Перед глазами мелькали звёздочки, кресты и дуги. Впереди, как паралитики, дёргались дома.
Чура никак не мог сообразить: откуда узнали? Уходил тесными подворотнями, каждый раз ожидая упереться носом в тупик, но в последний момент кривая улочка выводила в подворотню. Или проходной подъезд открывал белый квадрат двора.
Что пошло не так? Вопрос грыз душу, как серная кислота брошенный в ванную труп. Чура мял в кармане холодную рифлёную ручку. Или это рука была ледяной? Почему он не скинул пушку в канал. Глупо вышло.

На этот раз должно было получиться без сбоев. Слишком много промашек. В его деле больше одной, это уже много. Заказчик дёргался.
Накануне они резвились, как в кино. Юркий мотоцикл шнырял по улицам лодкой для бобслея. Катился едва не по стенам. Дрон вилял задами, чтобы в нужный момент выскочить на проспект. Чура задрал о подбородок рукав. Цифры сложились, как карты Таро. Судьба клиента мигала холодным электронным циферблатом, отсекая последние секунды жизни.
Чура толкнул Дрона в плечо. На повороте застыли две мамаши. Посреди арки цвела баррикада радужных тонов. Детские коляски припарковались встык, словно нерасторопные водилы не разъехались на развязке. Чура едва успел закрыть глаза. Когда оглянулся, мамаши матерились им в след. Где Дрон проскочил? Не иначе как по небу.
Серая рябь реки. Белый плевок катера. Минареты в голубой дымке. Восемнадцатый век высокомерно отстранился от гладких обтекаемых фюзеляжей. Поток машин жидкий. Мёртвый час. Время уходило с обеденного перерыва. Спортивный байк хищной рыбой скользил между полированными субмаринами. Авто пованивали и огрызались сигналами.
Впереди замаячила цель. По белым ступенькам спешил хлюст в жёлтом пальто. Шкафы неспешно перекрывали фланги. Прохожие нервной рысью обегали литые, как из стали пиджаки. Байк выскочил из-за заперхавшего возле светофора «газона». Пока бодигварды вспоминали, в каком фантастическом фильме они видели ну, точь в точь, такие же тонированные стёкла шлемов, Дрон вскочил на тротуар. Клиент откинулся назад, распахнув крылья пальто. Чура обернулся. Рука откинулась, зафиксировав упор в локте. Стрелковая школа – на уровне рефлексов. Три вспышки. И с запозданием грохот выстрелов. Кислая пороховая поволока смешалась с сизым бензиновым дымком.
Почему он промахнулся? Наверное, широкие, брошенные в разлёт полы кашемирового пальто размазали цель. Чура был уверен, клиент потом тупо вертел пальцем в прожжённых дырах. И утирал скользкие, как жабья слизь, гроздья пота.
Почему он промахнулся?

Клиент затаился. Пришлось вычислять точнее. Тоньше шифроваться. Второй раз ошибиться мог кто угодно, даже сапёр. У них третьего шанса не было. Дрон пас бычка издали. Но на этот раз эффекты итальянского кино отменялись. Работать нужно было масштабно и наверняка, как в Голливуде. Дрон и предложил спецэффект.
Шаманил на съёмной квартире, вспоминая навыки инструктора минно-подрывного дела.
- Э-э, ты эти проводки не трогай! - Дрон дёрнулся от окна, роняя малиновый пепел на линолеум.
- Слушаюсь, товарищ сержант, - Чура отпрянул, уходя от крюка. Успел сбросить тапок и мозолистой пяткой загасил тлеющие на полу искры.
- Тапок пожалел? – Дрон снова присаживался за стол.
- Просто, нестандартное мышление.  

Пуля под сердцем шевелилась. Всё тело наполнялось тоской непривычной и сладостной. Возникало какое-то новое беспокойство. И от этого беспокойства свежо становилось на душе. Чура никак не мог свыкнуться с этими впечатлениями.
И сам не знал: чего хочет? Привычные и простые желания рассеивались, таяли, как сгустки томатной гущи в «кровавой Мэри». Сверху чистым спиртом лежало прозрачное и неведомое. Хотелось осторожно пригубить и закрыв глаза, замахнуть, в один глоток. Ожидая электрического разряда во всё тело.

