8.  Бревенчатый, из звенящего сухого леса, – дом лесника горел на славу – жарко. Нечего было и думать подступиться и махать на огонь ведрами из единственного на деревню колодца, да и некому – одни старики. Через каких-то двадцать минут, строение покосилось, и с грохотом стало рушиться, выбрасывая в черное небо завивающиеся широкими спиралями снопы искр.
  Дело было скверное. Старухи завыли-запричитали, решив, что в огне погибло все семейство, пока не вспомнили, что лесничиха с детьми уехала еще третьего дня. Поохали, поплакали, присудили всю ночь пугать  из ружей неизвестно кого, с тем  и разошлись по домам.  До ранней зари постреливали с крылечек, отпугивали  кого-то…

  Сон не шел: «Приехал в глухомань, на звезды, на закаты-рассветы, на покой  с самим собою, – ожесточенно думал я, – а тут на тебе, такая чертовщина, что ноги в руки и айда поскорей. На семьдесят километров ни души, одни леса да озера. Как набегут, всех за одну ночь пожгут... – с замиранием думал я неизвестно о ком.»
  Заснули только с рассветом, потому – глаза продрали лишь к обеду. Сходили на пожарище – там уже орудовал следователь с подручными. Молоденькая, разодетая во все белое  городская дуреха, торчала  как пугало среди скорбных головешек. Работнички…
    Молчком позавтракали всухомятку. Накинули за упокой лесничего и занялись  крышей и сборами. Было решено, поутру – бежать.

  Я прибыл на глухой стене бани старую рыболовную сеть и принялся развешивать провялиться  промытую от соли  рыбу. Осатаневшие осы на глазах выедали в ней дырки, да не где-нибудь, а как на заказ  – в толстых, мясистых спинках. Еще им по вкусу пришлись серебряные рыбьи глаза. Я со своей глупой веткой раздражал злых ос, и они меня попросту отогнали.
  Не выспавшийся, с раздраем внутри, я малодушно покорился, обиделся на ос и надув губы как ребенок  убрался укладывать вещи. До рыбы ли тут…
  С ветхой крыши до самого вечера цокал молоток. Рыбалыч мухой ползал, закусив во рту гвозди веером, – тянул шею, сердито высматривая, где еще непорядок.
  Когда он наконец слез, мы закурили и решили что предаваться унынию глупо и лучше закончить отвальный вечер баней, чтобы лучше спалось в машине. Ночевать в хате, мы, не сговариваясь,  наотрез отказались. Повеселели, жизнь брала свое, да и вечерело необыкновенно красиво – сине-малиново-золотисто с зеленым подбоем.
  Да, вечерело, как и всегда в этой  двурушной местности,  замечательно красиво! Сказочно, сказал бы я. Огромные березы, росшие меж изб, широко развесившись глянцевой, молодой листвой пламенели в закатном солнце и каждый листочек багровел и золотился. Полегшая от полноты соками трава, облитая закатом, казалась на расстоянии червонно-золотым персидским ковром. Воздух приобрел вечернюю свежесть и упругость. К черту грусть! Такая краса вокруг! Эх!

  Старуха нажарила полную сковороду рыбы, испекла в золе прошлогодней картошки,  нарвала в огороде охапку хрусткого зеленого луку, крупными ломтями порезала хлеб, сама забралась  на печь и задернула занавеску.
  Выпили. Полегчало на душе, обмякло. Разбирали руками сладкую, тающую во рту рыбу, скручивали жгутами ядреный лук и макали в соль.
– Я ведь чего удивился, когда дом его увидел? – рассказывал Рыбалыч. – Думаю, добился таки своего парень, нашел чего-то, молодец стало быть.
– Чего?
– Давно было дело – одолевали деревню мыши. Прямо нашествие какое-то! Лешка еще пацаном был. Любое бревно, колоду на улице отвороти, а они под ним  сидят кучками и ни с места, – глядят. Ну понятно, и в дому от них житья нет – выселяют. Коты в растерянности, мыши их за лапы кусают и не боятся. 
  Я только усмехнулся на это.
– Вот не верит! – всплеснул руками пьяненький, разрумянившийся от бани и водки Рыбалыч. – Правду тебе говорю! Отец Лешкин придумал, – он тоже лесником был,  –  поймать куницу или ласку и приручить, чтобы мышей извела. Зверь лесной, злой, он не съест, так передушит. Ну ему долго ли, лесному человеку? Высмотрел гнездо, руку сунул в дупло,  там его конечно цапнули, зато вместе со зверем крест черный достал. Говнецо, грязь обтер, а он как засверкает, – серебряный! Как он там очутился? Он семью порадовал и в город, но только не в милицию – сдать за награду, а по барыгам. Короче, поселили его прям неподалеку, на всем казенном. Вышел, а сынок его с миноискателем по лесам лазает – богатство ищет. Он его учил, учил, да без толку. Потом помер от туберкулеза. Вот я и подумал…

