Бабушка перестала греметь на кухне посудой и пришла в гостиную. Я как раз бросил играть в солдатиков и строил из кубиков пирамиду. Пирамида выходила славная. Тяжелое дыхание бабушки за спиной заставило меня вздрогнуть. Я долго не хотел оборачиваться, потому что чувствовал: вот оно. Пришло. Я тоскливо посмотрел в окно: за окном цвела сирень, по-летнему ярко светило солнце. Кубик выпал из расслабленных  пальцев и разрушил вершину пирамиды. Я вздрогнул.

- Вот и все, Петенька, - сказала бабушка, - Начался призыв.

Я почувствовал, как бледнеет мое лицо, шея стала влажной от пота – так всегда бывает, когда волнуюсь. На негнущихся ногах я прошел на кухню. Здесь пахло сдобными булочками. Домовой Аксентий Палыч сидел на табуретке с обшарпанными краями и болтал ногами. Изо рта его, обросшего зеленым мохом, торчала булка. На пол капало яблочное повидло. Аксентий Палыч смотрел на меня с вызовом и продолжал жевать хлебобулочное изделие. Его жена, Рая Израильевна, еврейская домовиха, сидела на форточке, свесив ножки, и, злобно щурясь, накручивала бигуди.

- Опять старый на булки присел, - пожаловалась она мне.
- Замолчи! – крикнул домовой. – Молчи, старая… – Добавил он шепотом. – Имею право, русский я. Любой русский домовой булки ест в огромных количествах.
- О как!
- Да! – с вызовом сказал Аксентий Палыч. – Особенно по вечерам.

Он посмотрел на меня и спросил:
- А ты чего такой пасмурный?

Я не успел ответить. За моей спиной вновь послышалось тяжелое бабушкино дыхание.
- Призывают Петеньку. Скоро с милицией придут.

Домовой почесал мохнатые губы и сказал:
- Повестку не подписывал?
Я помотал головой.
- Это хорошо. Щас я из губы мохнатинку зеленую дерну, разорву пополам и исполнится мое самое заветное желание: чтоб ты, Петька, не пошел в армию.
- Это твое заветное желание, старый? – Домовиха Рая ехидно рассмеялась: - О как! Желание у тебя только одно: булок побольше стрескать…

Аксентий Палыч с яростью рванул зеленую волосинку и разорвал ее буквально в клочья. С громким воплем Рая Израильевна вывалилась в форточку. Она кричала очень долго, кричала только одну букву и буква эта была “О”, и мы, потрясенные, не могли сдвинуться с места, пока буква “О” не превратилась в слово “Шмяк”: слово, отягчающее обстоятельства смерти несчастной домовихи.



Утро выдалось солнечным. Звонко пели соловьи, прославляя Бога. Проклиная Бога, кричали удоды на окраине западного леса. На похороны домовихи Райки приехало много народа. Люди щелкали семечки, весело переговаривались. Домовые рыдали. Я стоял в толпе и все время озирался: не появятся ли милиционеры в синей форме. По радио вчера  объявили что уклоняющихся от призыва, ждет суд. За спиной послышалось бабушкино дыхание.

Она сказала мне на ухо:
- Смотри, Петенька, смотри, сколько народу-то пришло. А маленькие какие все! Как бы не наступить. Раздавлю ведь. Как бы не…
- Все будет нормально, бабушка, - вяло сказал я.
- А покойница-то! Как живая. Маленькая, живая кукла. В мои времена, когда домовых еще не было, мы как раз в такие куколки играли. И звали их потешно: Барби, Синди, Минди, Блинди, Блянди… Сейчас таких имен и не услышишь.

Бабушка говорила и говорила, а похороны продолжались и продолжались. Я был в теплом пиджаке и плотных шерстяных брюках. Солнце жарило. Белоснежная сорочка вспотела и прилипла к спине. В конце концов, я не выдержал: выбрался из толпы плакальщиков и плакальщиц и нырнул в подъезд. В подъезде было темно, прохладно. С потолка сталактитами свисали обгоревшие спички. Я поднялся на площадку восьмого этажа, что этажом выше моей квартиры. Достал пачку “КОСМОСа”, закурил, глянул в закопченное окошко. Гроб красно-белым пятном выделялся в окружавшей его серо-зелености.

Вдруг внизу послышались тревожные голоса. Я замер у окна, с хрустом впечатав зубы в фильтр сигареты.
- …здесь живет?
- Да… а вы…
- Уклоняется ваш сын.
- Внук он. Внук он мне. – Бабушка. Когда она успела вернуться в квартиру?
- Хорошо, ваш внук. Разрешите пройти.
- Так это… нет его. В командировке.
- Разрешите.
- Но… это, ордер или как его…
- Разрешите.
- А… ну проходите.

Ржаво улыбнулись пружины, звонко хлопнула дверь. Я молча опустился на пол, обтирая спину о стену, пачкая мелом новый пиджак. Этажом ниже меня забирали в армию. Это было немыслимо: после всех этих дней и ночей, свободных и веселых, меня хотят забрать в армию! Пот весенними ручьями струился по спине. Болело в затылке, кололо в сердце. Ноги ослабли: я не мог встать.

- Эй… ш-ш…

Я осторожно повернул голову. Из-за батареи отопления выглядывала серая крыса. Она приподняла остро заточенную голову и смотрела на меня. В ее черных глазах царил постиндустриальный хаос.
- А? – спросил я.
- Не помнишь меня? – Крыса схватила лапкой левый ус, провела по нему.
- Не…
- Танька я. Забыл?
- Федотова? Ты же умерла…
- Умерла. – Крыса кивнула. – И в крыску переродилась.
- Э…
- Помнишь, как ты любил меня в седьмом классе, Петенька?
- Помню… - пробормотал я.
- А помнишь, как бросил меня ради этой швабры, Людки?

