Чем-то таким волшебным память посыпает воспоминания (вероятно чтоб не портились), - некая искрящаяся, тончайшая пыль, придающая прошлому отсвет сказки и чистоты, словно у добрых мультиков в детстве.
    




Кровавое утро.

В личной жизни на тот момент было так: с одной девушкой вдрызг рассорился (если выражаться корректно – был избит её ненормальным новым поклонником), следующую же пока не встретил.

Современных, нездорОво прогрессивных девушек, я, воспитанный в семье фанатичных педагогов, признаться, побаивался, теша себя надеждой встретить когда-нибудь тихую, скромную, по возможности тургеневскую девушку.

То, что я повстречал осенью девяносто пятого года в неком психоделическом смысле действительно, можно было назвать и так.

Акт знакомства выглядел должно быть весьма своеобразно – она расквасила мне лишь недавно зажившее после нападения лицо.

Я рассеянно входил в аптеку за витаминами. Она, внимательно читая упаковку тампонов, выходила, и ослепительно (в обоих смыслах) белой дверью треснула мне прямо в нос.
Картинка мира дрогнула и зашелестела. Я, зажав лицо руками, попятился, и, наверняка упал бы, если бы в свою очередь, не врезался в желтоватого ликом торчка в небесно-голубых трико, спешившего в ту же аптеку.

- Осторожней, ты, хуесосина, - злобно прошипел наркозависимый, отталкивая меня в сторону.
А я беззащитен, ведь из ноздри моей левой горячо и суетливо закапало, побежало, да и фиг знает этих наркоманов, пырнёт ещё чем-нибудь, не стал, в общем, связываться, ну да, да, зассал.

Сквозь едкие слёзы боли я увидел невысокий силуэт, который приблизился ко мне и сказал виноватым дамским голосом:
- Вам ваты дать? У вас нос разбит. Вам больно? Вам надо закинуть голову. Пойдемте, присядем, вон как раз свободная лавка.

Обматерить бы её от души, да занят – кровь сглатываю, слёзы, плюс где-то внутри смешно от этого «закинуть голову», а когда увидел облик её, то и маты все позабыл. Понравилась…

И сидели мы на осенней лавке, истекая каждый своим. Кровь капнула мне на ширинку, и она всё тёрла платком, приговаривая: «вы уж простите, что так вышло», постукивала ребром ладони меня по затылку запрокинутой  головы, «как учил тренер», сетуя на отсутствие снега, который можно было бы…
И тут, бывает же, он и пошёл  - первый тонкий гибельный снег. Исчезая на её ресницах и волосах; и не то, чтобы красивая она была, сложно объяснить такое, но вот просто понял я вдруг, что МОЁ это.


Из аптеки вышел давешний торчок, и, проходя мимо, недобро сверкнул в нашу сторону расширенными зрачками. Иди, иди с миром. Потому что если ты опять залупнёшься я уже не смолчу. Кое-что изменилось.





Янка.


Своеобразность её характера проистекала сама из себя, да ещё и впадала в себя же. Я не сразу это понял, и поначалу её выходки меня слегка удивляли.
К примеру – идём мы под руку по улице, она рассказывает, как в детстве гимнастикой занималась, и вдруг – шлёпс – падает на продольный шпагат, эпатируя прохожих, да и меня тоже, продолжая при этом что-то рассказывать, словно живая гуттаперчевая иллюстрация.

Или в кафе как выдаст вдруг такую роскошную, низкочастотную отрыжку, что все посетители оборачиваются на наш столик, а точнее - на меня, потому что с её хрупким обликом этот громоподобный звук несовместим. А Янка с насмешкой в очах качает укоризненно головой, ай ай ай, мол,  Вася, как не стыдно.

Невзирая на кажущуюся развязность, не давала доступа к вульве полтора месяца. Горячие поцелуи в холодных подъездах были лишь паллиативом, и простатит грозил уже с двух направлений – от внешней стужи и от внутреннего полового застоя. Но, несмотря на это я был даже рад, что она не торопит половые события, ведь тургеневские девушки сразу давать вроде как и не должны.

