Во времена голодной студенческой юности мне довелось работать некоторое время в книжном магазине. Джойс из меня никакой, но я попробую всё-таки рассказать примерно, какими бывали мои дни тогда. Для меня это были очень счастливые дни.

Часть 1. Утро.
Просыпаешься, с похмелья, конечно: опаздываю! Бегом умываться, кувырком – гулять с собакой, вприпрыжку – на остановку. Автобуса ждёшь-ждёшь. Ждёшь-ждёшь. Маршрутки мимо проносятся, но денег жалко. Время – за маршрутками следом . Времени тоже жалко. Почти как денег. Наконец выползает из-за моста. Чух-чух-чух, трёх-трёх-трёх – залазь, давай, поехали.

Едешь, прижатый к спинам и бокам. В дыру между человеками видно, как за окном едет город. Наверное, тоже на работу. По амплитуде покачивания людской массы понимаешь, что въехали на мост. Теперь в смотровые отверстия заглядывает Нева, небо и чайки, чайки, чайки. Где-то за бабулькой в берете, я знаю, должны быть Петропавловка. Вечером проверим, а то вдруг рухнула уже? А я и не знаю ничего.

За Марсовым полем, между садом с лебедями и замком с призраком, автобус выплёвывает тебя с остальной пассажирской отрыжкой, мгновенно разбегающейся кто куда по истёртым гранитным плитам тротуаров. А ты что? А ты тоже такой же, ты тоже опаздываешь. Бегом, через лужи и трещины, мимо двух светофоров и семи магазинов – а вот и твой. Залетаешь в двери – всем привет! Чайник ставили? И в подсобку, быстренько, мимо своего отдела. Здесь ты сегодня ещё настоишься. А успеть, кстати, получилось.

Одной рукой наливаешь себе кофе, другой запихиваешь шмотки в шкаф. Обратной дорогой – опять насквозь торговый зал, улыбнуться подруге за кассой – и наружу. А там…

Улица была устроена таким хитрым образом, что солнце заливало с утра всю нашу половину, нещадно высвечивая огрехи в мытье витрин и жалко сыплющуюся штукатурку внешних стен, которую, я знаю, теперь уже отремонтировали. Солнце гладило распахнутую дверь, всю в безумных стикерах и наклейках, плавало по крышам застревающих перед светофором машин, щипало мои слезящиеся от недосыпа, бодуна и просто утра глаза, щекотало нос и требовало чихнуть.

Тротуар от проезжей части отделял не только банальный поребрик, но и невысокий металлический забор, типа решётки на набережной. На изъеденную пылью и ржавчиной поверхность заборчика аккуратно помещалось кружечное дно и пачка сигарет, и казалось, что ты стоишь на берегу вселенской суеты, проезжающей мимо в мерседесах и фордах, пробегающей мимо, торопливо собирающей свои отражения в витринах, а наверху, между домами, за тобой наблюдало небо, а на здании напротив ухмылялись эклектические жёлтые драконы. А на церквях по обе стороны от улицы начинали звонить колокола. Десять утра, пора на службу…

Часть 2. День.
Это всё было где-то между тем моментом, когда мне казалось, что я знаю всё и тем, когда стало ясно, что не знаю ничего. Скажем так, предполагалось, что мне кое-что известно, но это мало что значило по сравнению с тем, что ещё можно было узнать. Магазин делился на два зала, первый из них упирался в кассу и входную дверь, второй – наибольший, - зависал между дверями в подсобку и на задний двор. Короткая лесенка вела вниз, в наш как правило прохладный полуподвал, и до тех пор, пока не смастерили перила, покупатели четвёртой возрастной группы то и дело замирали, не рискуя спорить с гладкими ступенями и кричали нам вниз, как капитаны с мостиков своих каравелл:

-Эй, милки! А стержни-то к ручкам есть?

