Дождь. Опять этот серый и неопрятный дождь крошится и кружится около фонарного столба. А я смотрю на него из окна и улыбаюсь. Я улыбаюсь не дождю, не столбу, а серости, которая растекается вокруг. Люди тёмными точками ползут в свои подъезды, воспитывать и кормить газировкой своих детей в их мягкие гортани. Я задёргиваю занавеску и сажусь в старое кресло, мягкое, пыльное и скрипучее...

Я закрываю глаза и вспоминаю свой родной город Пярну, город на юге Эстонии, как не смешно, но у этой крохотной страны тоже есть свой юг. Я вспоминаю часто детство. В пятидесятые годы мой отец был комендантом этого городишка. Время, сладкое, советское время, детство и приторные петушки на толстых палочках...

Однажды мы гуляли с матерью, и я увидел, что какая-то несвежая дама продает этих петушков.
-Мама купи!
-Нет, это нельзя, они грязные, я тебе лучше конфет куплю.
-Мама купи!
-Давай я тебе сейчас конфетку куплю, вкусную. А дома я тебе скажу, как эти петушки делают.
-А как их делают?
-Ой, да вот видишь тетка стоит, она грязная вся, немытая. Вот она туда и посморкается, и плюнет, а потом продает.
А дома я все равно накапливал немного копеек и покупал эти петушки, и жрал их, стоя на улице, жрал под теплыми каплями солнечных лучей и жрал в темных прогорклых отдушинах многочисленных арок старого города.

Санки, снежные крепости, соседская детвора, хоккейная клюшка ударяющаяся в нос и первый вкус крови. Было всё.

Как-то я не пошел в школу, а вместо этого дрался с одним пацаном из нашего двора, потому что он обзывал меня - Мишка-шишка. Тогда я впервые увидел, как дерево вцепляется в кожу и сдирает ее, показывая красноватое, мягкое, влажное мясо. На следующий день в школу меня отвели родители. Я пялился по сторонам, на портреты бородатых и не совсем ученых. Сказал, что больше с ним драться не буду, а в тот же день, после занятий, залепил ему куском глины прямо в глаз.

Однажды я пошёл гулять со своим младшим братом - Женей, подойдя к магазину, я сказал ему:
-Облизни перила!
Брат повиновался и прильнул языком к магазинным перилам. Затащить обратно язык он не мог, он пускал слюни, сопел, из глаз полились слёзы. Не ожидая такого хода событий я побежал домой и залез под кровать. А Женя простоял так около получаса, пока продавщица не принесла тёплой воды. В тот вечер, отец рвал свой армейский ремень о мою задницу. Я не мог сидеть три дня, всё это время у меня сжимались зубы и пульсировали виски, мне хотелось сделать что-то, но я не мог: глаза сочились слезой, а руки сжимались в кулаки.

Детство прошло, и в середине шестидесятых я приехал в Таллинн - столицу Эстонии, поступил в мореходное училище.

Меня поселили в общагу, в комнате уже жили два будущих первокурсника. Мы как-то очень быстро познакомились, началась учеба, сначала было тяжело. Потом привык, стал регулярно бражничать вместе с новыми друзьями. Но после того, как нас всех троих чуть не выперли из общаги, пожалев в последний момент и влепив выговор с предупреждением, мы перешли на план. С него по крайней, мере, на подвиги не так тянуло.

В скором времени мы выяснили, что напротив нашей общаги есть женская общага - швейного училища. В тот же вечер мы фланировали вокруг нее, выбирая, кого бы сегодня натянуть. С собой у нас был портвейн и немного советсвких гондонов. Мы отчаянно подъебывали друг друга, кто будет знакомиться первым, у кого лучше всего подвешен язык.

Первое знакомство ни к чему не привело - в общагу не удалось попасть по причине строгой бабы-комендантши с отвислым животом и впалой аппендицитной грудью, которая, только увидев нас, встала на лестнице и закрыла нам проход этой самой своей грудью. Оказалось, что посторонних пускают только до скольки-то там вечера.