Я, потрясенный, молчал. Крыса, противно перебирая лапками, подбежала ко мне и ткнулась мордочкой мне в лицо.

- Поцелуй меня, Петенька… - жарко прошептала она.

Я, потрясенный окончательно и бесповоротно, смотрел на нее и молчал.

- Поцелуй меня как раньше… - сказала Танька-крыса.
- Н-не буду…- пробормотал я и закрыл глаза.
- Тогда я позову, - предупредила крыса.
- Кого?
- Ментов. Снизу. А?

Я замер.

- Ты не сделаешь это!
- Еще как сделаю… - сказала крыса.
- Но…
- Целуй, кому сказала.

Я закрыл глаза. Я вспомнил Таньку, вспомнил ее круглое лицо, ее улыбчивые губы, ее немного картавый голос. Это была первая девчонка, с которой я поцеловался. Я закрыл глаза и вспомнил, как это было в первый раз: как я, сгорая от стыда и страха, потянулся губами к ее губам, как она робко ответила мне, какие вкусные, сладостно вкусные у нее были губы, и как от нее пахло цветущей сиренью, букет которой я подарил ей за минуту до поцелуя. Я вспомнил, как потешно она закрывала глаза и чуть откидывала голову, когда мы целовались, а я смотрел на нее и не мог отвести взгляд, и это было самое прекрасное, что могло произойти со мной. А потом мы расстались, и вскоре она умерла, случайно сорвалась с обрыва, или шагнула нарочно, не знаю, мне никто не сказал, со мной ее родственники вообще потом не разговаривали; говорят, Танька записку оставила какую-то перед смертью – не уверен.

Я вспомнил все это и открыл глаза. Крысы не было. Пахло сиренью. На белой стене было выведено пеплом: “Петя + Таня”. Внизу скрипнула дверь.

- …и когда он появится, обязательно звоните по этому…
- Да-да, конечно, я вас поняла… - Бабушка торопливо захлопнула дверь. – До свиданья! – Глухо буркнула она из-за двери.
- До скорой встречи… - с угрозой проговорил невидимый милиционер.

- Мож покурим? – спросил его напарник.
- Давай… - сказал, подумав, милиционер. – Ток не тута… Давай на этаж выше поднимемся…

Меня словно холодным душем окатило. Я вскочил на ноги. Как назло я стоял на площадке последнего этажа. Есть забранная решеткой дверь, ведущая на крышу, но она заперта, а ключа у меня нет. Плененной птицей я заметался по площадке. Попробовать проскочить? Вдруг не узнают? Выдавали им мою фотографию или нет? Шаги становились все громче.

Я ударил кулаком по кнопке звонка. В квартире моего бывшего друга Герасима страстно затарахтел звонок. Только бы он был дома!

- Сигарету-то дай…
- Свои че не взял?

Они совсем рядом! Наверное, уже видят меня!
Я снова нажала на кнопку.

- Блин, и я забыл…
- Погодь. Эй, брат… - Неужели мне?

Я жал на кнопку, не переставая.

- Слышишь, братишка?!

За дверью раздались шаги.

- Угостишь сигареткой?

- Кто там? – раздался сонный голос Герасима.
- Это я… - буркнул я деревянной двери.
- Братка!

- Не курю… - ответил я хриплым голосом, не оборачиваясь. Впрочем, откуда им знать мой голос?

- Чего?,- Кто не курит, блин? – спросил Герасим.

- Не куришь?
- Не… - сказал я.

Я сказал двери:
- Мать твою растак, Герасим, да в глазок ты глянь! Я это!
- Хех… - сказал Герасим.

Милиционер позвал:
- Эй, братишка, а ты… - но в этот момент дверь открылась. На пороге в домашнем халате и порванных тапочках стоял Герасим и зевал. Под глазами у него лежали круги, был он небрит и, кажется, давно и тщательно не мыт. Я резво проскочил мимо него в прихожую. Герасим захлопнул за мной дверь. Я прислонился к стене и тяжело дышал, и всё никак не мог отдышаться.
- Че пришел? – спросил Герасим. В комнате у него было темно, даже как-то пасмурно. На кухне свистел чайник. Герасим пожал плечами и пошел на кухню. Я решил освежиться и зашел в ванную комнату. В темноте открыл кран, ополоснул горячее лицо холодной водой. Чем-то тут воняло. Псиной что ли. Я нащупал выключатель и остолбенел: эмалированная ванна была наполнена водой до краев, а на дне ванной лежала утопшая зачуханная собачонка странной породы. К шее псинки проволокой был примотан кирпич. Собака была безнадежно и давно мертва. За моей спиной послышалось тяжелое Герасимово дыхание.

- Увидел? – спросил он со значением.
- Ничего не видел, никого не знаю… - быстро проговорил я.

Герасим, кажется, не слышал меня.

- Помнишь, Петька, какими друзьями мы были? Все вместе делали. Песочные крепости строили. В солдатиков играли, из рогаток по кошкам стреляли. А теперь что?
- Что? – прошептал я.
- А вот что! Вот! – Герасим распалялся и почти кричал: - Собака дохлая в моей ванной. Забыл ты обо мне, Петька, оставил меня на съедение волкам моего собственного подсознания. И стал я, Петька, совершеннейшим психом.

- Что тебе собака-то сделала? – спросил я. – Зачем ты…
- М-да… - сказал Герасим. – Тузик сдох.
- Не жалко?
- Жалко, естественно. Но я ведь псих. Мне можно.

Стало очень тихо. В гостиной вдруг зашипела пленка раритетного бобинного магнитофона. Послышался хорошо узнаваемый Гераськин голос: