Только собак  интересовала  афишная тумба в скверике этого затерянного в лесном краю  райцентра – в городишке кругом частный сектор за заборами, так что безопасно  задрать ногу, попиздить, можно только на этом скругленном углу – что-то вроде собачьего клуба.
      Заинтересовать обычных жителей, могло лишь неуловимое коровье масло в лживом  как пропаганда продуктовом,  или  водка с пивом, в игривых, многообещающих «Соках-Водах».  Интересы  разделялись  четко  по половому признаку.
    Однажды, на тумбе  объявилась  афиша  с совершенно бессмысленным  названием – «Загадка улыбки  Мона Лизы». Ни собак, ни жителей, она абсолютно не взволновала. В единственный  культурный объект города – дом-квартиру местного, околевшего от  крепленого  вдохновения  художника,  свалилась выставка картин.
    Только когда  неказистое  бабье лицо обросло  загадочными усами, очками, рогами и клыками саблезубого тигра, население проснулось – портрет на афише ожил силами неизвестного мастера. Мамаши  подводили детей и мужей – те и другие хохотали до мокрых штанишек, особенно дети, – им в городишке был не сахар, – откровенно скучно, отдушины нет, да  и  ёббаное  комарье  предпочитало  свежатинку.
    Было воскресенье, когда белки и прочая живность, могли наконец высунуть в родном лесу харю  из  нор,  чтобы  пожрать  и по возможности размножиться, не обсираясь от треска недружественных пил «Дружба» и ужасающих трелей  трелёвочника. Бригаду лесозаготовителей привезли  осмотреть некрасивую Мону Лизу, шикарного Шишкина с тошнотными  соснами, которые они на глаз переводили в кубометры,  и туберкулезника Левитана, бесценные, аахуенна пронзительные пейзажи которого наводили тоску, как и щемящие сообщения Левитана в страшном сорок первом. Посещение кочующей выставки было наградой за план. Ну, премия само собой, но вот еще и это изобразительная  радость.
    Когда  глаза суровых мужчин встретились с загадочной  Моной Лизой, то в них погибал в корчах единственный  выходной, в который так много надо успеть –  жену  потрепать для порядку, детишек  потрепать для отметок, банька конечно, дровишек наколоть, а еще огород, а еще крышу поправить, словить и умертвить потерявшегося во времени петушка – спать не дает, а еще…Да охуеть короче! А ведь  еще нужно размочить трудовую  усталость! Как хочешь, так и крутись.
   
    Выходной погибал всухую, умирал вопиюще  –  вероломно и сладострастно изнасилованный  ВЛКСМ в лице председателя леспромхозовской ячейки. Выставка была его подарком  ударной бригаде по итогам соцсоревнования.  Сам он теперь охуяривал себе бока венчиком и весело ухал в пару, а в предбаннике у него водочка, груздочки-маслятки,  сальцо, жена умница урвала «Жигулевского» пять бутылок. Сама она, – розовая как порося, в простынке  хлопочет у стола – квасок  наливает – домашний, на хрену и меду. Ну не сука ли?! В смысле – председатель леспромхозной ячейки?
    Хранитель дома-квартиры  сгоревшего от вдохновения художника, кинул лесорубам: «Я щас…»,  и не успев раскрыть тайны Джокондовской улыбки, скрылся в запасниках – откуда доносился настойчивый телефонный звонок.  Слышно,  как муха тоскливо бьется в стекло.
– Бляядь, мужики… Я эту комсомольскую яичку спалю.
– Убить суку! Сам щас поди в бане, блядюга. А у меня жук картошку доедает…
– Вот посмотрите, лес ему этого не простит… – угрюмо перебросились  бригадники в ожидании экскурсовода.
  Лес ему и вправду не простит. Лес он завсегда с простыми людьми. Однажды, пробегая  по делянке, он  угодит под молниеносно валящуюся лесину. Это только в телевизоре ствол падает словно нехотя – задумчиво. На само деле – хуяк! – и ты лежишь  беспартийный, не комсомолец. Красота! Загибай пальцы – Первомай тебе похуй,  товарищеский суд похуй, грядущий съезд ЦК КПСС похуй, отсюда –  план-кубатура похуй,  от взносов  тоже свободен. И так  до самого страшного суда. Не в смысле самого ужасного, а  того,  который  грянет рано  или  поздно  по  всей  земле, хотя  бога  утверждают  и  нет.
    Тут в зал ворвался стремительный  незнакомец, – мужчина лет сорока, в вельветовом пиджаке и тощем шарфике, которым прикрывал голую под вельветом грудь.  Влетел он с видом, словно явился  непременно набедокурить. Застать при картинах экскурсию,  он явно не ожидал, потому удивленно  уставился на угрюмых людей леса, мрачно глядящих на Джоконду, которая будь во плоти, тихонько  бы описалась под их взглядами, хоть  ни в чем и не виновна.