На следующий день мы попали в общагу днем. Мне досталась худенькая немного рябая шатенка с жидкими волосами и выпирающими позвонками; когда я ставил ее раком, позвонки жалко торчали из-под кожи. Мне казалось, что они сейчас порвут кожу, и брызнет красноватая липкая влага, не кровь а именно влага, жидкая красноватая водица с кусочками лейкоцитов и чего там еще. От этого в голове у меня мутнело, я не мог кончить, снимал резинку и драл ее еще сильнее, а кончал на позвоночник или на грудь. Грудь у нее тоже была не развита как следует, но рядом с правым соском располлагалась болшая родинка, которую я путал с соском по причине их невероятного портретного сходства.

Однажды я порвал ей что-то внутри, из нее потекла все та же розовая водица, смешанная с ее липкими беловатыми выделениями. Я испугался, что-то промямлил и быстро откланялся, а через несколько дней мы снова трахались, только осторожно.

С учебой возникли проблемы и у меня и у нее. Я спохватился раньше, сдал оставшиеся хвосты и успешно продолжил постигать тайны навигации, а ей повезло меньше. Когда мы с ней уже расстались, она забеременела - я тут уже был ни при чем, но для меня почему-то это стало ударом. Я увидел их, они шли и держались за руки, я запомнил его лицо и после неслучайной встречи в вечернем густом зеве проходного двора нас стало на одного меньше. Больше я и ее тоже не видел.

Я становился старше и понимал жизнь. На третьем курсе я впервые попробовал девочку. Она поступила все в то же швейное училище, была тоже маленькой, худенькой и страшной, даже страшнее, чем моя первая любовь. Потому-то она наверно, и была девочкой. Я порвал ей целку, будучи пьян, в мозгу плавали одномерные картинки, в висках что-то пульсировало, а полузастрявший член жадно впитывал в себя вкус девичьего мяса. Больше мы с ней почти ни разу не трахались, когда я пытался в нее войти, со мной происходила метаморфоза, член опадал и не поднимался два или больше дня. Она дрочила мне рукой, я снова обильно кончал ей на грудь, грудь была более симпатичной, чем лицо, но скоро мне это надоело.

А ночью я просыпался от снов в которых я неистово совокуплялся. Последние годы учебы были скучными. Я учился, понимая, что диплома мне все равно не избежать, и я ебался, понимая, что это тоже надо делать. После получения диплома я напился вдрызг, пьяным пришел в швейную общагу и подарил бабе-комендантше бутылку портвейна и букет цветов. Она показалась не такой и страшной, я решил у нее остаться, но с жутким криком блеванул прямо ей на стол, на шкафчик, в котором висели ключи от келий, где жили жаждущие самцов нехитрые эстонские девчонки. Очнулся в своей комнате уже завтра.

Свои первые два рейса я делал на небольших посудинах СТМ: крохотные каюты и двадцать четыре часа качки в сутки, сходя на берег, меня кидало со стороны в сторону, ноги не слушались, голова кружилась. Во время третьего рейса, я попал на новенький красавец - "Моонзунд", огромный корабль с четырьмя палубами. Экипаж состоял из девяноста человек, как второй штурман я гарцевал в белой, накрахмаленной форме советского моряка.

Местом назначения была Куба. Первые советские рыболовные корабли заходили в Гавану, Фидель Кастро лично встречал их, извергая пламенные речи о великой дружбе наших народов. На обучение к нам поступила группа кубинских товарищей, которые должны были провести с нами весь рейс. Работать кубинцы не очень хотели, да и никто на них особо не наседал, уже через полтора месяца при заходе в порт на острове Пинос, все кубинцы перепились, ходили по кораблю: блевали, орали национальные песни и клали на все правила, у нас же с этим было строго, бухали только в каютах по два человека, чтобы помполит не видел. В один из таких прекрасных вечеров в каюте кубинцев случился пожар, я подоспел первым, сорвав со стены здоровый железный огнетушитель, металла на огнетушители наша страна не жалела, я разворотил им незамысловатый замок и влетел в каюту. Уже горела обшивка, с ней я справился за несколько минут. Поразила же меня другая картина: на койке лежали два кубинца, парнишка, он у меня ассоциировался с кубинским Гаврошем, из пропагандистского стишка, и уже не молодой, толстый мужик, абсолютно голые, причём мужик лежал сверху.