  Раздался лай собак, чтоб им пусто!
– Закройте ставни от греха. –  завыла с печи тетка. – Христом, богом…
  Соединение двух исконных увлечений (баня, водка) порождает третье исконное – спесивую глупость. По-русски,  вроде  – удаль.
– Ничего, бабуль. – покровительственно успокоил я ее. – Сейчас как шарахну из ружья, все угомонятся. Достали бля!
  Вразвалку снял со стены ружье, переломил,  по-хозяйски оглядел потемневшие донца патронов, взвел оба курка и прислонил к столу. Взглянул вопрошающе на Рыбалыча, предлагая продолжить рассказ.
– Кхе! – кашлянул тот и покосился на окно. – О чем это я? А-а, ну вот…Увидел дом и…

  Через улицу бухали к нам шаги. Потом затрещал под кем-то плетень и раздался шум ломящегося через заросли малины тела, и тут же звон стекла. В комнату кубарем свалился человек, лягнул стол и уселся на полу с белым лицом и вылупленными от ужаса глазами.
  Ружье прогрохотало стволом по щербатому торцу столешницы, подскочило брякнув об пол и шарахнуло с двух стволов по кровати, с которой свисала неприбранная перина, лежали подушки. По комнате пыхнуло пером, густо засыпало стол. Перепуганный насмерть человек, о чем-то страстно умолял, подпрыгивая ко мне на ягодицах,  но в ушах стоял звон.
– Погреб! Где погреб?! – наконец расслышал я придушенное шипение. – Туши свет! Сейчас всех пожгет!
  Это был Юрка. Он нырнул под стол, оттуда к печке, где за занавеской тонко: «У-у-у-у» выла соборовавшаяся со страху бабка, перемежая вой громким мужским иканием, и наконец, влетел под кровать. Запорошенный снегом Рыбалыч, сидел  разбитый параличом, имея сил от страха только моргать белыми, опушенными пером ресницами,  как заведенный.

  Уговаривать было не надо. Я кинулся потушить свет, схватил уже безобидное ружье и прежде чем захлопнуть ставни, высунул ствол наружу в надежде припугнуть невесть кого.
  Выли собаки, светила луна,  черно-белая улица безжизненна под графически очерченными, будто вырезанными из черной бумаги березами,  какой-то дурак забыл у плетня на той стороне высокую копну травы.
  Не сводя глаз с улицы, я потянулся закрыть ставни, как вдруг раздался громкий хлопок, и через улицу вспыхнула Юркина изба. Разом вся! Пламя взметнулось вверх, с треском пожирая зеленую листву с огромной березы, росшей у дома.
    Я отшатнулся как от головешки в лицо. Вся улица предстала в цвете.

    Вдруг копна у плетня зашевелилась, грузно переваливаясь с боку на бок и, целиком повернулась ко мне. Ноги отнялись у меня, как разглядел я,  что это за копна.
    В свете огня стоял здоровеннейший, кряжистый мужик. Перепутанные, нечесаные бурые волосы свисали до колен. Под бледной, как рыбье брюхо кожей неровными, угловатыми комками бугрились мышцы. Большое лицо где вырублено словно топором, –прямой лоб, квадратный подбородок, скулы – тесаные камни, а где скатаны как тестяной шар, – щеки круглые, налиты сытостью, заросшие брови – плавным валиком, а нос вообще не пойми что, – маленький, будто детский, поблескивал мокрыми ноздрями вперед и кривился как поросячье рыльце – нюхал.
    Вьющаяся большими кольцами, блестящая борода покрывала выпиравший бочкой живот с узловатым пупком, размером с детский кулачок. Под животом упруго болтался, –словно жил отдельной жизнью огромный, перекрученный вздувшимися жилами, как змеями, член. Мужик страшно осклабился жирными, вывернутыми надменно губищами,  показывая лошадиные зубы и, тяжело погрозил мне  чугунным кулаком, что гирей. Из-под заросших бровей, горели красным  глаза.

