Тихо... Чщшшш... я знаю... сначала надо успокоиться. Успокоиться и, приготовив все необходимое, лечь на пол. Пусть тело дрогнет от его холода, скидывая ошметки уюта и осадок комфорта. Медленно сжать пальцами глаза, упруго выдавливая их словно гной исполинского чирия и размазать слизь по лицу, растереть будто французский лосьон после бритья.

Взять шило и, не спеша, точным движением проткнуть обе барабанные перепонки своих ушей.

Взяв скальпель, аккуратно, пусть на ощупь, снять кожу и мышцы с левой стороны груди и отбросить в сторону этот никчемный мусор.

Взять хирургическую пилу и осторожно спилить восемь ребер от четвертого и до двенадцатого. С наигранной лаской и даже нежностью мягко коснуться влажной поверхности своего сердца, с каждым ударом будто бы в страхе уворачивающегося от моих пальцев. Чувствовать, как оно колотится, колотится часто и неровно в преддверии неминуемого конца. Крепко сжать кисть, ощущая трепетное биение источника собственного бытия, и коротким резким движением отречь его из груди, и оборвать давно уже просроченную жизнь.

В последние мгновения ощутить итог, почувствовать свою изначальную завершенность и умереть, сдавив в правой руке свою суть........................

Я давно привык быть пессимистом. Привык к тому, что спокойствие и наслаждение нужны лишь для остроты последующих натисков боли и страха. Я привык, что беды всегда идут чередой. Как говорил известный мудрец: если пять минут назад на тебя вылили ведро помоев, посмотри на свои ботинки, скорее всего ты уже наступил в дерьмо.

И когда-то давно я привык, что умирают только люди, а гады продолжают дышать.

Люди и гады. Гады и люди. Два сословия. Я пытался определить, кто есть кто, и кто есть я сам. Всю жизнь хотел провести четкую черту. Но пока человек не умрет, не станет ясно, что он гад. Люди рождаются в пользу своей смерти, и умирают в пользу гадов. Потому что, они, умирая, становятся гадами. А границы нет........................

Окно открыто еще со вчерашнего вечера, и темно-желтые шторы чуть колышутся под легким давлением летнего ветра. Утренняя прохлада врывается в детскую, раздвигая плотно сдвинутые заботливой матерью занавески, и яркий солнечный луч раскидывает блики на белой подушке, мягком одеяльце и моему лицу. Я, открыв глаза, вспоминаю, какой сегодня день, и сон вместе с легким сквозняком улетает прочь, просачиваясь в щель между полом и прикрытой дверью в гостиную. Взбудоражено откидываю одеяло и в пижаме, шлепая босыми ногами, бегу к двери, крича:

- Мама! Мама!

Дверь открывается мне навстречу, и мама, обняв, нежно целует меня в лоб.

- Алешка! Проснулся, именинник! Сегодня ты совсем большой уже! - я вижу как, выглянув из кухни, улыбается в усы отец.

Это один из самых запомнившихся счастливых дней моей жизни. Мне дарили кучи подарков, поздравляли, говоря: "какой ты большой!", и шутливо дергали за уши. Я, выпятив живот, смущенно улыбался и был счастливее всех во вселенной.

Особенно запомнился мне один из подарков матери - огромный набор цветных карандашей и детская "разукраска", заключающая в своих страницах искусно изображенных бесцветных птиц, животных, людей, цветы, леса и города.

Я уже в тот же день, забыв про все, сидел за своим маленьким столиком и корпел, покрывая сегмент за сегментом книжки яркими красками. Я чувствовал себя настоящим творцом. И не было среди тех красок черного цвета. Не было и коричневого, и даже серого.

Тем днем мне исполнилось четыре года.

С тех пор за моей спиной мелькнули десятки лет, и все таки раз в год во мне оживает невыразимое чувство утраты самого себя, чувство, что я предал себя, и даже больше. Я убил себя, и, умирев, стал гадом.

Я закрываю глаза и чувствую, как прохладный летний ветер листает пожелтевшие страницы детской разукраски. Истертые, измятые листы, на которых уже невозможно что-либо разглядеть, переворачиваются с чуть слышным шорохом и дикой нестерпимой болью царапают стенки моей души.

С днем рождения, Алеша...

ИЯФ 05.06.02