А в это время в Америке было уже девять ноль ноль утра и на зеленой, ослепшей от утреннего солнца лужайке, шла раздача мшистых бейсбольных шапочек. А мы в 3 часа дня, до дна упившись германской государственностью, раздавали направо и налево крикливые вызовы ее монолитному сознанию.

На час позже в 4.00 мы телефонировали манхеттенский лофт, по которому бегали ранние зеленые блики, переползая с золоченых корешков на чашечки с "экстази".
Хозяев не было дома, и невозмутимый автоответчик сопроводил нас в мир неведомого и немедленно распрощался, сразу вынырнув из слухового небытия. Между тем, берлинские мальчишки, запрокинув головы над небоскребами, уходившими на ту половину неба, где золотая люфтганза переходит в сияющие гольфстримы голливудских чудес, тупо и однозначно открывали рты под жев шоколада.

В пол одиннадцатого, после сэндвича с какао, обычно грезились "найтклубы" и продавщица пива, посещавшая все похороны в салоне "Носорог". У нее были черные прозрачные ноги, уводившие далеко вверх, под замшевый жакет или на седьмое небо.
В пять часов дня в Берлине становилось томно и потягивало пьянящей влагой уходящего дня. Было не до шоколада. Рабочие толпились на остановках, поражая своей готовностью в любой момент вновь завертеть турбины. Трамваи, дребезжа на углах, легко подхватывали их и как липучие гусеницы скрывались за поворотами. Все чувствовали себя детьми этой фабрики жизни, завертевшейся после падения стены. Молодой капиталист уводил продавщицу персиков из "Беролины" в парк Тельмана, чтобы там, между поцелуями, пригласить ее на летний Готланд. Все было открыто для всех! В другой же, западной части города, турки уже сползались на корточках в предвкушении волшебных игр из Сезама, которые к вечеру неслись в Кройцберг, не подозревая о существовании полуострова Вайгач и двухтомника Маркса и Энгельса о живописи.

А в это время в Америке как раз занимался день, и служащие, разгоряченные разговорами в бюро, кипятили душистый бразильский кофе и перекладывали карты Таро, и даже не потрудившись подумать о том, что земля круглая, тупо смотрели на небоскребы,и так намозолившие глаза Манхеттенским анелкам.
Берлинские мальчишки, один в плоской шляпе и в детских бакенбардах, напоминающих эпоху Тома Сойера, гигантскими шагами мерил 50 улицу, проносясь мимо серого, вероятно, здания Публичной библиотеки. Другой же, сын благородных родителей Хильгеманнов, внимательно прищурив очки и оглядывая белый свет на манер мальчика, играющего в конкистадора, защищенного все же москитными сетками, семенил сзади. Они постоянно переговаривались на особый манер из диккенсовских романов, однако, разговор их сводился скорее к вещам возвышенным, чем нежели к низменным. Они говорили конечно же об Айрвине Пене, о Кристо, запаковавшем Рейхстаг, и об опасности заразиться кожной болезнью.

В это время, напоминающее скорее вечер, чем день, на той стороне земли на улице Августа Ломбарди, что перекрывает Ку-Дамм как шелковый путь, в доме номер пятнадцать тяжело хлопнула входная дверь, потом дверь поменьше, и худая берлинская девчонка, из рабочих, ввалившись в темную ночную квартиру, заплывшую жирными безвкусными сумерками, разрыдалась, что было сил, и почти не разглядев из-за наплывших слез фотографию очкастого мальчика с собакой, рухнула на пол и резко перевернувшись на 180 градусов по Фаренгейту, по Цельсию, по какой-то 42 параллели, к которой пришит город Нью Йорк как Ванька к Няньке, посмотрела на висящие на кухне большие стенные часы работы Черного Мюллера, и сердце ее дрогнуло уже навсегда. Мучительное понимание того, что американцы - обретшие безумие ходить вверх ногами и лелеющие эту никчемную привилегию, в отличие от японцев и пингвинов, которые ходят налево по ходу движения солнца, - уже скопились на Бруклинском Мосту и ждут, когда по лунной дорожке внесут свежевыбритого субъекта с предикатом, а за ним другого - в плаще - гигантскими шагами, чтобы сбросить в пылающее небытие, где две спаниэли с мертвыми головами - Китти и Сэнди, бывшие слуги небесного президента, все еще сторожат мягкую дверцу банкового тотализатора.

Tweet