Зиночка служила в универсальном магазине. Должность завидная – товаровед в секции с вызывающим названием «Натуральный трикотаж». Вешалки с грубой шерстью, мрачной хб и подобным во вкусе хунвейбинов, наводили на любительниц трикотажа тоску.
Более беспардонно вели себя лишь магазины, присвоившие вывески «Свежее мясо. Колбасы» – там покупатель и вовсе плакал.
На дворе стоял поздний СССР, румяный детина Дефицит давно покинул тесные штанишки плановой экономики и на все экономические планы клал воот с таким прибором!
Прибор граждане могли видеть на полках магазинов каждый день, в урочное время с перерывом на обед. И все же, под прилавком и со служебного входа кое-что да водилось…

У Зины подруга Варенька. Самая близкая. Закадыка, говоря метким женским языком.
На Вариных щечках жили пигментные пятна. Едва приметные, они не портили ее милого живого лица. Отнюдь, – придавали образу очарование естественности: как пятна на солнце, капли росы на цветке, трогательная щель меж зубами любимого ротика или хрящи в настоящей колбасе.
Наверное, именно потому Варя умоисступленно сражалась с пятнами, и проигрывала. Даже травила народным средством – дерьмом. Да не собачьим каким, – настоящим, сфабрикованным сторонним лицом, как предписывала славянская аюрведа … Тщетно. Ампутация щёк казалось неизбежна...
Можно пересадить лилейную кожу с попы, а на попу пойдут заплатки с чертовыми пятнами. Но попа для женщины важна, как и лицо, а то и поболе, – рокировка не вариант. У бабы ж за что не возьмись – всё отдельное произведение искусства и живое золото тёплое.

Забежав к Зине поболтать за чаем, Варя ловила пытливые взгляды исподтишка, что бросал Зинкин муж Гена. Взглянет, кашлянет и прочь с кухни.
Чуткая, как всякая разведенка, Варя смекнула, – на нее положили глаз, и не прочь улечься полностью. И это на лучшую-то подругу жены!
«Ах ты припиздень сутулый! – негодовала внутри женщина и вместе отмечала. – А я еще ничего, – Алёнушка…».
Бедняжка ошибалась. Генка знал от жены о спорных манипуляциях с пятнами, и, вглядываясь в гостью, дивился: «Чужое гавно, да на щи?!...Улыбайтесь, Ебаньково, – приехали. Дурдом по ней тужит, бронь держит».
Бедняга заблуждался – еще не приехали…

Кто-то присоветовал Варе теперь уж вправду верное средство – плаценту. Детское место или послед, говоря научным языком. Прокрутить (без лука), нанести фарш перед сном, поутру снять, два дня не умываться, – всё как рукой.
Приунывшая было, Варвара ликовала: «Это должно сработать! – средства ужасней я не пробовала…» – обмирала от счастья женщина.
Обосраться логика, но слова из песни не выкинешь. Наверное, так же радостно обмирал Гитлер, предвкушая войну. Шестиствольный миномет ему в телевизор.
Несчастной следовало показаться психиатру, но она явилась к Зинке: «Достань, а?...» – задушевно попросила, точно о палке копченой колбасы.
Ты, мол, на дефиците сидишь, связями обросла, как коммутатор проводами. Уж верно найдется ниточка и туда...

Услыхав такое, другая б вывихнула челюсть от ужаса или ёбнулась от смеха. А Зина взяла, да и вышла на человека в роддоме, а тот при отёле умыкнул требуху.
Сдается, если б не протесты рожениц, там бы и младенцев пиздили пачками – с такой легкостью все свершилось.
Вернувшись домой, Зина положила пакет с лепешкой в морозилку и упорхнула.

Гена тем днем ходил в гараж за картошкой. Пойдет в гараж, а вернется, что из ресторана – хоть выжимай и голодный. Вот и сегодня, – сунулся в морозилку за салом, глядь, – пакет. Раскрыл – печёнка заиндевелая.
Порубал ливер, в мучке обвалял, и на сковороду, с луком и морквой. Посолил, жгучего перца щедро, да черного, да хмели - сунели, да майонезу, да яичком связал.
Жрал со сковороды. Урчал, что папуас над мистером Куком, фаршированным бананами и запеченным в собственном соку. Рыгал довольно. Бзднул, – с вьюнка листья посыпались. Очень вкусно!
Все убрал, корочкой сковородку подчистил. Включил телевизор и блаженно вытянулся на диване – дремлет, похрапывает, пяткой о пятку почесывает. Гедонист…

Вскоре вернулась Зина. Сунулась в морозилку – хвать - похвать, нехуй взять!… Что такое?!

