Ну, так сложилось. Не стремился я ни в армию, ни, тем более, в места не столь отдаленные. Но сложилось так, что пришлось побывать и тут. Я не чмошный уёбок Солженицын, и уж тем более мне далеко до честнейшего, интеллигентнейшего, и на всю жизнь напуганного Шаламова, но я там был, и у меня есть собственное видение ситуации изнутри... Весь этот фонтан «ништяков» выпал на мою долю тогда, когда у многих только начинается становление личности – с 18 до 20 лет. И до сих пор, когда меня спрашивают: «А как там?» - я отвечаю то, что вы прочтете в конце этого длинного текста. И лица моих собеседников принимают крайне недоуменное выражение, будто я рассказываю им, как охуительно перед сном засунуть в жопу большой пупырчатый огурец, или хуй знает что еще...


Начну, естественно, с армии, ибо в неё я попал раньше, чем в зону. Кстати, я ушел в армию добровольно и вовремя – просто у меня начинались большие сложности с законом. В армии мне жилось, надо сказать, в высшей степени песдато. Это если сравнивать с рассказами людей, служивших НЕ в Отдельной Роте Охраны Министерства Обороны и Президента Туркменистана (далее - Рота). Ну знаете, в каждой стране есть подобные армейские синекуры – Кремлевский полк, хуё-моё... То есть, наша Рота была не чисто показушной, как пафосная Рота Почетного Караула, а несла функции именно охранные, и подчинялись мы – даже ахуефшие духи – только троим людям во всем Туркменистане: нашему ротному командиру, министру обороны, и лично Сапармурату Туркменбаши. Для справки – я прослужил там всего несколько месяцев, и все это время меня учили стрелять из дохуя каких  видов оружия (кроме артиллерийских), я умею водить практически любое транспортное средство (кроме авиационных), включая шагающий экскаватор Hitachi, ракетный тягач типа «Ураган», бульдозеры Caterpillar, стандартный боевой катер типа «Чесма» (специально для этого летали в Красноводск, на Каспийское море), и боевые машины типа БТР, БМП и даже БРДМ, не говоря уж о армейских КАМАЗах – это вообще детский лепет. И всем этим гавном я умею управлять (привет, терминатор Белкин!). Если бы у Армии Туркменистана были танковые войска – я бы, наверное, умел водить и танк. Если короче – мы только и делали, что жрали и учились, учились и жрали.


Любопытный исторический факт: в конце 93-го года наша Рота, включая нас, отнюдь не старослужащих, встречала на аэродроме Ашхабада первого российского президента – Ельцина; мы стояли на ветру в легких парадках, и с полным боекомплектом в заряженых АКСУ – репутация и доверие к нашей Роте были исключительными - президент РФ (кстати, безупречно одетый, в отличие от нашего раскрашеного верблюда) прошел между нашими рядами на расстоянии вытянутой руки. Служба проходила в центре Ашхабада, и одних видов только парадной формы в Роте было восемь.  Это не хуй собачий, я вас уверяю. В нашей Роте не было никаких дедов-хуёв, никакой дискриминации ни по каким признакам, и вообще, жилось там пиздато. Заправлял всеми этими ништяками наш ротный командир – 29-летний капитан Довлетов (сейчас – генерал Армии Туркменистана, первый заместитель министра обороны). И, в довершение всего этого великолепия – буквально через забор от военного городка, в 30-м мкр Ашхабада, жил мой старший сводный брат. Такая вот хуйня.


Короче, на дедовщину и прочие армейские изыски жаловаться мне было грех. Но есть один существенный минус, наглушняк перекрывающий все плюсы – за короткое время службы в армии я реально отупел. То есть – я это ПОЧУВСТВОВАЛ. Неприятно чувствовать, как ты тупеешь прямо у себя на глазах, я вас уверяю... Вот краткое расписание моих недельных армейских будней: подъем – плац – завтрак – плац – плац – обед – плац – плац – плац – полдник – плац – ужин – плац – плац – отбой – подъем – плац – завтрак – плац – плац – обед... ну и так далее. Это только одна неделя. На следующую неделю всё повторялось с такой же периодичностью, но слово «плац» можно поменять на «стрельбище» (мы там неограниченно, полными цинками, убивали никому уже нахуй ненужный, устаревший боеприпас для автомата Калашникова, калибра 7.62), а еще через неделю – на «овладение боевыми искусствами», а еще через неделю – на «овладение управлением видами транспорта» (Эрнест Цыганков сосет и подпрыгивает – он никогда не сможет рассказать своему курсанту, как правильно вытянуть на трассу ушедший в юз тяжеловесный шагающий  экскаватор – да, господа, экскаваторы тоже иногда уходят в юз). Служил я с ноября-93... ну так вот – я до сих пор умею чеканить такой строевой шаг, что курсанты Кремлевской РПК от зависти могут удавить друг друга своими псевдошелковыми псевдогалстуками. То есть быдло-школу «мужества» - армию, я прошел достаточно далеко.


