люди. Предмет профессионального интереса. Вышел, огляделся. Ага. Всюду жизнь. Всюду разные её формы и отправления. Не судите.

Прощаемся до субботы. Нецелуйко выходит из кабинета – проводить. На базе десятилетние розовощёкие пацаны с пожилым учителем, похожим на глупого моржа – пришли с трассы, сняли лыжи, достали термосы.
– Видишь, – кивает Петрович, – чай пьют с мужиком. А через лет пятнадцать будуть пить водку и с бабой. Так, не.


…И новая зима, да уж весна скоро!
Обычно наши походы в облачные дни. Но уж всё чаще – солнце. И лес становится другим. Вершины подсвечены. Небо кусками бирюзы вставлено между деревьев пригорка. И я уже не пастор Шлаг, а Виталий Бианки.
Посшибало зелёные хвостики сосен. Снег густо-рябенький от берёзовых семечек. И уже не торжественно в лесу.
Весна пробует зиму – на зубок, на излом.

Идущая в гору лыжня разбита колёсами – буксовал какой-то мудак-экстремал. Идём вдоль дачных домиков. Снег цвета тусклого серебра. Из снежных перемётов позвонками ископаемого ящера торчат верхушки штакетников. На дачах перезимовавшая ягода: сморщенная рябина, калина с одиноким семечком-лопаточкой. И рыжие продолговатые бусины отполированной облепихи, каждая – в крохотных иголочках инея.
– Меню из трёх блюд оставили добрые люди. Держи.
Рот наполняется густой, мёрзлой и сладкой мякотью.
– Вот представь, – продолжает Стёпа, – дома этой ягоды – полморозилки, баба наготовила, а не то! Не могу я её дома.
– Сравнил. Как с Галей, Петрович?
– Вооружённый до зубов нейтралитет.
– С тех пор, что ли.
– Ну да. Вот ты скажи, зачем мне жена? Дети выросли.
– А для души?
– Да какая душа. Мнительный ты, Палыч. Ты ещё про любовь скажи.

С горки Стёпа уходит первым; лечу, создавая хиус, лицо немеет.
Отступает зима, пятится неслышно таёжным зверем, но двадцать верных. Да с ветром.

Скатившись, Нецелуйко останавливается и ждёт:
– Знаешь, я где-то вычитал: "Разбитую чашку склеить можно, но гостям вы её не покажете". Ты как считаешь.
– В принципе да. Но всё индивидуально…
– Нет, Палыч. Ты точно мнительный…

После леса да в баньку... - благость и второе рождение.
Стёпа из деревянного ковша поддает на каменку, горячий пар нестерпимо жжет соски, уши, кисти рук. Очнулся Горболысов.
– Петрович! Федотыча уволили. С базы "Энергия".
– И давно вас пора. За хвост и палкой. Носите землю в карманах, привыкайте.
Горболысов, вздрогнув:
– Петрович! Да я на три года моложе его!
– Ну, бля. Пионер. Это большой, брыластый, из ушей и ноздрей волосья торчат?
– Он (хихикает). Петрович! Мне в бухгалтерии рассказали, как Федотыч за трудовой пришёл. Девки решили пошутить: Николай Федотыч, бутылку неси! Коньяк! А то трудовую не отдадим! А он так надулся (надувает щёки, пучит глаза, говорит с дикцией обиженного Брежнева): "Не имеете права…" Мы так смеялись…
– Коньяк? Куда ж вас занесло. Федотыч вам только конфетку в ладошку выплюнуть может, и то смотря сколько обсосал. Не имеете права…

Шлёп на каменку! Вылетаю за дверь, а Стёпа с уханьем хлещется веником.

И опять под чай с белоголовником густо, как брёвна по Енисею, плывут истории "воткнул – не воткнул". Про рыжую беременную бабу, фактически изнасиловавшую Петровича: мстила мужу. Про глупую тётку, забывшую в машине после траха пакет с большой деньгой. И Стёпа сказитель и былинный трахаль, и Горболысов с глазами служебной породы, и до лета… до лета два времени года.


Следующий сезон я пропустил, а весной встретил на заправке усохшего несчастного Горболысова.
Неопрятно сморкаясь и слезливо частя, Михалыч поведал, что хозяин болеет, и так болеет – не приведи господь, болеет последнею в жизни болезнью.
Я взял адрес и поехал. Открыла маленькая блёклая женщина с бородавкой над губой, не поздоровалась и ушла куда-то. Пахло в квартире особенно – старостью.
Стёпа лежал на диване. Это был Бухенвальд, мощи, учебное пособие студента-медика Иванопуло. Стёпа улыбался.
– Вот видишь, Андрей Палыч. Частично я.
Голос стал тихим, с непривычной отдышливой хрипотцой и размеренностью. Мы недолго пообщались, Стёпа шутил: "Мать привезли, переживает – в деревне грядки. Я говорю – мама, меня ждет одна большая грядка, а ты всё об огурцах…"
Я говорил какие-то слова: да ну! да что! Бред, конечно.
Стёпа не терпел официоза. И чувствовал фальшь.
Заметив, что я пялюсь на пришпиленную к настенному ковру вырезанную из газеты фотографию с насупленным стариком, прохрипел: "Старец! Целитель Мефодий! Бабы, Палыч!"
Возникла суровая старушка с широким переносьем клинышком, Стёпа что-то выпил, старушка исчезла, как за диван завалилась. В квартире Петрович был живее всех – женщины походили на снулых рыб, меня сковала непонятная почтительность.
– Палыч! Палыч! – полушептал Стёпа. – Вот что такое, Палыч – сру под себя, по квартире носят, жрать нельзя – а он стоит! Стоит, Палыч! До переносицы!

...
Попрощались. Я ушёл. Не напился чудом…


...
Хожу на лыжах один.

Да, забыл.
Ещё Нецелуйко С.П. знал "Онегина" наизусть и в детстве собирал марки.

Tweet