– Хороша, не правда ли?  – развязно испросил  незнакомец  мнения лесорубов.
– Крокодил... – убежденно бросили  ему.
  Ответ ему явно понравился.
– Вы считаете?
– Мы видим… – ответил  за всех тот же голос – бригадир.
– И я с вами согласен, товарищи! Одиозная пустышка! А столько кутерьмы вокруг  ее улыбки!
– А она шо,  улыбается?
– Ха-ха! – истерично выкрикнул вельветовый пиджак. – Прелестно, друзья!  Утверждают, что да.
– Ну, ху…пес её знает.  Пусть скалиться, мне-то что…
– Я вам расскажу о ней, товарищи. – мужчина  злорадно потер руки  и встал сбоку от  полотна.
– Написана она неким Леонардо да Винчи. Он был тебе и итальянский скульптор, и художник, и рационализатор, короче – ни то ни се, – там не успел, тут опоздал. И вот это картинка, признана лучшей его работой! Более того, якобы улыбающаяся, якобы женщина на портрете, возведена  в  ранг вечного символа  женской загадочной красоты. А сколько пизд…спорят о ее улыбке, ой, это оху… жуть короче! А всего-то – скалиться как блядь, вы  товарищ,  верно подметили.
– Гы…– донеслось из кучки созерцателей.
– Никакой художественной ценности это лубок  не представляет. А вы знаете, что Леонардо  был  гомосексуалистом?
– А кто это?
Пиджак умилился:
– Это значит мужеложец, товарищи.
– А что это?
  В шестьдесят шестом, в лесной глухомани, люди с семилеткой не знали такой  абсолютно  нехарактерной  суровой  действительности  терминологии.
– Если проще – педераст, товарищи.
– Охуеть…

  Лектор тонко нащупал  аудиторию  и риторика  стала  доходчивей,  ближе  сердцу  любопытного  зрителя  – мягкая и перекликающаяся.
– Вот именно – охуеть! Как скажите, педераст, может  уловить  красоту женщины, раскрыть вечную загадку, если он ее не ёб, не бухал от тоски, зарплату не отдавал?! А?! Я уже не говорю о большем, – о дружбу между мужчиной и женщиной,  строителями  коммунизма?
    Ему тут же подсказали:
–  Рваной жопой, бль...
– Именно, – не может! – лектор порывисто рубанул ладонью воздух крест-накрест.
–  Как человек искусства и сам художник, утверждаю, – никой ценности в этой мазне нет, и быть не может! Более того, ученые доказали, что это не баба, а автопортрет, то бишь автор изобразил себя – оставил нам свою образину. Вот он, полюбуйтесь, скалиться на вас, глазками  стреляет. А вы знаете, что картину просвечивали рентгеном?
–  Нахуя? – искренне удивились лесорубы.
– Многие  авторы замазывали неудачную работу и поверх писали новую. Если просветить рентгеном, то видно, что таится под верхним слоем. Вот например, есть одна бездарь, – бывший член союза художников, писал собака на идейно выдержанных полотнах  хуи. Да-да, хуи! Сперва напишет метровый хуй, да не абы как, а в технике автопортрета, в мельчайших деталях, с алой залупой, синими жилками-прожилками, а поверх –  Ленина с детьми, или восстание на Красной  Пресне. Это он  так идеологически подъёбывал, сетовал на отсутствие творческой свободы. Ах не даете мне писать черный квадрат, так вот вам залупа!
–  Хы-хы…А как же его раскусили? Тоже просвечивали?
– Какая нужда просвечивать насквозь идейно-приторную мазню! Красочка ебучая осыпалась, и очутились революционные рабочие с наганами, вместо баррикады, на искусно выполненном  хуище,  – бьются с него насмерть, за  светлое будущее.
  Лесорубы рассмеялись, одобрительно крутили головами – ловко. Лекция им явно нравилась,  и  день  уже погибал  со стоической  улыбкой – презрев козни секретаря, который выпив стакан и закусив грибком, распеленал и употребил жену, чтобы потом уже  не отвлекаться и сеть плотно, до самого заката – душевно въебать  и закусить – выходной, он бля один!

