Порфирий Абакумович Джой-Инакомыслядчий был слеп с двенадцати лет.

Причиной сего безобразного, подлого, скотского, омерзительного, наипаскуднейшего, отвратительно-блевотнейшего поступка послужило неумелое, неосторожное, небрежное и крайне халатное обращение подростка Порфишки (тогда ещё не Порфирия Абакумовича, а попросту – Порфишки, дурачка ёбаного) с ручным автогеном китайского (подпольного) производства с мудрым восточным названием «Ёж-Семь».  

Стоит отметить, что вина в данном инциденте целиком и полностью ложилась на хрупкие и костлявые Порфишкины плечи, ибо работать с неисправным автогеном никто его не принуждал, скорее даже наоборот, - всем поголовно в имении было настрого запрещено даже пальцем касаться сего опасного для здоровья и жизни рабочего инструмента, - но что для барчука запреты? – и хитрый Порфишка всё-таки наплевал на отцовские наказы и предостережения, ввиду чего в одну из сырых августовских ночей (было новолуние) он без спроса стащил из кузницы, по крышу заросшей мхом и лопухами, этот неисправный автоген и, спрятав его под дублёным зипуном, направился к дому, шлёпая сияющими в темноте лакированными штиблетами прямо по свеже-дымящимся кучам коровьих куч и лепешёк. Автоген был нужен ему для очень (по его субъективному детскому мнению) важного дела: именно с его помощью Порфишка намеревался вскрыть бронированный ящик отцовского письменного стола, где его достойный папаша Абакум Кирсанович хранил в папке с непонятной надписью «Входящие» среди всяческих номенклатурных бумаг, фискальных актов и прочих документов толстую и слегка засаленную от частого употребления колоду порнографических карт.

Вот так, с баловства всё и началось, ну а закончилось печально : вместо замочной скважины Порфишка отважно ткнул раскалённо-пылающим кончиком автогена себе в оба глаза, - сперва в левый, потом опять в левый, и наконец, с третьей попытки, уже в правый. Глаза зашипели и лопнули, словно домашние яйца, которые нерадивая кухарка Фёкла разбивала на чересчур разогретую сковороду, а ослепший по собственной дурости подросток завыл на всю усадьбу, перебудив и до икоты перепугав своими криками добрую половину имения, включаю и соседскую деревню Лукино (восемнадцать дворов, трактир, колоколенка да заброшенная ещё в конце прошлого столетия почтовая станция).

Правда, впоследствии Порфирий всё-таки не жалел о своём опрометчивом и глупом поступке, - ибо уж сильно велико было его искушение хотя бы одним глазком взглянуть на толстых и лоснящихся женщин с порно-карточек, которые призывно пялили в лица бесстыжих фотографов свои интимные прелести; похотливо оттопыривали покрытые целлюлитом, словно ритуальными шрамами, задницы; отважно засовывали во все свои дыры и отверстия, как всевозможные страпоны (ака заменители), так и совершенно обыкновенные сельскохозяйственные овощи и фрукты (морковь, огурцы, брюквенные початки и даже экзотические ананасы); многие были запечатлены в момент однополой любви, воспетой Сафо; а одна, с идеально овальным родимым пятном на тыльной стороне прыщавой и слегка волосатой ляжки и плохо (пучками) выстриженным лобком, даже умудрялась заниматься анально-оральным сексом с двумя печальными пони одновременно.  

Это беспредельное непотребство досталось Порфишкиному папá (Абакуму Кирсановичу Джой-Инакомыслядчему; в прошлом – уездному фельдфебелю-венерогу и ярому марксисту-центристу; в будущем – трижды орденоносному комиссару Костромской пожарной дружины имени Че Гевары и Пресвятого Ома Топинамбура; в данный промежуток бытия – рекламному агенту компании по бесплатной раздаче бульонных ромбиков «Пинкертон и Свояк») в безвозмездный подарок от самого римского прелата Кия Осьмнадцатого после их краткой, но конфиденциальной беседы о положительном влияние чайного гриба на рост ногтей у тропического оленя акабу, которая произошла при свечах, кипящем кофейнике и музыке ранних “Monkeys”   в  октябре 19** г. от Р.Х. в окрестностях Сокольников. Зная распутный нрав своего младшенького, Абакум тщательно прятал карточки, но, как мы увидели выше, хитрый Порфишка всё ж-таки почти (увы, почти…) запустил в них свои маленькие жадные ручонки, добавив к огромному количеству своих прежних физических недостатков ещё один : слепоту.