Бывали и стержни. Бабушек и дедушек аккуратно с подачей руки приземляли в околокассовую зону и обслуживали радостно, осчастливливая стержнями всех цветов и форм, за восемьдесят копеек штука. Пока кассир бегал разменивать обязательно единственную в десять утра тысячную купюру нашего первого клиента, клиент обычно вполне довольный судьбой слушал «Радио Мелодию», составлявшее неизменный утренний формат.

Часам к двенадцати начинали подбираться покупатели всех прочих пород и мастей. В этому времени подходили и остальные коллеги, менялась музыка на «Наше Радио», солнце уползало на противоположную сторону улицы, выжигать витрины конкурентов. Самое время протереть полки, выставить купленные книжки, ухватить у отпущенного на обед кассира вилку доширака и кусок печенья. А потом обед начинается и у прочих нормальных людей. И они, безумные, приходят к тебе за духовной пищей. Косяками приходят. Стадами. Толпищами.

«Коэлья мне!» - А вот вам, пожалуйста! «Мураками хочу!» – Да получите, плиз! «Парфюмера присоветовали!» – Хоть сколько угодно! «А мне, мне, мне… мне Донцовой! Два кило!» - Милая вы моя женщина, вот вам ровно в граммах, и ещё вот довесочек возьмите, это совершенно новый шедевральнейший шедовр, прочитаете – умрёте.

На кассе искры летят от кнопок, чеки порхают белыми птицами, девушки улыбаются и подмигивают тебе из-за плеч активно общающейся между собой очереди.

Часам к трём самые голодные расползаются, и приходят они. Самые любимые.

Часть 3. Самые любимые.
Из моих дневных покупателей самыми любимыми, наверное, я назову всё-таки двух женщин. Первая – молодая девушка, лет, может, чуть за двадцать, приходила в фантастику. Разговорились как-то, и потом уже не остановить было волну восторженного позитива, которая окатывала весь отдел при её появлении. Она работала не то секретарём, не то каким-то мелким служащим – короче, сидела за компьютером в офисе. И читала там книжки. То есть она читала и с экрана, но при этом всегда имела печатный экземпляр – и выходя на обед, или вечером, в метро, или утром по дороге на работу – не прерывала чтения ни на минуту. Конечно, она поглощала чёрно-белые страницы с изрядной скоростью, но денег ей на это дело было не жалко, да и жалоб на то, что мол ставить уже некуда, валится с полок, я от неё не слышала. Радовало то, как она ко всему относилась. Книжки представлялись ей, очевидно, куда более реальной средой, нежели наша скучная действительность – она заходила иногда рассказать мне просто об очередных перипетиях в судьбах персонажей, искренне и увлечённо сочувствуя им, как моя соседка по даче переживала за героев мексиканских сериалов. Никогда не забуду, как она рассказывала:

-Вы представляете, у него дракон умирает, я плачу, у меня слёзы текут – а начальник спрашивает, наивный такой, что мол у меня с отчётами. Ну какие отчёты, у него же стрела из-под крыла торчит!

Вторая моя любимая женщина покупала, как ни странно, Донцову. То есть, странно должно было бы быть не то, что она её покупала – а то, что я любила её за это. Ей было лет сорок, она работала врачом скорой помощи, и её мать умирала от рака. Книжки они покупали на четверых – с двумя водителями и санитаркой, с зарплаты скидывались и засылали её в магазин. Наш был, конечно, не самый дешёвый, но всё-таки она упорно заходила именно ко мне. Говорила, мол, по дороге. У неё были волосы, как у соломенного чучела, жёсткие и выцветшие, торчащие во все стороны; немного нервные, чистые и сухие ладони и голубые-голубые, грустные и мудрые глаза за толстыми стеклами очков. Конечно, больше половины наших вызовов умирают. Не сразу, так потом. Все вообще умирают. Вот и её матушка… Ни мужа ни детей у тётьки не было, и быть уже, наверное, не могло. Мать была неоперабельна, и за время нашего знакомства перестала ходить и слышать. Ведь все в конце концов умирают… Но моя покупательница не думала, что это повод огорчаться. Просто – повод отвлечься. И покупала тоннами безумную макулатуру, едва взглянув на название и автора – а мы, говорит, если что – поменяемся с той сменой. И мне кажется до сих пор, что не так и страшно умереть, зная, что выписывать справку о твоей смерти приедет такая грустная и спокойная врач, отложившая на минуту несуразное глупое чтиво, чтобы зафиксировать, что подошла к концу последняя страница твоей глупой и несуразной жизни.