В январе 1994 я вдруг осознал, что если всё это говно будет продолжаться и далее, то по окончанию срока службы в родные пенаты вернется не распиздяй Сфинкс, а мрачная, тупая и безмозглая конструкция для репрессий, не приспособленная ни к чему более, как к службе в КНБ (комитет нацбезопасности) Туркменистана. Как раз в это время ко мне в военный городок сорока принесла на хвосте весть, что если я не уеду, то поимею гигантские неприятности с законом. Потому что тогда, в 94-м, уехал (впрочем, ненадолго) в тедженскую зону даже мой неприкосновенный друг Аннанепес – а мне-то, нищему нетуркмену, да еще полугяуру, с букетом моих статей и вовсе светило заживо сгнить в зоне, вовек не дождавшись амнистии от Светоча, Учителя и Вождя. И я решился на беспрецедентный шаг – я сбежал из Армии Туркменистана. То есть происходило всё буквально следующим образом – я вышел за ворота военного городка, снял форменную шапку с зеленой кокардой, и запнул её кирзачом на самую верхотуру легендарных ашхабадских тополей. Этим я вмиг сжег за собой буквально все мосты, ибо побега из Роты, являвшейся лицом и гордостью Вооруженных Сил страны, ни одна из прокуратур Туркменистана уж точно не простила бы мне никогда.


Никогда ни один из вас не поймет, что это такое – под страхом многолетнего срока и смерти бежать из своей собственной страны. Полторы тысячи километров, от Ашхабада до Ташауза, несколько десятков часов я стоял в тамбуре ныне мертвого поезда номер 12, Ашхабад–Москва. Все эти километры я держался руками за дверную ручку, каждую секунду будучи готовым выпрыгнуть в пески и убежать в никуда. А когда проезжали Каракумы, и мою родину, Мары, я в бессильной злобе и ярости грыз рукав бушлата, и реально плакал, потому что чувствовал, что вижу я мои родные Каракумы в последний раз, и не вернусь я сюда больше никогда. Дай Аллах многих лет жизни и процветания проводнику Амангельды, который, чувствуя страшные и необратимые перемены в стране, рискуя свободой и жизнью девяти собственных детей, тайком и бесплатно вывез меня за пределы Туркменистана...


Но всё это лирика. Я въехал в Россию, к своим старым и проверенным годами друзьям. Не стану упоминать здесь подробностей, и, тем более, светить именами – но о людях, в 94-м заботившихся обо мне, молодом и наивном пацаненке, и дававших мне кров и хлеб, сейчас пишут исторические книги, которые вы читаете. Этих людей уже давно нет в живых. Ни одного человека. Вообще ни одного. Их убили. Одного моего покровителя взорвали в машине у кабака, второго и третьего застрелили через глазки в дверях собственных квартир. Был такой продажный мусорок – Александр Солоник... читали, да? Ну вот, включите память и сопоставьте факты – и вам это что-нибудь да расскажет. Имен я не называю только потому, что не хочу трепать всуе память об этих людях-легендах – они слишком многое мне дали, и слишком многому научили. Я всегда, несмотря ни на что, буду относиться к ним с безграничным уважением...


Короче, 2 апреля 1994 года мы с ... гхм... партнером по бизнесу ехали по площади Белорусского вокзала. Машина у нас была новая, иностранного производства, и в те годы резко бросающаяся в глаза. Для справки: мы её не покупали. Нам её подарили, гыгы... Знаете, кто подарил? Ближайший друг и партнер г-на Живило, ныне французского гражданина и официального сумасшедшего, бгыгы (эти имена мне называть не в пакость – твари, хуле...). И оформлена она была именно на моего этого... партнера по бизнесу. Ибо у меня не было даже паспорта – он лежал в сейфе следователя Генеральной Прокуратуры Туркменистана, Оразгельды Гарягдыева, и дожидался своего часа.


Еще короче. Тогдашние менты были намного более голодными и злыми, чем сейчас... Нас с подельником вынули из машины, обшмонали, нашли стволы (блять, сроду не любил оружия!), и развезли по разным местам. Меня – в КПЗ (ИВС) куда-то на Павелецкую, его – прямо на Петровку 38, потому что этот долбоеб любил пострелять в лесу по бутылкам, и его стреляный ствол мусорам надо было пробить на предмет палености; мой же ствол был девственно чист. Нам было по 18 лет, подельник мой был довольно слаб духом и телом, а в те годы полного беспредела менты с Петровки с задержанными не церемонились, и выбором средств давления и выбивания показаний особенно не заморачивались, поэтому я сразу понял, что вляпались мы по полной программе.