Вообще, судя по всему, Бог не очень любил и жаловал несчастного Порфишку, всё в нём было худо : и росточком он был невелик, дыша в пуп даже местному юродивому, карлику Давиду; и телосложением был изрядно костляв и субтилен; лицо, да не только лицо, но и всё тело его, были покрыты неимоверно бесчисленными угрями, прыщиками и фурункулами; при ходьбе, не говоря уж о быстром шаге или беге, Порфишка весьма странно подёргивался, хромал, спотыкался и периодически падал то на левую, то на правую сторону; - единственное, чем не был вьюноша обделён, так это хитрым и по-змеиному расчётливым умом, животной пытливостью и сильным, несгибаемым характером, который, вкупе с ослиной его упрямостью, представляли из себя прямо-таки взрывоопасную смесь не только для самого Порфишки, но и для всех его родственников, друзей, знакомых и прочих окружающих.
Впрочем, и эти положительные его качества (ум, толерантность, бесстрашие etc) исчезли, улетучились, растворились кругами на воде после того, как буквально спустя несколько недель после неудачного эксперимента с автогеном, Порфирий умудрился выпасть из окна сто двадцать восьмого этажа здания Всеамериканской Торговой Палаты Мер и Весов в Филадельфии, штат (тоже) Филадельфия.

Как же попал неудачливый отрок на этакую верхотуру? По приглашению, господа, по приглашению… Пригласил его туда не кто иной, как один из лучших друзей клана (семьи) Джой-Инакомыслядчих – бесстрашный и безмозглый эскимос Айнук, - самый удачливый охотник всех лапландских стойбищ на территории о. Шпицберген, самый злой едун и ебун в своей яранге, плюс ко всему член РКП(б) с 1901 года, - взобравшись на тот самый сто двадцать восьмой этаж по пожарной лестнице (ибо к лифтам Айнук относился с неприязнью и подозрительностью, и редко когда ими пользовался), доблестный эскимос решил показать своему младшему другу, слепому Порфишке, великую и гордую страну контрастов – Америку (USA) с высоты практически птичьего полёта, дабы убедить мальца в полнейшей ничтожности и незначительности трижды проклятого капиталистического строя, где сволочные буржуйские монополии долгие годы пьют кровь и едят плоть простого трудового американского рабочего-социалиста-демократа.

Порфишка радостно лыбился, внимая речам революционно настроенного эскимоса, по-корейски щурился, тщетно пытаясь хоть что-то разглядеть своими пустыми глазницами, потом, видимо, что-то интересное услышав за окном, незаметно для Айнука выбрался на ощупь на узкий потрескавшийся карниз, с которого благополучно и ухнул вниз, на разомлевшую от жаркого американского лета филадельфийскую проезжую часть.  
Отскребали Порфирия совочком, но божественное Провидение внезапно простёрло над несчастным свою холёную длань, и, как не странно это оказалось для всех окружающих, Порфишка выжил.

К сожалению, во время его головокружительного падения, мальчугана изрядно продуло суровым американским сквозняком, вследствие чего, целый месяц после своего полёта Порфирий кашлял, оглушительно чихал и размазывал сопли по своему прыщавому лицу и нижнему белью, щедро изукрашенному витиеватыми фамильными монограммами. Неожиданная простуда ослабила и без того подорванное здоровье мальчугана и буквально в течении последующей недели у Порфишки неожиданно проявились (in alphabetical order) : абсцесс левого лёгкого, абсцесс правого лёгкого, гнойное септическое воспаление двенадцатиперстной кишки, депрессивно-психопатологичное подёргивание кончика носа, люэс пароноидальный, перемежающаяся хромота, почесуха с осложнением на костный мозг, родильная лихорадка с резким падением температуры (до – 27 по Фаренгейту) и энурез, достигающий своего пика в утренние, вечерние и все остальные часы суток.