– Ген. Генаа! – тормошит пьяненького. – Пакет в морозилке был. С…с… Короче, где он?
– Съел.
Вот говорят, глаза округлились. Хуйня! У этой охотницы за останками, глаза стали квадратные! – или я не играл в детстве в кубики, не срезал углы и не вычислял квадратный корень.
– Как съел?! – спрашивает, неумолимо бледнея.
– В охоточку.
Не идеальные, Зинкины ноги окончательно покосились, опрокинулась в кресло. Интересуется:
– Что-то осталось?...
Не думаем, что она хотела перекусить, скорей мозг хватался за будничную нить сознания, чтоб не лишиться чувств.
– Нет. – флегматично отвечал муж. – Побольше бы взяла, дура.
– В одни руки нельзя… Дефицит… – оправдывалась сраженная женщина, словно вернулась из гастронома.

Тут бы и конец, но…
Акт каннибализма, буднично свершенный любимым человеком – вот этим, слившимся с диваном: лысоватым, с животиком, ребячьей улыбкой и голубыми глазками, так потряс, что требовалось поделиться свалившимся горем.
Будоражила мозг вычурность ситуации. Схавай Генка соседского котенка, иль тараканов в квартире, было б не так жутко. Но человечина!...
Накинув пальто, утирая слезы, Зина кинулась к… к Юле. Признаться Вареньке, что её надежду схавали с майонезом, было немыслимо.
Покидая Юлю, несчастная испытала облегчение. Тяжело стало Юле… Пугающая новость камнем легла на сердце и ну давить, давить… С силой около двадцати слов с квадратного сантиметра языка в минуту… Домашний телефон раскалился.

Послезавтра, Юля давала суаре. Явились все: Зина с Геной, Варя с пятнами, Катя с Петей, Вера, Коля, Юлькин хахаль Ёся – все. Подавали домашние пельмени и сообразные кушанью напитки.
Живо освоив порцию, Генка вручил тарелку хозяйке, которая прибирала со стола посуду: – Балдежные пельмени. – заявляет. – Прям человечьи! Ещё!
Юля не удержала стопку тарелок. Кто-то ахнул. По столешнице забарабанили чьи-то нервные пальцы.
Дрожащими руками, Юля внесла и поставила перед Генкой добавку.
– Не бойся, не съем! – хохотнул он, подметив у воспитателя яслей тремор грузчика, изгнанного из вино-водочного рая в преисподнюю газировок, соков и вод.
– А никто не боится… – ответил Ёся, и зачем-то присовокупил к ложке нож. Неизвестно, что Ёся хотел этим сказать, но это было новое слово в поедании пельменей.
Стасик подтянул галстук, повертел в руках и опустил в карман пиджака штопор.
Колян схватил водочную бутылку, что красноармеец коктейль Молотова, хотя танков не наблюдалось, а Коля непьющий.

– В чем дело?... – удивился Гена. – Выйдем, покурим?
– Выйдем… – сказали они твердо, но фальцетом, и тронулись в подъезд.
Там, в конструктивном диалоге, Геннадию открылась страшная правда.
Он кинулся к жене и схватив за шею, как гусенка, стал трясти на весу и требовать правды. Скандал, крики, разнимают. Ах, ох! Так, правду узнала и Варя.
Три дня Гену полоскало, как енот кальсоны. Угрызало раскаяние. На четвертый, супруги помирились и уговорились обо всем забыть, – иначе край.
Тут бы и конец, но…

– Не могу. Давеча полез целоваться, а меня как затошнит! Кажется, губы отгрызет. Про куннилингус и думать страшно, а я так уважаю куннилингус… – всхлипывала Зина. – Отхлебнет из моей кружки, я уж не притронусь. Ничего поделать не могу. Как быть, Варя?
Варя поглаживала озабоченную горемыку по волосам: – Ну-ну. Наладится.

Взбешенная внутри, что лучшая подруга выдала ее маленькие секреты красоты выскочке Юльке, а та всем, Варя почуяла себя свободной от условностей.
Генчик ей нравился давно, да и куннилингус тоже…

Явилась, пока Зинки не было, и вроде шутейно этак, – я мол компрессы с дерьмом ставлю, ты Гена вовсе человечину ешь, чем не пара? А супруга брезгует тобой, сама сказала. Собирай-ка вещички до меня, сокол…
Сокол вывернул ей на голову кастрюлю постных макарон (к мясу он остыл) и прогнал. Что по возвращении домой ждало брезгливую Зину, мы не знаем, но живут они до сих пор…

А. Болдырев.

Tweet