  По деревне захлопали двери, поднялся крик, грянул выстрел. На пожар спешили жители.
  Эта зверюга метнул горящий взгляд по улице, развернулся и в несколько тяжелых, могучих шагов пересек ее и скрылся в овраге за околицей. Оттуда прокатился протяжный,  как паровозный гудок вой, которого прежде я не слышал…
  Когда Юркина изба с треском раскатилась бревнами, и пламя враз опало, – принялось  не спеша глодать головешки, как насытившийся человек мослы,  а у пожарища осталась мерцать как веник для обметания окалины, тлеющими ветками береза,  мы вернулись в дом.
  На все расспросы Юрка только мычал под кроватью. Бабка лежала бочком на самом краю печки и примостив под голову ладони  безучастно смотрела слезящимися глазами поверх голов. Плюнув, ушли спать в машину.
– Заведи мотор. – попросил Рыбалыч. – На всякий пожарный.
  Мы натужно рассмеялись.
– Да я  и сам хотел.

  С рассветом вернулись в избу, – умыться,  собрать кое-какие вещи и попрощаться с хозяйкой. Она уже хлопотала – сметала в угол перья, приговаривая:
– Юрка, сукин сын! Вылазь, пустой человек.
  Со скрипом опустилась на четвереньки и попыталась выгнать его веником. Задрав хвост трубой и упираясь, из-под кровати появилась  невзрачная кошка и села умываться.
– Нагулялась, собака. – ласково сказала  бабка, неделю не объявлявшейся кошке. – Забыла как орала, когда  в ведре-то топила.

9. – Ну и?
  Совсем захмелевший Юрка икнул и пьяненько прошелся языком по зубам, за щеками, облизал  губы:
– Ну и…Пиликал, пиликал и закимарил. Просыпаюсь, говорит, а на меня из папоротника смотрят. Встает из зарослей девка голая, и ко мне – шасть. Я говорит, вскочил и как прилип к дереву, – пригвоздила она меня взглядом. Подходит с усмешечкой, – ноздри навстречу трепещут, глаз болотных с меня не сводит, словно держит. Вплотную подошла, взглядом по лицу шарит быстро-быстро, словно в мысли залезть хочет. Дальше еще чудней, – запустила лапу мне в волосы, подергала легонько, губы пальцами придавила, – словно пробует – крепко ли, к щекам ладони прикладывала, а потом бесстыжая, пониже живота огладила, пожамкала-пожамкала по-хозяйски,  хмыкнула довольно и улеглась – ляжки в растопырку. 
    Я говорит, стою ни жив ни мертв, потому что не человек это, а ведьма или кикимора. А она курлычет по голубиному, улыбается похабно ртом лягушиным, красным и ручкой манит, – приглашает значит, – гладит себя под белым животом, пальцы когтистые в мех свой блестящий, как уголь черный запускает. Тут у меня ноги так ослабли, что я – хлоп на коленки, страшно до жути, а глаз от нее отвести не могу. Справная говорит кикиморка, только очень бледная, кожа как молоко. А она ручкой мне нетерпеливо делает, – давай мол, приступай. Я без всякого соображения, так на коленках к ней и побежал…