Удивительно, но в первый раз всё произошло даже без прозаичного алкоголя, этого маргинального адвоката и терпилу в одном лице, на которого обычно пытаются списать всё.  Похоть в пречистом виде. Причём – с её стороны. Тургенев покачал седою головой, и понуро ушёл во мрак.





Клиника.

Было так: с утра я, в качестве моральной поддержки проводил её в поликлинику, к зубному. В те годы стоматология ещё не достигла нынешних высот, так что моральная поддержка была трижды оправдана.

Сидел в больничном коридоре на светло-коричневой дерматиновой лавке, по которой, как водится, кто-то длинно прошёлся ножиком. Колупал подсохший поролон, ждал.
Чуть далее по коридору, на третьей от меня лавке скрючилась тощая бабушка, и было бы даже странно, если бы невесёлое лицо её не было наискось перетянуто скучнейшего зелёного цвета платком. Бабушка омерзительно и вместе с тем жутковато морщилась, множа морщины, наверно от боли, и тревожно перебирала ногами.

Из кабинетов ненавязчиво доносился визг эмали под сверлом или трудолюбивый скрежет сверла об эмаль, я невольно начал сканировать языком зубы, и сразу же нащупал какой-то предательский дефект.

Встревожился, и чтобы отвлечься (а более - ощутить подловатую зависть наоборот) подошёл к раскрытой двери кабинета, где ей лечили верхнюю восьмёрку пульпит, со смесью опаски и любопытства заглянул.

В кабинете было три пытошных кресла, Яночка, вцепившись в подлокотники,  сидела в среднем. В двух других было по толстой тётке, одна с чернильными волосами, одна с белёсыми. Рты пациенток были отверсты тройственно и глуповато, словно на уроке немого вокала.  

Ярко освещённый вид нежного облика Яночки, беззащитно открывшей розовый рот, а скорее вид беспардонного вторжения в этот самый рот, нет, - ротик, возбудили меня несказАнно (что чуть позже обрело налёт некоего эротического пророчества), и даже бурая тягучая жижа, соединяющая нижнюю губу подрагивающей белёсой пациентки с какой-то там стоматологической парашей, похожей на раковину, не вызывала отвращения.

Чтобы сбить нарастающую эрекцию я начал разглядывать бабушку, а затем и угнетающие плакаты на стенах, где в очках и добрый, но всё равно страшный зубной врач, подбитый чернотОй больной зуб, зловещие овощи…

Мысленно ощутил сухой комок ваты за щекой и скрипучий резиновый палец во рту и тут вышла она, и шепеляво проговорила какой-то древнекитайский афоризм: «Я ссёку не оссюссяю».




Моя зима.

Подступившая зима буквально втолкнула нас в мою квартиру, и уютно шуршал оживающий чайник, у соседей сверху гулко долбила музыка, в паузах туго выла в окно метель, да так, что прогибались стёкла, а мы начали целоваться, как обычно. Постепенно она начала «оссюссять ссёку». Её губы неэротично пахли лекарствами. Я от этого даже немного обломался, было, но тут она сделала вот что: грубо стащила с меня, поддёрнув под жопой брюки вместе с трусами. И сразу же, безо всяких там поцелуев в соски и в живот начала самозабвенно...


Надо ли говорить, что я, как и всякий коренной интеллигент обладал некой малоуловимой душевной расхлябанностью, свойственной в той или иной степени всем молодым русским, и оттого влюбился в Янку до чрезвычайной степени.
Неопытный и несмышлёный я думал о ней так: «Да неужели такое бывает вообще? Она же практически идеальна!», главным образом (бессознательно) имея в виду её любовь к минету.

Неважно, почему и как мы расстались, и никто не виноват в том, что у первой любви судьба первого же снега, и трагичного во всём этом не больше, чем в смене времён года.


Знаю, что не услышишь и не прочитаешь, но всё же:
Ты никогда не была по-настоящему моей, и никогда уже не будешь, остаётся лишь присвоить тебя в памяти, - оттуда-то ты уж точно никуда и никогда не денешься, и каждую осень, каждый первый белый сеанс я буду вспоминать тебя, ощущая несметные иглы неясной тоски в груди и светлеющие с каждым годом отклики чего-то такого пиздатого, что первый снег тут уже совершенно ни при чём…