Очень хочется снять фильм. Красивый фильм о людях своего города. О тех, с кем я знаком, о тех, с кем мог или хотел бы познакомиться, о тех, кого люблю, кем дорожу, чей образ мыслей и взгляд на жизнь мне интересны. Это была бы картина о внутренней жизни будущих взрослых, будущих мужей и жен, мам и пап.
Там были бы медленные, но пронзительные планы, панорамы города, разговоры без слов, мысли вслух, безумный смех и безумные же слезы.
Там, обнаружив друг друга на одной убегающей вперед ветке жизни, они вдруг терялись спустя время на одном из перекрестков без шансов найтись вновь - так, мол, бывает, ничего не поделаешь.
Там в шуме вечернего дождя мокрым троллейбусом убегала бы в ночь последняя сломанная надежда и приглушенный свет фонарей лишь усиливал бы минорную мелодию грусти.
Там главный герой с бокалом теплого коньяку в руках элегантно (или небрежно) прикуривал бы сигарету, обсуждая с барменом произведения Фицджеральда и Хемингуэя, или, что проще, произносил бы длинный монолог о любви, женщинах, людях, об их словах и поступках в духе Ромена Гари, перескакивая с одного на другое, а бармен тем временем обслуживал бы других посетителей, не забывая иногда кивать головой и чуть слышно говорить: "Да-да, конечно". А потом главный герой, изрядно хмельной от внутренней пустоты и непонимания, вдруг отрывал бы свой оцепеневший взгляд от стойки и говорил: "Да ведь ерунда все это. Ерунда. Все ерунда", или что-нибудь в этом духе. И уставшей рукой расплатившись за согревший и расслабивший разум алкоголь неспешно выходил бы на улицу, чтобы в который раз поздороваться с волнующими сумерками.
Там было бы еще много бесед, которые на первый взгляд казались бы беседами ни о чем и, вполне возможно, что ни о чем они и были бы.
Там каждый стремился бы так или иначе найти себя в сужающейся спирали времени, найти себя главным образом художником своей жизни, ее сценаристом и режиссером, чтобы не она, а ее.
Там бы часто звучала музыка, та, которая попадая в унисон с приятной картинкой так незаметно заставляет незаметную слезу навернуться на глазах - не от переживаний, жалости или сочувствия, а только оттого лишь, что она есть и просто включает в организме неосознанные химические реакции, потому что порой так не хватает этих сжимающих сердце ноток в повседневности.
Там бы героиня исподтишка улыбалась в вагоне метро, глядя на потрепанные судьбами и временем портреты пассажиров, на которых даже нестареющие глаза вряд ли были устремлены в шоколадное будущее, объевшись приготовленным по плохому рецепту настоящим. "Да что же это? Зачем? Как так? Ведь нужно же…", - и, не закончив мысли, переворачивала бы страницу любимого ею Булгакова, например.
Там в какой-то момент раскрашенного природой под Моне заката обрывался бы, наконец, переболевший свое несчастье нерв и с этой секунды жизнь вновь наливалась бы спелым яблоком растущей уверенности в необходимом "завтра".
Там можно было бы встретить настроение солнца и от нечего делать попытаться подчиниться ему, потому что… м-м… ну, это… как же без солнца-то?
Там становилось бы понятно, что любовь сама по себе - ничто, так, необходимость, не более, и такое же ничто страх и ревность, боль и радость, горькое и сладкое, ненависть, страсть, да и остальное тоже, потому что все это игрушки: на час, на два, на год или на всю жизнь. Что все мы гости друг друга на этой планете с таким же раскладом. Что нет ничего важнее, - "Воздух выдержит только тех, только тех, кто верит в себя", - чего-нибудь вроде этих строчек застрявшего в истории НАУ. Хотя, конечно, это поэзия, которая без любви и всего прочего тоже ничто. То есть все оставалось бы на своих местах, только уже под другим соусом.
Там в конце рассеивалась бы спорная неясность сюжета или наоборот - усугублялась бы, говоря о незавершенных и непродуманных Создателем нюансах человеческой породы, которая уже давно и тщетно пытается самостоятельно разрулить корабли своих жизней. И, увидев ползущие снизу вверх титры, зрители стали бы медленно покидать зал с чувством невыполненного для себя же долга. А дома, украдкой достав из потайного ящичка памяти неизменную ткань прошлого и еще раз убедившись в реальности кое-где встречающихся дефектов швов, каждый бы немедля нашел портняжные ножницы и постарался перекроить податливый материал настоящего, чтобы полетать еще ну хоть чуть-чуть, ну хоть капельку. Потому что если мир уже не изменить, да никому и не надо, то себя-то можно вполне, правильно?

Максим НАХВАТ