На следующий день их списали, а я ушел в запой. Эта ужасная картина всё время стояла у меня перед глазами. В то время я и не мог представить, что такое возможно. На шестой день возлияний я вышел в гальюн. Картинка плыла, тело потряхивало. В туалеты было тихо и тепло, как вдруг из кабинки я услышал музыку, за закрытой дверью толчка играл оркестр: барабаны гремели дробью, трубы разрывали сонную тишину, смычковые заливались визгливыми смешками. Я дёрнулся к крану, сполоснул лицо и увидел змею, её морда росла и направлялась на меня, я побежал.

У своей каюты я увидел паренька, он стоял на карачках, сзади пристроился Фидель Кастро, его волосатое пузо уютно лежало на детских ягодицах, по широкой бороде текли жёлтые слюни. Фидель шевелил губами и жестикулировал, внедряя член в анус ребёнка. Его страшные фрикции то останавливались, то взрывались в безудержном темпе. Меня начало тошнить, кое-как открыв каюту, я рухнул на койку и зажав руками уши, зажмурился. Через несколько минут я уснул.

Во время вылазки в портовый кабак, я оставил товарищей в баре, а сам вышел на улицу очистить желудок, там я увидел кубинского мальчика, достав из кармана октябрятский значок с кучерявым ильичём, брали их, как советские сувениры, я протянул его ребёнку, малыш улыбнулся. Я схватил его за руку и оттащил в подворотню, он стал вырываться, всадив кулак в рёбра и уложив на землю, я разорвал его потрепанные штанишки, поставил на четвереньки и изнасиловал. Он пытался кричать и вырываться, я бил его по затылку и рвал пальцами рот, внедряясь в детское тело. Окончив действо, я перевернул его на спину и начал душить. Его глаза, его тёмные, нежные глаза кричали солнцем, но я душил, и зверски смеялся. Малыш притих. Его тело я закидал коробками и пошёл дальше пить, я опрокидывал рюмки под советские лозунги и визжал: "...и Ленин такой молодой и юный октябрь впереди!". Через два дня мы вышли в море.

Оставшееся время рейса я не мог спать, мучили кошмары и жгучий, ледяной пот. Заход в Лас-Пальмас и отлёт в Таллинн я принял, как счастье, но всё только начиналось...

По прилёту в столицу ЭССР, я поселился жить в гостиницу для моряков, недалеко от главной конторы "ЭСТРЫБПРОМА". Рядом располагались несколько общежитий этого же предприятия и два детских садика, окна моей комнаты выходили прямо на них. Порою, стоя у окна, после ночной гулянки и потягивая из бутыля кефир, я почёсывал зад и глядел на гуляющих детей, внутри что-то сжималось пружиной. Я ложился на кровать, смотрел в потолок и на его белой плоскости начинали появляться тонкие, красные струйки, они крысами разбегались по всей площади и давили в мои глаза.

Я не спал всю ночь, ворочался, в голове крутились странные картины. На утро я побрился, одел свежую, белую рубашку, накинул куртку, дождался открытия магазина, купил две бутылки коньяка. Одну выпил в своей комнате, много курил, вышел на улицу, поймал такси и поехал на другой конец Таллинна. Побродил по району, около небольшой речушки обнаружил заросли кустарника, пошлялся возле ближних домов, детей по близости не было. Я сел на скамейку, раскупорил вторую бутылку и жадно отхлебнул с горла. Отхлёбывать пришлось минут пятнадцать, пока около детской площадки не появился паренёк с портфелем. Я встал и неровным ходом направился к нему.

-Мальчик, ты в этом доме живёшь?
-Да.
-А хочешь мяч футбольный подарю?
-Хочу.
-Пойдём, он там лежит.

"Какие всё же дети доверчивые существа... мяч.. футбольный... какая чушь..." - думал я, не торопясь шагая к зарослям.
-Ну где мяч то?
-Да там он, у речки.
Мы пробрались к воде. Ребёнок с любопытством зыркал по сторонам, когда я саданул ему по голове недопитой бутылкой.