Ещё, из особенно нежно вспоминаемых мной – мальчик Илья, пацан лет двенадцати, прибегавший днём – чисто поболтать и разведать обстановку – а вечером приводивший солидного, большого как гора отца, посмеивавшегося в короткую с проседью бороду над фамильярностью, с которой его сын общался с продавцами. Но думается, ему было немножко завидно, что сразу несколько молодых девчонок готовы бросить насущные дела и обязанности, чтобы обсудить со своим юным клиентом преимущества последней приобретённой им книги об эльфах и единорогах перед навязшим в зубах Гарри Поттером. Иногда пацан приходил сам, аккуратно выгребая из карманов мелочь и бумажки на какую-нибудь долгожданную новинку, иногда заруливали всей семьёй, вместе с мамой – хотя убей бог, не помню я её – и колоритным папой, за крупными партиями плоского товара.

Крупными партиями брал и ещё один замечательный дядька – если мне не изменяет память, он руководил церковным хором, или что-то в этом духе. Он заходил к нам почти ежедневно в течение месяца – с порога мы замечали его невысокую дородную фигуру с тростью – дядька хромал слегка – и он замечал нас, здоровался по именам, и сообщал:

-Сегодня я к вам, а в вашем отделе вчера был!

Дядька сам увлекался историей, особенно историей театральной и вообще, общественной жизнью как таковой. Тщательно отбирал книги, пролистывал и прочитывал несколько страниц, изучал аннотации и сведения об издательстве, авторе и серии. Часто рассказывал, что стояло за тем или иным томом – из того, что не прочитаешь в «Книжном обозрении» и не услышишь на семинарах по повышению квалификации. Одни книги откладывал, другие – ставил обратно на полку. Книгам было трудно ему угодить, но они старались. А жене и дочери он покупал романы про любовь и смежные дисциплины. Аккуратной стопочкой снимал с полки половину серии – вот это я возьму.

Все его будущие покупки мы складировали в подсобке, с приложением грозной записки, мол не трогать, не выставлять и на возврат не сметь отправить – и в конце месяца, с зарплаты, дядька приезжал с тележкой и установленной на ней коробкой. Ещё раз тщательно изучал свой выбор. И ничтоже сумнящеся выкладывал эквивалент моего тогдашнего оклада на блюдечко для денег.

А с этим блюдечком была забавная история тоже. Ходила к нам такая тётечка симпатичная – средних лет, длинноносая, в коричневом плаще до полу и с хвостом полуседых волос. Мне всегда казалось, что она должна быть или учителем литературы или художником, ну никак иначе. Не помню уже сейчас, что она приобретала, но в тот раз этого была целая куча. Кассир помогла подержать сумку, тётенька сложила туда стопку книжек – и ушла. А потом уже к вечеру мы обнаружили пропажу блюдечка для мелочи. Долго смеялись, что это фанаты Донцовой, реклама которой была на этом блюдечке нарисована, спёрли сей артефакт. Ну и что они теперь с ним делают, обсудили, конечно, тоже.

Через пару дней приходит наша тётенька, красная, как рак: так и так, мне прямо неудобно даже вам сказать, какое дело… Забирала книжки в прошлый раз – и случайно в ту же стопку попало и ваше блюдечко. Я дома когда увидела – чуть не умерла со стыда – что же вы обо мне подумаете. Мы тоже чуть не умерли, когда вспомнили, что подумали. От смеха, правда…