  Я слушал Юрку на одном дыхании и чуял – не врет пустой человек.
– Спустя сколько, не знаю, но отвалился он от нее, как насосавшийся клещ. Она на плечо ему улеглась и вроде заснула, – сопит едва слышно. И он как дурень, – чудится говорит, что я  в траве, далеко за околицей,  с женой наигрался и валяюсь в медоносах томный. Тут он в себя и пришел. Очнулся, – кто сейчас у него на плече! Ужом  выскользнул и к дереву – за ружье. Курки взвел и на нее наставил.
  У меня все внутри оборвалось: – Застрелил?!
– Слушай. Легла эта тварь на бочок, ручку на локотке под голову примостила и улыбается, – не понимает дура, что это смерть ее. Смеется сатана, что Лешка-то напугался и назад манит – понравилось ей значит. Только говорит, хотел курки спустить, – гляжу, а у нее в волосах вроде для красы, ракушки, монеты пробитые поблескивают – золотые. Баба, она и есть баба, хоть и нелюдь. Тут он ружье и опустил…
  Я так и выдохнул – перевел дух,  почуял застучавшее сердце. Если б он ее убил, – сгореть всем в аду, – не жаль.
–  Присел и на пальцах ей, – отдай мол мне монеты. А она и рада, едва с волосьями не повыдергала. Все отдала, и деньги и ракушки. Он про деньги ей  показываю, что мол давай, еще неси, на это же место. Она кивает, радостная. На том они и расстались. Не веришь?
– Верю. Дальше что было?
– Пивка возьми, пить хочу, Мишка.

  Пока не принесли пиво, он глумливо помалкивал, поглядывал на меня, подъедая остатки с тарелок. И только отхлебнув пол кружки, продолжил:
– Только когда вернулся он домой, то и денег уже не надо, – проняло Лешу дурачка. Такой трясун напал, что держись. Взял водки и полез а баню. Парился, парился, мылся от суки болотной. Неделю в лес вообще не заходил – страшно. Золото жгло! Так припекло, что спустя неделю побег в лес. Только на полянку вышел, а она тут как тут – в волосах цветы, монеты, губы синие от ягоды. Давай ластиться, ощупывать его, башку свою к груди  прижимает  и скулит, ну как собака, – соскучилась, чуть не плачет. Смех, да и только. Понял он, что теперь его она, как захочет, так и будет.
– И долго он с ней?
– Не, недели три, четыре,  не более… – Юрка вычисти коркой салатную миску, кинул в рот и удовлетворенно оглядел пустые тарелки. Взял пивную кружку.

– Не более. Потому что та, дурить стала. Однажды  пришла с ягодами, цветами, а денег – шиш. Он эту дрянь ей в харю сунул, развернулся и домой. Она за ним тащится, воет, за ноги хватает. Он ей объясняет, что если нет золота, то нет и любви. И ушел. Выждал пару дней, и в лес. Думал одумается…Она ждет, с гостинцами – ягодки, шкурки змеиные, яйца птичьи, дары леса короче. Как увидела его, затряслась вся, заплакала,  мычит нечисть, как сумасшедшая – бек-мек, а сказать не выходит, хоть зарежься. – засмеялся Юрка. – Ну тут он смекнул, что иссякла кубышка и в те места ни ногой. Так она, потаскушка болотная, стала ночами в деревню таскаться.  Вокруг дома  ходит как привидение, постанывает.
    У меня окаменело горло, так захотелось врезать в звериную, в человечьем обличье морду, что я отвел взгляд и сцепил пальцы под столом.
– Не веришь… – истолковал  он  по-своему и гаденько, масляно заулыбался. – А ведь я ее видел…
– Врешь.

– Не… Лешка когда рассказал по пьянке, я его три дня стерег. Он в лес, я за ним. Бинокль дедовский со мной. Водил он меня водил, уморил. Вдруг, потерял его. Потом слышу, курлыкает жалобно  кто-то неподалеку. Я на пузе туда. В бинокль они как на ладони. Стоит Лешка злой, а девка эта ему в глаза жалко заглядывает и лопух огромный протягивает, а в нем ягода красная. Он отмахнулся, – ягода посыпалась. Она на колени и давай собирать, а сама снизу смотрит как собачонка. Умора! Влюбилась кикимора.
  У меня под столом подрагивали руки и ходуном ходили коленки.
– Собрала и опять ему тянет. Тут он ей в сердцах исподнизу как даст, вся ягода фонтаном, и пошел посвистывая. Она на коленях за ним, воет, аж мороз по коже. Баба, хули.
– Какая она?
– Кожа белая, как снег по весне – с синевой. Волосы черные, нечесаные. Ручки, ножки  маленькие вроде детских, а сама статная, в теле. На пальцах когти длиннющие, а между пальцев вроде перепонок. Сбитная такая кикимора. Только рожа подкачала, – глаза огромные на выкате малость, губищи жирные, алые,  как кровью перемазаны, – аж блестят. Нос курносый, – ноздри наружу. Но ладная, –  все хозяйство при ней, есть за что взяться. Я б сам такую выебал. – самодовольно ухмыльнулся он.