–  А что было под это Лизой? Тоже хер?
– Хер не хер, но ничего стоящего. Так, – муки бездарного творчества – перспектива, светотень, а красоты  нет! Ну что, товарищи,  про  еврейского горемыку Левитана теперь?
– А скажите, это  из  тех Левитанов, который  диктор?
  Лектор поглядел на суровых мужиков в наколках, с золотыми зубами и  вовсе без зубов, как не деток – умильно сцепил ладошки на груди:
– Ну разумеется, дорогие вы мои!  Разве еврей станет мозолить  руки,  въёбывать  как вы?  Как  я!
– Ну блядь выставка…
– Остается близкий  нам  Шишкин.
– Нахуй Шишкина! – отрезал бригадир и усмехнулся. –  Лес мы и так понимаем, товарищ лектор. Вот он у нас где! – он стукнул волосатым кулачищем в огромную грудь.
– Спасибо вам от всей бригады, очень познавательно, не пропал выходной. Пошли мужики в рюмочную. – с этими словами  он  накинул  кепку.
– Зачем в рюмочную, товарищи?! Моя мастерская рядом, я покажу вам настоящее искусство! Подлинное! А водки мы по дороге купим!
  Лесорубы  смущенно переглянулись.
– Я пишу русских женщин, настоящих красавиц! Не пожалеете, товарищи лесорубы, такого вы нигде не увидите! – он хватал экскурсию за руки и умоляюще заглядывал  в  глаза. Смешной…
– Да хуй с ним, пошли мужики, глянем. Уважим художника. Он тут распинался…

  Лектор аж взвизгнул от счастья и воодушевленно стянул шарф на тощей шее. Мужики беззлобно  рассмеялись.
  Тут вернулся из запасников  хранитель и неожиданно накинулся на счастливого лектора едва не с  кулаками:
– Опять ты, Гуньков! Будоражишь посетителей. Пошел нахер отсюдова, художник  чертов!  Куда же вы товарищи, а как же Мона Лиза? Левитан как? У меня разнарядка на вас!
– Да иди ты!
    Когда в мастерской, которой была его однокомнатная квартира, Гуньков сорвал с полотна  запятнанную  простыню, бригадир  поправил  кепку и  присвистнул:
– Охуеть…Вот это я понимаю  кубатура,  мужики!
    Так, непризнанный самоучка Гуньков, в первый и последний раз в жизни продал свое полотно – лучшее детище, которое презрел городской музеишка.  Пронзительная  картина  висит в предбаннике у бригадира – в дому жена запретила, под страхом отлучения от рыхлого, сытного тела. Баба взревновала  – так оказался мастеровит Гуньков. Он несомненно был тот еще жанрист…
  На полотне три розовые, ослепительно сисястые, – как бригадир любит, –  кубатуристые  девки,  – в чем мать родила. Сидят себе на лужайке, вокруг натюрморта и позы самые интригующие, что называется. Там у них початая водочка, кольца колбасы, расчлененная селедка, краюха, огурчики да яблочки – по-нашему, – просто и душевно. С неба хуярит солнышко, но светотень и перспектива нарочито отброшены нахуй, чтобы не отвлекать от баб и жратвы. И сдается, – это верно…
    Когда бригадир  выпадает красный в предбанник, то ему очень душевно выпить «Жигулевского»  разглядывая  красочные детали женских тел и натюрморта.  И такую красоту, художник  отдал ему всего за пятерку – копейки для бригадира. Еще и разрыдался от воодушевления и признания,  и тотчас кинулся писать еще более размашистое  полотно.
  Мужики его успокоили и уложили спать – пить против рабочей кости ему  было слабо, хоть он  художник, и по натуре профессиональная, убежденная пьянь.  Лесорубы махом допили,  и  тихонько  отправились  в  рюмочную – не пропадать же выходному. Выставка пылилась еще месяц, пару раз привозили трудовые коллективы – рыбаков, школьников, детсадовцев. Гуньков  караулил, и  норовил  повторить успех. Но тщетно – внутрь его не пустили.

Tweet