Машинку установили в лифте. Стылое утро. Время к полудню. Час безработных и дворовых собак. Дрон вышел из подъезда. Перешёл дорогу. Неприметная «бэха» с залитыми грязью номерами, залипла у кромки разбитого поребрика. Пискнула снятая сигнализация.
Чура маятником ходил в переулке. Дрон прикрывшись газеткой, дремал в авто. Белая, громадная, как танк лайба, свистнув шинами, выплыла из-за поворота. Чура маякнул. Дрон хлопнул дверцей. Вразвалочку миновал раскадровку перехода. Вырулил на  исходную. Шкафы, прикрывая тачку, просканировали Дрона и упустили из виду, когда клиент заскочил в подъезд.
Дрон перешёл дорогу, опасаясь, что левая тачка может случайно отбить сигнал. В десятке шагов от подъезда он достал пульт. Издалека дистанационка смахивала на мобильник.
Цементная пыль плотными клубами выкатилась из подъезда. Внутри окон, как в китайском фонарике мелькнул малиновый проблеск. Подгоняемые грохотом наружу выскочили осколки рам, битые стекла и штукатурная пыль. И тут же на белой рубашке Дрона зацвела гвоздика. Чура пригнулся скорее инстинктивно – после взрыва. Упал на асфальт, и только тогда сообразил, что далековато от эпицентра. Лепнина над головой бьётся вдребезги не от осколков.
Пули ложились плотно. Одна к одной, как хорошо смонтированные кадры. Чура перекатился на спину. Быстро просёк сектор обстрела. И обдирая локти, ящеркой скользнул в подворотню. Позади собачим лаем звенели окрики. Глухо бахали пистолетные выстрелы.
Чура веретеном скользил в городском лабиринте. И словно из небесной кудели кто-то вёл его тонкой нитью.  
Почему он не скинул пушку в канал?
Древние доски мостового покрытия загрохотали под каблуками. На открытой местности Чура обернулся. В уличной суматохе забурлили синкопированные завихрения. На другом берегу толпу, в паре мест, взбаламутили тёмные тени. С повадками гончих.  

Многолюдье проспекта. Матовый свет безысходного дня. Мутные вспышки реклам, как маячки в тумане. Охотники за пустыми бутылками: шлейф вони и бурые лица. Сочные половинки девичьего зада. На джинсе - словно герб – вышитая стразами бабочка. Вальяжные, слегка потерянные туристы. Желтолицые близнецы в искрах фотовспышек.
Всех путают сумерки - мрачные посредники ночи.
Одна мысль – мимикрировать. Слиться. Затылок, словно радар, ловит ищущие взгляды.
Узкая дверь затянула воронкой внутрь. Горсть купюр из кармана. Полукруглая арка в стенке из оргстекла. Озадаченный взгляд. Два мутно-голубых шарика за толстыми линзами.
- Сдачи не надо.
Уже оправданно сгорбатившись, Чура крался в темноте. Ряды кресел. Ладонь гладит бархатные спинки. Главное подальше от входа. Главное – подальше. В зале не много народу, но когда Чура плюхнулся, плечом всё же кого-то задел.
- Прости.
В ответ, сопение полное достоинства.
Чура широко открыл рот, чтобы отдышаться. Сердце колотилось где-то на месте кадыка. Солёное томатное послевкусие ласкало нёбо.
Цвета на экране явно были в дефиците. Кадры не спешили меняться. Дома, Чура вряд ли стал бы смотреть такое кино. Здесь – ничего не оставалось делать. Лица актёров хранили документальное достоинство средних веков. Мрак сменился молочной белизной. Брызгами света. Прозрачная родниковая прохлада растворила духоту погони. Картины жили, сменяя друг друга. Шли чередой – не скакали. Время текло. В каждом движении было столько усилия, сколько нужно. Страх был не игрушечным, а грязным и настоящим.
-  С-с-с, - Андрей зашипел, словно обрезался, - зачем это они?
Сосед покосился и слегка отодвинулся.
Кадры плыли нежно, словно предрассветный туман. Не спеша. Храня прохладу и достоинство.  

- Артём, - парень протянул руку.  
Чура спросил у него закурить, когда вышли из зала. На улице стемнело. Оранжевые пятна фонарей плыли в нагретом за день мареве. Асфальт остывал. Чура поднял воротник пальто. Закрыл лицо руками. Закрылся парнем. Осмотрел окрестности и только потом прикурил.
- Андрюха, - Чура не сильно скомкал тонкую ладонь.