Доктор Брюкштейн, коренной ариец родом из-под Биробиджана, лечивший болезненного потомка папаши Абакума Джой-Инакомыслядчего, разуверившись когда либо в своей жизни спасти Порфирия от хотя бы небольшой части его бесчисленных болячек и заболеваний, в бессильном отчаянии развёл руками, взял у Дж.-Инакомыслядчего (старшего) шестинедельный отпуск за свой счёт, и помчался, сломя голову, на своём сверкающе-сияющем хромированном «Ламборджини» светло-навозного оттенка в Гагры, - отдыхать от малахольного Порфирия под ласковым южным солнцем, принимать целительные грязевые ванны и совращать симпатичных незамужних (как, впрочем, и замужних) дачниц; но прошло буквально три дня, и его, подобно пуле в спину, настигла очередная срочная телеграмма с сообщением, что бедолажный Порфишка вновь отличился, подхватив на этот раз от одной из беспутных дворовых горничных прогрессирующую мегаломанию.

«Вот тебе и отдохнул!…» - с горечью подумалось Брюкштейну, обречённому на окончание своего недолгого, но успешного флирта с однорукой маркитанткой Второго Краснопресненского пехотного дивизиона Айзадорой Задоровой. «Падаль ты похотливая!» - вконец расстроившись, возопил доктор неизвестно на кого, после чего, лихорадочно собрав свои чемоданы, саки и несколько больших туристских рюкзаков, ударил на прощание свою неудавшуюся возлюбленную Айзадору в висок старинным бронзовым пресс-папье, символически изображающим купающуюся в мелком пруду нимфу, да так сильно и неожиданно, что бедняжечка маркитантка спустя две-три секунды попросту испустила дух, и, надёжно спрятав коченеющий труп в не топленном ещё с прошлой осени камине, пошёл заводить мотор «Ламборджини», надеясь успеть вернуться в имение Джой-Инакомыслядчих в пятницу засветло.

А тем временем в родовом поместье Порфишки и отца его (Абакума) события принимали всё более и более драматический и даже, не побоимся сказать, трагический характер, грозя всем близнаходящимся уже практически необратимыми и катастрофическими последствиями. – Порфирий, объевшийся на ланч пирогами с папайей, возлежал, как колода, на полатях в парадной зале особняка и страшным голосом распевал французские народные эротико-революционные шансоны; папаша Абакум, хотя и морщился от Порфишкиных воплей, но тем не менее невозмутимо восседал на античном медном стульчаке и неторопливо рассказывал абсолютно безумной нянечке Марине Радиановне про свою дружбу и недолгую интимную связь с Гарибальди, время от времени приподнимая над сиденьем правую ягодицу и бесстыдно совершая физиологический процесс, при помощи которого хитрые хорьки душат беззащитных кур и петухов; Порфишкина же мать, Каравелла Калумбовна, возглавив отряд прислуги и челяди в количестве примерно пятидесяти душ, ловила в раскинувшейся на околице на добрый гектар кукурузной посадке провинившуюся горничную Матрёну, которая и являлась, пускай и не по своей вине, причиной очередной болячки горячо любимого отпрыска. Однако добраться до набедокурившей горничной было весьма непросто : Матрёна надёжно окопалась среди густых стеблей недозревшей кукурузы и, матерясь и сплёвывая, мастерски отстреливалась из проржавелого «Маузера», цинично ловя холодными глупыми глазами в отверстие прицела очередную жертву. Уже шестеро сложили свои буйны головы на околице близ поля, и около дюжины были в более или менее сильной форме ранены, одну лишь Каравеллу Калумбовну, казалось, не брал даже свинец, - помещица гордо возвышалась на пригорке среди мелькающих слева и справа трассирующих пуль и чётко указывала дворовым и слугам направление очередной атаки, используя вместо фельд-маршалского жезла свой любимый бронзовый лорнет с треснувшими и пожелтевшими от времени стёклышками. Матрёна, похоже, окончательно решила не даться в руки Каравеллы живой и посылала в сторону врагов обойму за обоймой, но на этот раз судьба показала ей свою прыщавую задницу, - через полчаса ожесточённой перестрелки патроны у «Маузера» закончились, а тяжёлый охотничий нож, которым Матрёна яростно отбивалась от навалившихся скопом дворовых, обломался у самого основания; - взбунтовавшуюся горничную завалили мордой в сырую, пахнущую дождём землю, туго связали ей рыжими сыромятными ремнями за спиной запястья и локти, и с радостным улюлюканьем поволокли на майдан перед харчевней, где временно было устроено лобное место для кар и наказаний провинившихся.
Барыня К. Калумбовна критическим взглядом оценила мясистые Матрёнины телеса, щедро выпирающие из рваного сарафана цвета хаки, и коротко бросила : «Сорок плетей!!!» И экзекуция началась.