Вода тихо шептала на непонятном языке, по лицу мальчика текла кровь, перемешанная с каплями коньяка, я лежал сверху, ритмично подёргиваясь. Я слизывал с его мягкой кожи струйки мутного коньяка, эти ощущения я не забуду никогда. Мальчик застонал и приоткрыл глаза. Опять эти детские глаза, непонимающие и чистые, они прожигали меня. Большими пальцами рук я врезался в глазные яблоки и надавил с силой. Рёбёнок вскрикнул, я принялся орудовать кулаками по его лицу, через минут пять остановился. К тому времени голова парнишки уже превратилась в большую миску со свежим фаршем. Руки и лицо я сполоснул в реке и уставший побрёл к ближайшей стоянке такси.

Следующий рейс был по Западной Африке. До этого в Африке я ни разу не был, но по рассказам более опытных товарищей составил себе определенное мнение.

Город-порт Конакри встретил нас шумом и жарой. Наше судно, как выяснилось, должно было оставаться там неделю, пока не подвезут какие-то товары из провинции, и всей команде выписали разрешение находиться на берегу до поздней ночи. Я прогуливался по городу, целыми днями, разглядывал черных людей, заходил в их магазины и лавки, тратя валюту на разные неизвестные мелочи, пробовал опять же неизвестную пищу в крохотных ресторанчиках, шатался по блошиным рынкам, на которых сидели на земле самые настоящие колдуны, с громкими гортанными криками пересыпая в руках орехи и размахивая кусками змеиной кожи. На меня тоже косились, город еще редко видел живого белого человека.

На корабль я возвращался уже затемно. С утра обещали отплытие, у меня в руках была сумка, в которую я положил статуэтку из желтоватого слоновьего бивня, амулет, сделанный из хвоста ящерицы, красивый самодельный ножик, купленный в одной из лавчонок за смешную цену у хозяина, черного до синевы негра, кое-как говорившего по-английски, и несколько разных бутылок местного алкоголя. В этот рейс я взял с собой, опять же по совету товарищей, маленькие красные флажки, которые в СССР прикалывали на одежду во время демонстраций. Здесь же они шли на ура, пещерные гвинейцы охотно поклонялись красному богу.

Я свернул на улицу, ведущую к порту, и прибавил ход. Несмотря на дружелюбность туземного населения, ночью по незнакомому городу идти не хотелось. И тут я увидел маленького негритенка, он шел мне навстречу и деловито ковырялся в широком носу. По привычке я огляделся, и, никого не увидев, дождался, пока мелкий негроид поравняется со мной, после чего прыгнул к нему, зажал рот широкой ладонью, и потащил вяло брыкающееся тельце в проулок между домами. Там я кое-как одной рукой вытащил из сумки так кстати пригодившийся нож, распорол на негритенке его одежду, не преминув медленно поводить лезвием перед глазами, уронил его на землю и сам упал сверху.
Негритенок тихо подвывал, из-под ладони, зажимающей рот, текли его белые слюни, я жадно дышал запахом его нечистой кожи. Особую остроту придавало то, что в темноте негритенка не было видно и казалось, что я трахаю пустоту, жаркую, неприятно пахнущую пустоту.

Закончив свое дело, я воткнул нож в шею, прокутив его несколько раз и наконец-то освободил неприятно затекшую ладонь, залитую слюнями. Обрывками одежды я стер с себя кровь, слюну, подобрал сумку, не забыв вытереть ножик, кинул взгляд на тело, но в темноте ничего не увидел. Не придумав ничего, оставил негритенка там же, где он и лежал, и пошел на корабль. Отойдя буквально несколько шагов, наткнулся на прикрытую пальмовыми листьями ямку. неизвестно, для чего она была выкопана и кем, но мне она очень даже пригодилась - я оттащил трупик к ямке, закрыв сверху гигантскими лапами пальм.

На корабль я пришёл уставший. Капитан, блюдя честь советского моряка, пил в своей каюте, закрывшись изнутри. Вахтенные матросы тоскливо смотрели на чужую землю, им тоже хотелось принять участие. Я отдал им какую-то бутылку из своих запасов и был с почетом препровожден до своей каюты.

Я разделся, отстирал прямо под краном пятна крови, незаметные в темноте, умыл лицо и руки, лег на кровать. Хотелось спать, тело ломила лёгкая дрожь, а на душе было легко и сладко.