Они почти полчаса шли по набережной. Оказалось им по пути. Парня радовало, что можно многое рассказать. Иногда после фильма, хочется поговорить. Такая жалость, если не с кем. Он вспоминал другие фильмы этого же режиссёра.
- И чо все чёрно-белые?
- Нет, только первые два.  
Чура подумал, что первым может быть только один. Но промолчал. Подумал – они говорят о разном.
- Нет, - продолжал Артём оборванную тему, - давай без дураков, тебе фильм понравился? Даже не так. Произвёл впечатление? Зацепил?
- Вот, ты резкий! Гы-гы. Ну, если как на духу, дома смотреть бы не стал, а здесь деваться некуда…
Артём обречённо вздохнул.
- Но, знаешь, проняло. Знаешь, раз, ещё до армии, цыганки меня на бабло растрясли. Повело, как под наркозом. Похоже. Только там стыдно и тревожно, а здесь покой и кайф… такой …нездешний.
Белые листы витой трубочкой торчали из кармана плаща. Чура указал на них сигаретой. Парень замялся.
- Это мой сценарий, - Артём улыбался, как провинившийся спаниель.

Читали возле самой воды. Сидя на нагретых за день ступенях. Фонари свешивались и заглядывали им через головы. Окурки, клочки и пробки посторонились, уступая место течению, прибились к гранитным обшлагам. Река тянулась к заливу. На гудроне волн бликовали осколки огней. Расходясь и складываясь в иероглифы.
За час Артём успел прочитать не только сценарий. Бегло пересказал с некоторыми купюрами автобиографию, вплоть до сегодняшнего вечера. Счастливое детство до развода родителей. Школьный террариум. Институт. Курсы сценаристов. Пустая квартира с видом на канал. Летом – цветные шапочки туристов в ладошках катеров. Зимой – белая дорожка льда в чёрной траурной рамке. Идеи, идеи, идеи. Бесплотные, как воздух. Сегодня днём он отважился. Почти месяц ему обещали встречу с этим продюсером. Фигура. Не ферзь, конечно. Что-то вроде коня. Сын легенды советского кино. Папа снимал вестерны про молодых чекистов. Сынок переиначивает американские ситкомы. Ну, те где зрителям подсказывают, где надо смеяться.  
- Конечно, я хотел бы снимать сам. – Артём ухватился зубами за кончик фильтра. - Но даже если со сценарием удалось запуститься уже не плохо. Шансы на самостоятельную работу возрастают.  
Артём ссутулился.
- Вынужденный компромисс.
Чуре показалось, что лицо собеседника покраснело от стыда. Нет, всего лишь вспыхнула сера.  
- И?
- Ну, мы долго с ним беседовали. Он предложил мне поработать литературным подёнщиком.  
- Чего?
- Ну, это когда какая-нибудь шишка решает что-то изваять, а с формой не в ладах. Набирают команду и те осваивают содержание… а заодно и бюджет.
Артём закашлялся. Чура постучал кулаком меж лопаток.
- Спасибо… Короче, ещё один «сынок» слепил вялую мелодраму…. Такой телеопщепит… и нам… мне и ещё кому-то, я даже не узнал кому, предстояло довести это до удобно перевариваемого варианта.
- Чо денег мало предложили?
- Да, не в этом дело… Ты только пойми… Я не пижоню…. Но… Понимаешь. Я лучше вагоны разгружать пойду, чем так…. А ладно… Потом говорят – кризис кино! Искусство в ауте! Дискутируют! Бы-лядь, да в зеркало пусть посмотрят! Или в паспорт – там очень точно имя этого кризиса обозначено, с пропиской и прочими метрическими данными. Долго искать не придётся. Кто сейчас кино снимает? Одни сынки – тухлая сперма. Титры читать, скоро не придётся! А зачем? Десяток всем известных фамилий! Тасуй, как засаленную колоду. Не кинематограф, а французский двор времён Варфаламеевой ночи. Имя ему – вырождение.
Он отдышался. В голосе зазвучала медь обречённости.
- Сейчас не скроешься в дворниках или сторожах. Не отсидишься в башенке из слоновой кости. Кончилось время кухонной правды. Сейчас эпоха гениев-камикадзе. Мало – вспыхнуть. Нужно в этом взрыве спалить всю окружающую нечисть.
Артём затянулся жадно, как перед расстрелом.
- Ты, знаешь, что из-под меня реальность вышибло? Этот урод, напоследок, с таким апломбом выдаёт: «Если бы ко мне сегодня пришёл Тарковский, я бы ему работу не дал».
Чура дёрнулся. Взбесило его. Как будто шнырь барачный, ему предъявы стал кидать на авторитетном уровне.
- Да урыть его!
Артём сдавленно хохотнул.
- Эт, да.
Вздохнул. Поднялся со ступенек. Похлопал ладонями по задним карманам джинсов. Вдруг встрепенулся:
- Слушай, а ты где живёшь? Мосты-то развели.
Чура быстро слепил легенду. Назвал адрес на другом конце города. Теперь рассматривал лицо собеседника. Словно тестировал.
- Я в паре кварталов живу. Хочешь, пойдём, - Артём наивно шагнул в неряшливо раскиданную ловушку. – Впишешься у меня.  
- Не напрягу?
- Не суетись, не делай лишних дублей. – усмехнулся Артём.
- Тогда, снято.