Зрелище было одновременно завораживающее и поучительное : горничная крыла отборным матом по адресу Порфирия, его родителей и Объединённых Арабских Эмиратов; выла, словно сирена на водонапорной башне расположенного неподалёку от имения Джой-Инакомыслядчих поселения монгольских цыган; и, несмотря на все старания добровольного палача (повара Егора Манукяна), без перерыва брыкалась крепкими волосатыми ногами, обутые в модельную кирзу от Гьюччи, лелея надежду влепить-таки Егору в челюсть подкованным сталью каблучищем.

Порфирий, привлечённый необычным для данного места и данного времени шумом, мгновенно отвлёкся, прервав на полуслове свои музыкально-маниакальные экзерсисы, вскочил с полатей, и, пулей подлетев к окошку, жадно выпялился, навострив уши, в сторону майдана близ харчевни. «Папá! Мамá! Смотрите, смотрите, - там, кажется, насилуют кого-то!… - восторженно пискнул он, забрызгав весь подоконник липкими сгусткоподобными слюнями. – Насилуют! Насилуют! Шарман…»
И тут Порфирий умудрился второй раз войти в одну и ту же реку. А, если выражаться не столь фигурально, образно и расплывчато, Порфирий вторично вывалился из окна.
В последнее мгновение его по-птичьи худенькие ручонки попытались уцепиться за край блестящего латунного подоконника, но наманикюренные ногти, жалобно скрипнув по нагретому железу, с режущим уши звуком обломались у самого основания, и Порфишка, совершая неуклюжим телом в воздухе немыслимые кульбиты и головокружительные арабески, рухнул пыльным кулем на самую середину булыжной мостовой с центрального окна самого верхнего (второго, кстати) этажа родовой усадьбы своего папеньки. Упав, он сломал шейку левого бедра и несильно отшиб ягодицы, но зато, вероятнее всего – от пережитого внезапного шока, Порфирий… П Р О З Р Е Л ! ! !
«Я вижу солнышко! – заверещал осенённый Божьей милостью мальчонка. – Я вижу жучков-навозников! Я вижу кустики жимолости! Я вижу…» - он повернул голову в противоположную сторону и УВИДЕЛ неотвратимо, как рок, несущийся на него тяжело груженный рыдван, запряженный в четвёрку страшных и огромных, как кони Апокалипсиса, тульских битюгов.

Прыщавый кучер резко натянул поводья и заорал истошным голосом : «Сто-о-о-ой, с-суки!!!…» - но было уже поздно, - двухсотпятидесятипудовая колымага, на облучке которой важно и величественно восседал доктор Брюкштейн, уткнувшийся носом в Кастанеду, подпрыгнув, словно на камушке, плавно перевалилась через субтильное физическое тело прозревшего Порфирия, - несимметричные, покрытые пятнами смазки колёса повозки доплющили в блин то, что не успели раздавить в кровавую лепёшку (кашу) копыта коней-тяжеловозов; хруст перемалываемого в труху позвоночника заглушил сдавленный сип потрясённого кучера; доктор Брюкштейн удивлённо поднял голову, недоумевая, что за алое месиво брызнуло ему на страницы читаемого трактата; вслед за чем воцарилась мёртвая тишина (даже птицы в небесах и зверьё в бору, казалось, странно оцепенели и замерли).

Тотальное безмолвие, охватившее место трагедии, длилось ровно тринадцать секунд, и было самым возмутительным образом нарушено (разорвано, расколото, взорвано) всё той же горничной Матрёной : пользуясь всеобщим замешательством, хитрая баба умудрилась-таки выпутаться из сковывавших ея ремней, и, сверкая под нежным полуденным солнцем голым задом, покрытым, словно сеткою меридианов и параллелей, свежими ярко-алыми полосами, сломя голову уже неслась от лобного места в сторону почтовой станции и, закатив глаза, озверело вопила прокуренным сопрано : «Свят, свят, свят!!! Свят, свят!!! Барина-то, барина-то нашего – ХРУСТЬ!!! – и пополам!, - ХРУСТЬ! – и пополам!, ХРУСТЬ! – и пополам!!!…»        

***********
[ PS – Аффтарство заключительной фразы принадлежит М.А.Булгакову. ]
[ PPS – Название подсказано чьим-то каментом (точно не помню, чьим). Смысл камента сводился к тому, что питерские решётки – вычурны, тяжеловесны и затейливо узорчаты. Отсюда и тайтл. ]

Tweet