– У тебя дети есть?
– Чего? – Юрка вылупился  сбитый с толку.
  К чему я это? Сам не пойму, в душе что-то творится. И опять:
– Любил ты кого-нибудь?
– Иди ты…любил…– что-то видимо было в моем взгляде такое, что Юрка стер похабную ухмылку и заерзал на стуле. – Пойду-ка я уже...
– Дальше что?! – так тяжело взглянул я не него, что негодяй  благоразумно решил остаться и завершил рассказ просто и деловито.
– Дальше она Лешкину бабу  чуть на тот свет не спровадила. Он конечно ко мне, – что делать? Выручай друг. Дела-то уже не шуточные.
– И что ты… друг?


– Что-что… Кончи, говорю эту зверюгу. Кто ее хватиться? Лягушки? – Юрка невесело, натужно хохотнул. –  А он мне: «Как кончи? Она вон мне золото… полюбила вроде». Заартачился короче. Я ему опять, – подумай о деревне, у коров молоко пропало, куры через раз несутся, покою людям нет. А она от тебя все одно не отстанет, баба она и есть баба. У тебя дети. Подумал он недолго и говорит: «Как мне ее порешить? Ружья марать не хочу, мало что…» Топором, говорю.  «Что ж мне к ней, с топором явиться? По голове…» – мнется он. Тут меня осенило. Возьми, говорю у меня лопатку саперную, заточи и по шее сзади, пока не видит,  и в воду.
  Я вспомнил рассвет на озере, появление лесника из зарослей. В руке у него была лопатка и в сапогах вода.
– Вот за эту лопатку и хотел меня леший спалить. Как он  пронюхал, про то не знаю. Отец он ей или кто…Может их тут целая стая. Вот я и сбег. А жемчуг  на том месте нашел, где она с лесником миловалась.

– Давай! – еле выдавил я, словно кто душил меня за горло.
– Да что тебе надо-то?! – Юрка был напуган. Со мною и вправду было нехорошо. Внутри горело, сердце саднило и вообще – вот-вот взорвусь.
– Жемчуг. – я кинул перед ним всю наличность, что  была в бумажнике.
  Он схватил деньги  с загоревшимися глазами: – Маловато…
  Я снял часы и почти швырнул в него. Он отшатнулся  и стал хватать воздух, – едва поймал:
– Хорошие?
– Хорошие. А теперь встань и беги, мразь! Прям теперь.

  «Не знаю, тут, не тут… – огляделся я вокруг. – Все одно заблудился, далеко забрался. И папоротник тут матерый…А какая хрен разница!»
    Да и силы уже были на исходе. Прогнав этого тупого ублюдка, я тут же сел в машину и гнал всю ночь, останавливаясь лишь долить бензин – спешил словно меня ждали, как черт те что… Три часа назад заглушил машину возле пожарища (черный остов дома лесника обвалился, густо зарос по кругу травой), захлопнул дверь и как был: в джинсах, майке, невыспавшийся, голодный,  сразу же углубился в лес. Машину не закрыл, все оставил позади как было, как отрезал. Осточертело…Зачем я это делаю?
  Срезал ножом ветку, сел под деревом и черенком обстучал ее по кругу. Стал не спеша мастерить дудку, вспоминая детство, отца, – умельца на такие простые хитрости.
  Попробовал – пиликает. Клонило в сон. Я достал из кармана жемчуг. Он холодил ладонь и был увесист. Каждая жемчужина, как капля. «Не товарный…» –  усмехнулся я и веером кинул его в папоротник – не имел на него права, не мой, не обо мне. Он разлетелся с мягким шелестом дождевых капель, осыпавшихся с ветки. Тонкий посвист дудки почти отправил меня в сон, когда я увидел, что верхушки папоротника едва заколыхались.

Tweet