Аммиачная духота в арке. Старомодный конус фонаря. Закопченная лампочка. Над советским бетонным козырьком, сколотая древняя лепнина. Дом заносчивый, как памятник. Тёмная, однако, на редкость сухая парадная лестница. Зашкеренная металлической решёткой шахта лифта.
Артём по-хозяйски лязгнул дверцей. Чура просочился внутрь. По привычке оглядел левый угол. На удивление чистый. Но всё равно встал справа. Лифт загудел. Подтянулся на жилах канатов, как старательный спортсмен. Медленно и расчётливо. Дёрнувшись, зафиксировал остановку.
На площадке Артём слишком долго возился с замком. Скрежетал в темноте на ощупь. Чура открыл бы его куском алюминиевой проволоки, но решил свои навыки не афишировать.  
В прихожей мигнула лампа дневного света.
- Чаю выпьешь?
- Коньяку нет?
- Х-х?
- Сочти за гэг. Шучу.
- М!
- Тём, я бы это... может рубиться?
- Диван в той комнате, ложись.
- Благодарю. Ты меня сильно выручил. Не забуду.
- Прекрати.
- Я пацан правильный, по понятиям живу.
- Спокойно ночи.
- Ну, тогда всё, отбой.
Чура повалился на диван. Ноги гудели, как не выключенный проектор. Сознание медленно остывало уставшей нитью накала.

На следующий день Чура уже знал, что Артёму напряжно платить одному за двушку и предложил расписать квартплату на двоих. Снял с карточки всю наличность и залёг наглухо, как на дне. Комфортно. Комната светлая и прохладная. С высокими потолками. Правда, окна выходят в колодец двора. В перспективе только грязные окна напротив. Бельё на верёвках. И обрывок неба.

Чура прошлёпал босиком на кухню. Заварил пол пачки. Прикрыл кружку блюдечком. Вышел на балкон и увлёкся первой затяжкой. Кайф ему поломали. Звонок буравил не до конца проснувшийся мозг.
В мутном перископе глазка маячили две худосочные тени. Чура прикинул, его вряд ли могли просчитать. Но поберёгся. Крикнул через дверь:
- Сейчас!
Метнулся в комнату. Натянул джинсы. Сунул сзади за ремень пушку. Резко вытянув руки, проскочил в майку.

В прихожей топтались двое. Сутулый и старик со змеиным, как у барыги, взглядом. Сутулый суетился:
- Мы вас немного побеспокоим, если позволите.  
Отпор давать было не кому. Чура посторонился.
- Сюда проходите, пожалуйста, - сутулый, усердно шестерил перед старичком. Тот стянул летнюю кепку. Протёр платочком широкий залысый лоб. Не разуваясь, они прошли в комнату, где ночевал Чура. Застыли у окна. Сутулый распахнул шторки.
- Мужики, чо надо, я не воткнул? – Чура оживился.
- Одну секундочку, молодой человек. Мы посмотрим и удалимся. – сутулый напоминал Чуре школьного учителя по литературе. Строгий с пацанвой и заискивающий с начальством. Он уже шнырял вокруг старика:
- Вот это и была его комната. Посмотрите в окно. Узнаёте вид? Да?
- Я не понял, чего надо? – Чура начинал бычить. Надо было установить правила, иначе сядут на шею.
- Юноша, это квартира Даниила Хармса.
- Мужик, я не знаю. Тёма с хозяином договаривался. Я сам его не видел. Есть тёрки, приходи вечером.
Старик ощерился. Подошёл к Чуре, протянул руку:
- Питер Брук.
- Андрюха.
- Спасибо.
- И вам не хворать.