Через трое суток, 5 апреля, после санкции прокурора на арест, глубокой ночью я заехал на Матросскую Тишину.


Надо сказать, что страшно мне не было. В смысле – совсем. Людей я никогда не боялся, а книжки о тюрьмах меня, конечно, впечатляли, но не настолько – в кошмары и ужасы заключения, описаные недобитой «интеллигенцией», типа многократно продавшего за деньги Родину, задрота Солженицына, я никогда не верил полностью, ибо знал непреложную истину – везде есть люди, и потому бояться мне нехуй.


В шестиместной спецкамере, на 3-м этаже Матросской Тишины, меня встретили смотрящий Новик, четыре рядовых уголовника, и пидор по имени Наташка, живший на полу под шконкой. Узнав номер моей статьи, Новик скучающе зевнул беззубым ртом, показал мне мою шконку, и вырубился спать. В этой камере я спокойно, безо всяких эксцессов, провел три недели, и самый страшный «беспредел», который со мной, 18-летним пацаном, сотворил Новик – это ненавязчивый и предельно корректный развод меня на мою вольную одежду, взамен которой я получил гораздо более пригодившиеся мне впоследствии милюстиновый лепень (зековский пиджак) с милюстиновыми же штанами, прекрасную новую фуфайку, и совершенно новые прохаря (кирзачи) моего размера на каучуковой подошве – мечта любого зека, доехавшего до лагеря (он же – зона). Кстати, милюстиновая роба, как впоследствии оказалось – показатель немеренной приподнятости владельца, поэтому, забегая вперед, скажу, что на зону я заехал просто каким-то фильдиперсово расфранченным столичным мажором, сам об этом не подозревая – спасибо Новику. Но об этом - ниже...


Через три недели моему следователю, видимо, показалось достаточным время моей адаптации в тюрьме, и одним прекрасным ранним утром меня выдернули из камеры с вещами. Сопровождающий вертухай, пугающе громыхая жуткой связкой громадных ключей, довел меня до такой же железной двери, что и в прежней камере, но когда он её открыл и втолкнул меня вовнутрь, я увидел то, что поначалу показалось мне воплощением преисподней.


О переполненности московских (и не только) следственных изоляторов в те времена ходили ужасающие легенды. Но о таком реальном пиздеце я и не подозревал. В камере общего режима номер 122 было 28 лежачих мест, а находилось в ней, включая меня, 126 (!!!) человек. Ау, вротвыебанный пидарас Приставкин, глава Госкомиссии по помилованию! Ау, мрази и хуесосы «правозащитники», рвущие свои заплывшие дурным жиром гузла в защиту вурдалаков-детоубийц! Где вы были, блядь, сучары, я ваш рот ебал!


Встретил меня в этом жутком муравейнике смотрящий за камерой, здоровенный раскачанный чеченец Арби Дудаев. Узнав мою статью, он тоже скучающе зевнул – слишком много было в то время людей, заехавших на тюрьмы за незаконное хранение оружия – и сказал, что «вон там, справа, сидят твои земляки из Туркменистана, прибейся к ним, тебе будет хорошо». Посмотрев на пятерых моих туркменов-земляков, голодных и задроченных засранцев с загнанными взглядами, ожидающих осуждения за преступления типа кражи сумки на вокзале, я снова пришел к Арби, и он, понимающе хмыкнув, показал мне шконку на втором ярусе, на которой я должен был спать в порядке общей очереди – восемь часов в сутки, ибо спали там в три смены. А с «земляками» я не перекинулся и словом – здоровая брезгливость и чувство собственного достоинства не покидали меня в течение всего периода моего заключения.


Режим дня в камере был прост донельзя – шестнадцать часов ты просто сидишь филином на краю шконки, пока на ней спят другие (потому что больше заняться было нечем -  в переполненной камере без проблем невозможно было дойти даже до параши), а потом, дождавшись своей очереди, трупом падаешь на освободившееся место и проваливаешься в тяжелый сон. У меня были даже еще более-менее приемлемые условия – моя очередь на сон была с двух часов ночи до десяти утра, и я имел возможность ежедневно ходить на прогулки, и целых полчаса дышать свежим воздухом... В таком режиме я просидел до суда семь месяцев.


Расскажу об одном характерном случае, после которого я понял, что мне больше никогда не будут страшны никакие условия содержания, никакие болезни, никакие бытовые дрязги, никакие люди... да и вообще, увидев это, я перестал бояться абсолютно всего. Итак, летом 94-го, которое выдалось на редкость жарким, на Матросскую Тишину обрушилась божья кара в виде месячного карантина по гепатиту. То есть – были запрещены любые передачки, кроме чая и сигарет (огромная тюрьма целиком села на чистую баланду), а также каждую камеру требовалось тщательно обработать хлоркой. А для этого контингент камеры спускали в подвал, в так называемую «сборку», которая отличается от обычной камеры тем, что в ней не было даже зарешеченных окон, и в этой сырой, с заплесневелыми стенами сборной камере, контингент держали восемнадцать часов. Звучит это все буднично и совсем не пугающе, если не знать одного неяркого факта, реально страшного – подвальная «сборка», без окон и любой вентиляции, была рассчитана всего на двенадцать человек.