Воспоминания цепляются одно за другое, как бесконечная гирлянда разноцветных платков у фокусника, я могу вытаскивать и вытаскивать их из рукавов памяти. Вереница лиц и слов, глаза, руки, книги… Всех не вспомнить разом, и уж конечно – не перечислить. Старик-художник, забредший к нам перед самым закрытием – он приехал из Гатчины, чтобы найти в городе один-единственный альбом, который хотел подарить своему внуку. Обошёл все магазины – и наконец нашёл  у нас. Ему не хватало трети суммы – настоял а том, чтобы оставить залог – и вернулся следующим утром, за полчаса до открытия. Конечно, пустили, усадили на стул – и тут, как назло, сломалась касса, ждали ещё час, когда починят. Старик листал сморщенными руками глянцевые листы уже почти своей книги, рассказывал о внуке, тоже художнике… Еле ходил, но не поленился приехать и ещё следующим утром: привёз нам шоколадку.

Мальчишка, разговорившийся со мной в фантастике: высокий, красивый, голубоглазый, смешной, как щенок-подросток, со временем грозящий вырасти грозной овчаркой. И, стесняясь, обронивший:

-А мне завтра восемнадцать лет исполняется…

Его совершеннолетие отмечали, сидя на заднем дворе, болтая ногами над перилами бетонного крыльца и распивая шампанское из фаянсовых кружек. Он потом хотел работать у нас, грозился бросить консерваторию по классу контрабаса и папину компьютерную фирму. Не взяли, кстати, мальчика на работу…

Художественный руководитель близлежащего театра, первые полгода презиравший меня в пользу коллег противоположного пола:

-Да вы посмотрите на себя, девушка – что вы можете знать о литературе?

Потом проникнувшийся и ходивший уже только ко мне.

Жизнерадостный лысоватый дядька с пузиком, каждую субботу приобретавший со своей хрупкой, очаровательно-блондинистой и остроумно-доброжелательной спутницей стопку фантастических книжек. «А мы за неделю всё это прочитываем».

Мама и сын, выбиравшие книги по принципу шрифта и объёма – тоже страдали от собственной способности читать слишком быстро.

Женщина Ира, покупавшая у меня Азимова в полном комплекте – и решившая после этого стать писательницей. У меня лежит дома на полке написанный ею роман. «Роман с роботом», называется…

Дядя Слава, приходивший ровно раз в неделю спросить, не издавалась ли книга о докторе Гаазе. Никакая другая книга его не интересовала, но поговорить о литературе – и вообще про всё на свете – он мог часами. И грозно зыркал при этом на других посетителей, пытавшихся урвать кусок внимания попавшего в дядиславины сети продавца.

Время приглаживает, конечно, колючки и стоявшую когда-то дыбом шерсть. Уже смешными и трогательными кажутся отчаянно старающиеся самоутвердиться за твой счёт покупанты:

-Да что вы тут знаете? Да вы вообще зачем тут стоите? Что это вы мне продали, пакость какая, верните деньги!

Смешная тётенька, кричавшая у кассы:

-Девушка, я вас спрашиваю: сколько стоит вон тот подарочный пакет за двадцать рублей?!

Угрюмый дядька, решительно отвергший мою помощь:

-Спасибо, я и сам прекрасно разбираюсь.

-А собираетесь как? Тоже ничего? – не удержалась я тогда…

Или вот так ещё бывало:

-Что вы на меня налетели со своим «Вам подсказать что-нибудь?» Я ещё только вошёл в ваш магазин!

-Ну хорошо, будете выходить – обязательно спрошу ещё раз.

Или вот, например, две манерные дамы, пожелавшие что-нибудь из латиноамериканской литературы:

-Может быть, вас заинтересует Кортасар в таком случае?

-Ой, да вашего КАРКАСАРА мы уже читали сто раз!

-Ну что же… Тогда, наверное, Коэльо…

Бабушка, купившая атлас по географии для внука за семнадцать рублей и требовавшая в тот же вечер вернуть ей деньги:

-Я прихожу домой – а он мне лишний! Заберите этот атлас обратно!

Девушка, требовавшая возврата денег за книгу «Секс в большом городе»:

-Мне подруга посоветовала, я у вас купила… А она такая противная оказалась, просто читать невозможно – фу!

