В тёмной, мглистой комнате на затёртом диване, укрывшись до сизого носа стареньким пледом, лежал в белой горячке интеллигент. Его трясло от холода, и было страшно. Стены буквально шевелились перед его мутным взором, а по углам прятались бесы.
-«Вижу, вижу вас окаянные» - бормотал интеллигент и дрожащей рукой осенял углы крестным знамением.

Тут дверь неслышно отворилась и вошёл нетипичный человек, со старинной бородой, болезненным взором, сутулый. Человек, более чем странный, молча последовал к креслу и сел напротив интеллигента, скрестив сильные узловатые пальцы. Со вздохом, чуть  склонил бледное усталое лицо своё с широким лбом. Взор устремил на пол.
-«Ааа, Достоевский, я давно тебя жду» - обрадовался, как-то недобро, интеллигент на диване. «Сегодня ты мне на все проклятые вопросы ответишь. Слышишь Фёдор Михайлович? На всё нынче  дать ответ обязан!»
Человек в кресле молчал.

-«Посмотри на меня. Лежу, страдаю. И ведь всего тебя исчитал, все тысячи листов, а потом в печку, в печку их кинул. Потому что врёшь ты всё. И пророчества твои жалки. И русского человека ты знать никогда не знал.
Русский у тебя всё о Христе думает, всё его лихорадит, всё перед самоваром да чекушкой сидит, душу выворачивает, слезами заливается. Любит, ненавидит, грабит, а потом всё уворованное в момент просаживает. Только я тебе скажу, Фёдор Михайлович, нету такого русского. Русский он угрюмый, а не истерик твой, он прижимист до тошноты, когда у него всё хорошо, он водку жрёт с мясом. И в ус не дует. И чёрта с Богом не вспоминает.
Духовность говоришь у него особая? Где ты видал эту духовность. Русский не в небеса, а всё больше в  землю глядит, и грязь одну на ней видит.
Ты вот простого русского мужика так ценишь, пропахшего махоркой и потом? А мне один такой в морду дал третьего дня. Пёсий сын твой простой мужик.
Православием говоришь спасёмся? Да уж доспасались, всю Россию просрали. Старцы церковные, тобой воспетые, все аферистами оказались до одного. Враньё твое православие, и попы все врут. Где твой Бог?!»
Взрогнул человек в кресле, но промолчал.

-«Ааа, не нравится? Ну да я больше скажу. Я ведь верил тебе, ты ведь это тогда хитро подгадал, что бесы земные всё кровью зальют. Ох, верно. Сколько миллионов перебили друг дружку. Догадлив был, хе-хе. Хотя и не трудно было догадаться, если революционная эта лихорадка по Европе пронеслась, ясно было, что и до нас докатиться. Так что не пророк ты Фёдор Михайлович, просто сметлив.
Ты мне лучше скажи, когда все каяться будем, как наобещал. Отвечай!?»
Вздохнул устало незнакомец.

-«Врёшь! Врёшь ты всё Достоевский, в поганое болото нас всех завёл.
Посмотри на меня, что ты видишь? Я ведь когда-то тоже верил, а теперь ни черта нету в душе. Неси свой крест и веруй, говоришь? Ну ты злодей. Уж как тащу, как надрываюсь. Ничего не осталось. Вот, голые стены одни, осталось только виселицу в центре конуры своей жалкой привесить. Ты ведь любишь удавленников, Достоевский? Я бы давно удавился, как твой Смердяков или Ставрогин, только боюсь роман про меня никто не начеркает. Не трагична будет моя смерть, но смехотворна. Давно б удавился, если б веровал в загробное, а так буду до конца цепляться за жизнь аки собака. Вот такие мы земные люди, Михалыч, даже трагизма в нас нету. Всё смех один».



-«А ты знаешь, через сто лет как ты помер, мы, русские люди, стёб изобрели. Изощренный глумёж, вобщем, какого ваш век не знал. И скажу я тебе, что глумёж этот паскудный во сто раз полезнее всех твоих романов.

А любовь, любовь в своих повествованиях, что за ханжеское паскудство? Пошлейший садомазохизм и психопатию до уровня эпических трагедий возвёл. Эк тебя занесло. Да известно ли тебе, что такое любовь Фёдор? Это всё гормоны, да ферменты. Их дурацкое бурление. А потом, всё одно, грязью кончается.

У тебя, что не юродивый, то святой или мудрец. Да видал ли ты настоящих юродивых писатель? Ну так прогуляйся по нашим бомжатникам, проветрись. Авось чего дельного узнаешь. Тебе такой святоша плюнет нарочно в глаза сифозной своей слюной, если мало милостыни дашь.

Вот ты спрашивал, дозволено ли строить счастье мира на слезинке младенца? Ха, какие забавные у тебя вопросы. А я вот вчера одному детёнышу, что в парадной у меня клей нюхал, по физиономии вмазал, шутки ради. И в момент твой великий вопрос снял. Видишь как всё просто: и младенец в слезах, и счастья нету. И не надо вопросов глупых задавать.

Да, ты конечно городскую эстетику для нас еще придумал особую: слякоть, грязные стены, мутная речка, тени, лестницы как тропинки на Голгофу. Голову заморочить  всегда умел.

Но посмотри на меня. До чего ты, и тебе подобные меня довели? Чему научили? Я подохну, и не одна собака меня не вспомнит. А душа? А какая там душа, кости сгниют, вот и весь остаток от меня. В общем убирайся. Убирайся!»

Горестно вздохнул незнакомец. Тяжело встал, беспомощно разомкнул тяжёлые, непропорционально длинные руки. И молча вышел, неслышно притворив ветхую дверь.
Интеллигент, застонал и завыл, уткнувшись лицом в подушку.
На облезлых стенах заиграла ядовитыми  цветами  плесень, по углам привычно кривлялись бесы.