Полнолуние тянуло жилы. Пуля ныла ночами к перемене погоды. Чура зацепил её под Гератом. Вертушки уже поднимали их из гнилого ущелья, когда снайпер прошил борт, как консервную банку. Дрон рвал зубами спец-пакет, а перед глазами у Чуры плыли жёлтые круги и кресты, словно в уголке иссякающего кадра.    
В полнолуние пуля ныла и ворочалась под самым сердцем. Тогда нападала на Чуру тоска. Тянула пиявкой из сердца соки. Выпускала в кровь чёрную жижу. Чура курил, сидя на подоконнике, как тогда в ашхабадском госпитале. Пересчитывал в кухне углы. Снова взбирался на подоконник, как в первые ночи, когда очнулся после ранения. Смотрел на раскалённый кончик сигареты, заслоняя синей кисеёй луну. Но не выходил из прицела. Серебряный глаз следил за ним, точно мусульманский снайпер. Пуля двигалась, набухала. И тогда чувствовал внутри себя каждую косточку. И всё тело повисало на нём апатичным желе. Тошнота давила горло. Полынь цвела на губах. Каждое слово, созревавшее в мозгу, отзывалось стыдом. В голове: дрянь или пустота. Чёрная тень во всё сердце. Злоба сверлящая грудь. Стыд и порча. Тягота камнем придавила сердце. Дышать нечем. В голове нет азарта и света, не ведёт больше нитка, которую вьёт кто-то из небесной кудели. Порвалась. Ходит Чура потерянный. Усеял кухню шагами. Пустотой свою жизнь измеряет.
Пуля ворочается, гонит сон и покой. Сдвигается каждый год на миллиметр, и от этого каждый день такой ценностью налит, что хочется прожить его с таким светом с такой яркостью, чтобы в глазах полыхало. А если несутся дни и ночи порожними вагонами по насыпи жизни, то до того тошно, как будто сердце тяжёлым камнем придавали да ещё ногой на него сверху наступили и давят, давят.  

Чура плюнул на осторожность. Накинул пальтецо. Вышел из дому. Какая сволочь его будет вычислять в такую полночь. Перебежал дорогу, хотя ни одной машины. Прогулялся по набережной, спустился поближе к воде. Поближе к прохладе.

Артём вздохнул с облегчением, когда услышал тихий хлопок двери. Наверное, при Андрее он не отважился. Зачем он позвал его к себе жить. Лишний шаг в сторону. Малодушие приговорённого к казни. Даже не попытка к бегству. Так, минутная отсрочка.  
Каждый вечер от стен отслаивается всё больше теней. А света становится всё меньше.
Артём сел и постарался написать:
«Давно стал мал город. Я исходил его как свою прихожую вдоль и вдоль, поперёк мне еле развернуться. Как же тесно….».
Глупо. Артём исступлённо черкал, пока не порвал острым пером бумагу.
«Смерть – последняя пошлость, которую я совершу.
Прощай».

Чура решил вернуться, когда слегка подмёрз. Уютнее засыпать согреваясь. Чура ещё в детстве представлял в такие минуты себя партизаном в землянке. Фонарь за окном тлел приплюснутой снарядной гильзой. Казалось, за окном не весенняя ночь, а пули и вьюга свистят. И широкая тёмная степь пролегла…  

За окном свистели сирены. Раздирая веки, Чура полез на подоконник, отдёрнул шторку. Неловко и резко. Наверху у гардины звякнула порванная нитка.
- А, ладно, Хармс не обидится. В крайнем случае, забашляю ему полтинник… или двадцатку. Пусть подавиться еврета. – Чура бормотал спросонья, коверкая слова исполинским зевком.
На набережной толпились зеваки. Чура поразился способности соотечественников стихийно собираться в толпы, даже в такую рань. За часами тянуться поленился. Но солнце, выглянув из-за кирпичных домов Петроградской стороны, намекало, что даже самым дисциплинированным пролетариям можно было ещё часок соснуть.
«Скорая» вильнула с проезжей части и заскочила на тротуар. Белая карета оказалась в мёртвой зоне. Чуре пришлось распахнуть раму. Он свесился с подоконника. Внизу у самой стены, изломанное, символом ненависти и смерти, скорчилось тело.  