Мужчина, которому я тридцать минут запаковывала фен в тщательно выбранную им бумагу, и, когда привязан был последний бантик – он сообщил, что платить за работу не будет, потому что… Ему не нравится расположение цветков на бумаге. И гневно хлопнувший дверью, когда я аккуратно разрезала только что сделанную упаковку на восемь маленьких кусков.


Часть 4. Вечер.

А между тем, день проходит. Знакомые и незнакомые, лица минуют кассу и скрываются в сумерках за распахнутой дверью. Обед уже давно прошёл, и кушать уже опять ужасно хочется, и пыль, вытертая утром, уже скопилась снова на тех стеллажах, которые поближе к входу. Радио давно сменилось дисками, и их экзотичность растёт в геометрической прогрессии. Покупатели уже редки и вдумчивы, долгим разговорам предпочитают непринуждённый обмен короткими фразами, вскрывающий ваше с ним полное взаимопонимание в вопросах жизни, вселенной и вообще (с). С коллегами у вас уже тоже полный консенсус насчёт того, что происходит сейчас – и чем заняться далее.

Полы влажно блестят после общения с разговорчивой и удивительно интеллигентной уборщицей, всегда одетой в костюм. Я знаю, что сейчас она закончит со шваброй – и деликатно попросит помочь ей выбрать что-нибудь в женских романах. И расскажет об очередных успехах своего сына и её немного о том, как они жили когда-то с мужем.

Одна из касс неторопливо шуршит, роняя серпантин отчётов. Коллеги подходят со строгими выражениями на лицах. Есть двадцать рублей! Отлично, давай сюда.

Одним глазом наблюдая за зачитавшейся Булгаковым девушкой, я аккуратно присаживаюсь на край стремянки, по совместительству работающей стулом. Ноги живут собственной жизнью, и после двенадцатичасового рабочего дня уходят на заслуженный отдых. И на надрывный крик «Где тут Толстой?» – припозднившегося школьника ты отвечаешь усталым кивком: «Нижняя полка, третья слева. Да-да, зелёный такой, с бородой».

Последним на сегодня дыханием станет, пожалуй, вот этот невысокий мужчина, полчаса мнущийся у полки с дизайном. Осторожный вопрос, ободряющая улыбка… Очередная история немножко нервно, но с чувством потаённой гордости перетекает из уст скромного товарища в закрома моей памяти. Всю жизнь работал бухгалтером, но потом… И вот, вот эти вот восточные орнаменты очень, очень интересуют. Дороговато, конечно. Конечно, можно и в следующий раз… А вдруг у вас не будет… Ах, можете отложить? Да, конечно… Но нет-нет, я хочу ведь сейчас! Да и Бог с ними, с деньгами.

Проводив отставного бухгалтера до кассы, замечаешь вдруг, что в магазине как-то непривычно пусто и тихо. Мы что, уже закрылись? Охрана, придерживая ключ во входной двери, смеётся:

-Ну, можешь конечно ещё поработать. А у нас уже стынет.

А ведь и правда… Торопливо пристраиваю оставленную кем-то у кассы книжку на полку – ну не оставлять же на завтра бардак – и скорее в подсобку. Пусто и подозрительно нечисто на столе – значит, закусь уже пожрали… Накидываю плащ и спешу к задней двери. Голоса, смех, сигаретный дым сочится в оставленную щель. Ага, поганцы, а меня забыли?!

Конечно не забыли, держи скорее! И в моих руках любимая голубая кружка, на два пальца плещется коньяк, и из рук в руки передают бутылку с лимонадом. И бутерброд мы тебе тоже сберегли, возьми вот… Сигарета есть? А может, ещё на одну скинемся? Есть двадцать рублей!

А синие тени ложатся на жёлтые блики окон, шуршит крошащийся бетон под переминающимися ногами, и глухая стена соседнего дома скалится где-то в вышине печными трубами, за аркой глухо ворчат машины, опять застрявшие перед светофором, а из-за неплотно претворённой двери в магазин тянет теплом и светом.

-Налить тебе ещё?

-Давай. Ну, за прошедший день…

Tweet