Во сне почему-то из пустоты вышел колдун с рынка, жонглирующий отрубленными руками. Колдун кривил обезьянье лицо, что-то булькал на непонятном языке, а потом выволок откуда-то связанного синего негра из лавки, где я купил ножик, и начал засовывать обрубки в задний проход, пока у лавочника не вырос дикий нереальный хвост из человеческих рук. Что было дальше - не помню, проснулся я уже на полу, замотанный в простыню.

Опять серый Таллинн, опять пьянки до остервенения, нестиранные простыни и зависимость от свежего тела. Я вконец изнемог, плюнул на все и вновь отправился на охоту. В этот раз я выбрал другой район города, бесцельно крутился по нему, дождался конца второй смены в школе, и опять, пообещав игрушку, увел за собой толстенького второклассника.

По дороге он взахлеб рассказывал мне, о секции фехтования, куда его записал папа два месяца назад. Я тоскливо слушал его срывающийся дискант и, с трудом дождавшись подходящего места, набросился. Он почти не сопротивлялся, напоследок я разрезал его пухленькое горло, кровь брызнула тёмной свежестью...

Я ушел купаться, до моря я шёл около двадцати минут. Купание не удалось, вода была довольно холодной, когда я вылез из воды, то увидел, что из моего пупка что-то сочится. Это была жидкость непонятного цвета, даже сейчас, когда прошло столько времени, я не могу описать ее цвет. Солнце время от времени сплевывало в меня куском тепла, а я стоял на влажной гальке, пялился на живот, на крупные продолговатые капли жидкости, стекающей на мой поникший от ужаса член, и мне было весело.

В этот день я быстро заснул, долго и крепко проспал больше десяти часов. Меня разбудил нахальный солнечный луч, пробравшийся сквозь неплотно задернутые шторы. Я почувствовал себя бодрым, отдохнувшим, с удовольствием сварил и выпил крепкого настоящего кофе и пошел на улицу, решив просто прогуляться.

Пока спускался по лестнице, внезапно вспомнил про пупок и вчерашний вечер на берегу залива. Тут же задрал рубашку и вперил дрожащий взгляд в загорелый живот, с которого уже начал сходить африканский загар. Указательным пальцем правой руки я даже поковырялся в пупке, понюхал палец, но не обнаружил и следа вчерашней аномалии.

Время текло вязкими струйками и где я только не побывал: северная Америка, южная, Африка, Европа, удалось заглянуть и в Азию. От Галифакса до Антананариву я оставил свои следы. Четыре раза пересекал экватор, три раз пролив Дрейка.

В конце семидесятых я даже женился, родился сын, но через три года жена ушла от меня, уехала к своей матери в Ростов, вышла замуж за какого-то учителя, до сих пор там живут. Я редко вспоминаю их.

В Таллинне, за всё это время, я убил ещё порядка восьми - десяти мальчиков. Порой мне казалось, что это просто сон. Каждый раз я пытался убивать по-новому: душил детей шнурком, разрезал живот, ломал шею, а однажды хотел умертвить с помощью шприца, наполненного бензином, этот способ я подсмотрел в американском фильме. Одноразовые шприцы я как раз привёз из Виго. В вену мне попасть не удалось, мальчик-эстонец стонал и извивался, я не мог больше смотреть на его мученья и саданул в висок какой-то корягой. Даже сейчас я помню хруст черепной коробки ребёнка, но не могу вспомнить его лица - странно.

Я никогда не воспринимал свои жертвы, как нечто живое. Я не задумывался о том, что у них есть родители. Я думал, что это всё сон, или кино и через какое-то время с их лиц смоют багрово-пурпурный грим, напоят чаем и отправят домой. Мысли о реальности всего происшедшего я заливал алкоголем. В течении трёх лет я вообще не убивал, но сны, кошмарные, холодные, рвущие мозг сны...

Я не могу сказать, что это мне нравиться, просто мне это необходимо. Вы ведь тоже не можете обойтись без еды, сна, воды?! Я не граблю, не ворую миллиарды у народа, не взрываю дома. Я просто сижу у окна и смотрю на играющих детей, я слышу их смех, я чувствую тепло, исходящее от их маленьких тел, я глупо улыбаюсь, я вкушаю дрожь, я закрываю глаза, я жутко устал. И только мягкая дремота округ меня, и только лёгкий запах газа...

© Sundown & ТОПОР

Tweet