В приёмной прохладу создавал кондиционер. Свежесть была точно стеклянная. Неживая и настораживающая. Секретарша стучала по телефонным клавишам. Ворковала в трубку. В кабинет без спроса залетали пареньки в натовских штанах и бундесовских куртках.
«Прямо спецодежда», - подумал Чура.  
- Эдмон Жоржевич вас ожидает, - секретарша отлепилась от трубки.
Открывая дверь, Чура был уверен она пялится на его утянутый чёрными джинсами зад. Не к месту вспомнил, как лежал со следачкой, листая собственное дело. Усмехнулся. И вошёл. Не оглядываясь.  
Продюсер с именем-отчеством в духе «новой волны» и замечательным гасконским носом поднял глаза.
- Добрый день, присаживайтесь. – профессиональная улыбочка, еле заметный кавказский акцент.
- К сожалению, я крайне ограничен во времени. Две минуты, молодой человек. Уложитесь?
- С лихвой.
Пачка листов шлёпнулась на стол.
- Извините, времени читать ваш сценарий, у меня нет, – сделал акценты на местоимениях. - Подготовьте заявку. Или раскадруйте, в двух словах, - продюсер нежно улыбнулся собственному хромому каламбуру.
- Что ж. Расскажу. – слова лязгнули отведённым затвором.
Эдмон с одного взгляда определял такие типажи. Они его умиляли.
«Тавро провинцианализма. Помесь хамства и наива. С таким темпераментом, паренька можно взять статистом на какое-нибудь бандитское мыло. Хотя, кажется, туповат. Ну, может, если без амбиций мелькнёт на заднем плане.
Н-да, пора научиться думать о чём-то постороннем. А то весь в работе. Всё! Сериал запущен, бабки отбиты. Теперь нужно готовиться к тотальной релаксации. Хорошо, что стол высокий».
Эдмон проложил листы сценария туристическим проспектом. Загорелые, гибкие, как пальмы девичьи тела. Белый отель. Кадр выстроен неплохо. Без эстетических излишеств, но вполне профессионально.
«Билет на самолёт. Виза. Неделька или - а Бог с ним - позволю себе раз в жизни, всех денег один чёрт не заработаешь, махну деньков на десять».
В мозгу привычно щёлкал калькулятор. Эдмон не обратил внимания, что давно даже не думает по-армянски. Только по-русски, а в последнее время, чаще по-английски.      
– Сценарий заипца. Типа Тарковского.
Продюсер вздрогнул. Но очень быстро восстановился. Как хороший боксёр.
- Вы знаете, юноша, - хотя Эдмон был не намного старше гостя, всё же выбрал покровительственный тон, - Если бы ко мне сейчас пришёл Тарковский, я бы ему работы не дал.
Когда не было спешки, Чура любил сам простроить сцену. С удовольствием применял эту методу. Рискованно, но уж очень он обожал эдакий впечатляющий оттяг. Чувствовал себя в такие тягучие моменты настоящим иллюзионистом. Повелителем внимания.  
Глушитель медленно, с лёгким скрипом накручивался на дуло.

Кличку он получил в раннем детстве. Бабушка всё время ругалась, когда он колотил избалованного двоюродного братца.
- Чура не знаешь!
Ещё она приговаривала: «Видишь край, да не падай».
Чура не видел в этом логики. Зачем же тогда край, если не попытаться разбежаться и-и-и….

…если бы ко мне сейчас пришёл Тарковский, я бы ему работы не дал.
Услышал Чура. Партнёр кинул ему реплику. Его выход.
- Да, кто тебя чушка спрашивает!!!
На модной мятой рубашке вызрели алые гвоздики. Пули сочно впивались в тело. Жирные капли цвета кетчупа измарали дорогой светлый пиджак. Пистолет щёлкал тихо, как кинопроектор.
- Стоп, снято! – Чура дунул на дымок, слетавший с глушителя. Не мог отказать себе в этом удовольствии.
Ветер оживил новую листву. Облака побежали быстрее. Ветви нежно перешёптывались о чём-то легкомысленном. Чура бросил пушку в канал.

Андрей шёл по скверу, рассматривая девушек. Они уже примерили летние наряды. Постреливали взглядами. Разбрасывали по ветру волосы, как кинозвёзды. Привычная теплота разливалась под сердцем. Тонкой августовской паутинкой потянулась ниточка радости. Пуля снова зашевелилась проснувшимся щенком. Но тревога была радостной и желанной. Она пульсировала внутри сердца и слегка покачивала окружающий мир. Словно прозрачные волны расходились вокруг широким серпантином, витой целлулоидной ленты.

Tweet