Меня реально ломает живописать всё подробно, и портить этим описанием вам настроение. Поэтому – не буду. Опишу поверхностно – в первый час пребывания там вся кожа на моем теле вздулась гниющими пузырями размером с две ладони, и превратилась в сплошную смердящую слизь, а трусы (естественно, что другой одежды в тех условиях ни один из зеков не надел) вросли в кожу так, что на отделение этой тряпичной субстанции,  в периоде своего полураспада и истлевания намертво въевшейся в мое тело, мне потом понадобилось два дня. Это самое мягкое изложение того, что творилось восемнадцать часов в этой «сборке». И напоследок – когда, по окончании «санобработки», вертухаи нас за ноги вытаскивали из этого помещения, вместе с потерявшими разум людьми вытащили восемнадцать трупов. Итого, в нашей камере стало на восемнадцать человек меньше. Впрочем, ненадолго...


Дружище, а чем занимался ты 11 июля 1994-го года? ))


Не стану вас стращать кошмарами – это было самым страшным, что я увидел за весь срок. Больше ничего такого не было. Да и длилось недолго – всего восемнадцать часов... Но именно это и был настоящий ад, и я видел его своими глазами. И после этого тянуть срок было куда легче...


Осенью меня осудили на два года (совсем по другой статье, но не стану вдаваться в подробности), и я отбыл из Матросской Тишины в пересыльную тюрьму для уже осужденных – на Пресненский централ. Там в райских условиях (всего-то два человека на одно место!), под предлогом написания кассационной жалобы, я протянул время до весны, ибо не хотелось пилить в незнакомую зону зимой – мало ли куда тебя упекут, в какую тундру! А я человек из Каракумов, и холода не люблю... Когда тянуть стало уже некуда, я подписал отказ от кассационной жалобы, и спокойно ушел на этап.


На этапе мне, конечно, снова «повезло» - сопровождал нас из Москвы прославившийся в десятилетиях своей беспредельной жестокостью вологодский конвой. До Челябинска нас везли пятеро суток, при этом нещадно били, и вообще всячески изгалялись. Современный столыпинский  вагон представляет собой обычный плацкартный, только замурованы окна, и зарешечены отсеки. В шестиполочный отсек влезало восемнадцать-двадцать штук зеков (прикиньте сами!), но это было еще терпимо. А вот кадр, как нас выводили в туалет – на проходе выстраивались в ряд солдаты, одного зека выпускали из купе, и он на корточках скакал до сортира, а в это время откормленные солдаты изо всех сил били его по голове дубинками. Не дай аллах ему было споткнуться и упасть – по прибытии на конечную станцию ребра, переломанные ВВ-шными сапогами, оказались у каждого второго этапника. Блять, если бы в те дни мне кто-нибудь предрек, что моим другом когда-нибудь станет именно ВВ-шник, я вообще без базара вскрыл бы горе-предсказателю живот заточкой. Но повороты судьбы непредсказуемы – в то же самое время, когда я хавал баланду и шел по этапу, во Внутренних Войсках МВД служил рядовой Хайруллин. Он же Ренсон...


Но, опять же, всё это лирика. Этап кончился, нас покидали в автозаки, и отсидев три недели на Челябинской пересылке, 22 марта 1995-го года я с умиротворенным выражением лица въехал в зону, привезя с собой остаток срока – всего год и месяц.


С зоной мне тоже «повезло». Я, блять, вообще везунчик на нестандартные жизненные изъёбства и нетривиальные совпадения. Мало того, что буквально вся Челябинская управа (ГУИН – Главное Управление по Исполнению Наказаний) была насквозь «красной» (ментовской, беспредельной, без воров в законе) – так мне еще и подфартило оказаться в самой жопе этой пресловутой управы. В Саткинском районе Челябинской области есть полузаброшенный поселок Бакал, в котором даже вольные люди живут тем, что добывают радиоактивный магнезит, от которого не стоит хуй и вылезают волосы. А в поселке есть зона, ЯВ-48/9, она же «девятка». Да не простая, а наркоманская. Бывший советский ЛТП. То есть, половина контингента в этом ебанатском заповеднике была обычными зеками, а половина – торчками с не подлежащей никаким амнистиям 62-й статьей (принудительное лечение) за наркоманию. В этот-то воплощенный пиздец меня и угораздило заехать на отсидку оставшегося срока.



окончание следует

Tweet