За несколько дней до сочельника, когда декабрь уже по пояс ушел в историю N-го года, в окнах Собора Христа в Дублине горели свечи.
Под строгим взглядом витражного святого Луки в соборе текла предрождественская служба; медленная и преисполненная суеверного мистицизма.
По окончании череды напутственных проповедей с наставлениями о том, кому и как правильно следует жить, наступил заветный час молодого сословия. К алтарю вышел детский хор, вобравший в себя детей самых богатых и уважаемых жителей города с хвалебной молитвой Ave Maria.
Пятнадцать пар звонких голосов, словно свора гончих псов, гнались за церковной тишиной, пока не прижали ее под самым потолком и не вытеснили полностью.
Элиза – восьмилетняя дочь богатейшего человека Ирландии, стояла в первом ряду хора, где поминутно становилась объектом всеобщего умиления. Эта юная особа имела прелестнейший вид, а ее врожденные манеры и скромность были причиной заслуженной гордости для ее родителей.
  На самом кончике первого стиха, на последнем слоге, Элиза вдруг громко икнула и закрыла себе рот обеими руками. Её широкие зеленые глазки в испуге заглядывали в лица взрослых, ища в них немедленной помощи, но все лишь хранили спокойствие и ждали скорейшего продолжения.
Щечки у девочки раздулись донельзя, а лицо приобрело пунцовый оттенок задыхающегося человека. Казалось, что еще секунда и Элиза упадет замертво. Но, не выдержав внутреннего давления, она сдалась. Опустила ручки вдоль тела и глубоко выдохнула.
Из невинных уст громоподобно хлынул поток сальных, грязных ругательств ломанным мужским голосом. Несколько особенно чувствительных дам тут же лишились чувств. Обескураженная мать Элизы бросилась к дочери, разрывая грудью осуждающие толки, переходящие в толпе заговорщицким полушепотом. 
Служба была немедленно остановлена. Люди не торопясь выходили из лона божьего на улицу в косматые лапы умирающего декабря.
  Под светом звездного неба в глазах Элизы отражалось серебро лунного моря и отчаянная мольба о спасении. Родители решили отвезти девочку домой в закрытом экипаже, пряча ее от праздного, дурашливого внимания бедняков, открыто смеющихся над чужим горем, тем паче, над горем богатого человека.
  Доктора, целители, колдуны, священники, мудрецы и шарлатаны – все потянулись нескончаемой эскадрильей в дом многострадальной Элизы, для которой дни перестали маршировать единым строем, а остановились на месте, словно переминались с ноги на ногу. 
  По мере того, как новых целителей прибывало всё больше, главой семьи было принято решение - отдать под их нужды целое крыло родового замка. Девочка же и не видела никого из них толком, все выглядели в равной степени одинаково: длинные, как преломленные тени, тела; лица у всех были черные, выпуклые, будто вылепленные из сырой земли; да длинные и острые носы, точно голландские флюгера, безошибочно находившие девочку по запаху, стоило ей лишь пройти, где-то рядом.
  Заезжий молодой авантюрист объявил родителям Элизы, что единственный выход – не давать шевелиться губам и языку. Из чего следовало немедленно забить рот девочки бычьей кожей и зашить губы толстой нитью. Чтобы избегнуть голодной смерти, по его мнению, следовало сделать аккуратный надрез на горле, чуть выше грудной клетки.
  Другой знахарь, родом из Шотландии, с курчавой бородой похожей на кольчугу, выводил перепуганную девочку на улицу по ночам. Сжимал ее челюсть в своих пудовых кулаках, держа широко раскрытой, и неистово кричал ей в рот, угрожая расправой рыжему черту, якобы, поселившемуся в горле.
  Иной же и вовсе обиделся на злые проклятия девочки, приняв их на свой счет и стал отвечать ей тем же, гнусно понося ее саму и ее родителей. Дело почти дошло до избиения Элизы, но не в меру обидчивого священника вовремя остановили.
Всех троих выгнали за порог с особенной жестокостью, а вслед спустили дворовых псов.
  Наступил сочельник – время загадывать желание о приросте капитала или же горькую, вечную любовь.
  Девочка лежала в кровати и размышляла, натянув одеяло до подбородка, продолжая ругаться демоническим голосом.
  «Господи, что со мной происходит? В чем я провинилась перед тобой? В чем? Как мне теперь всю жизнь насмешки сносить, взгляды косые, разговоры за спиной? Как? Если ты меня слышишь, Господи, я прошу тебя – лиши ты меня дара речи! Сделай так, чтобы я замолчала навсегда! Ни одного звука! Или завтра же я прыгну с крыши и разобьюсь. Лучше так… чем всю жизнь чувствовать презрение своей семьи. Чувствовать его от каждого встречного. Заклинаю тебя, Господи!»
Сердечко Элизы вырывалось из груди. И впервые за несколько дней она провалилась в радужную яму сновидений.
В эту ночь небо над замком заволокло седыми облаками. Снег неистово засыпал дороги и тропинки, превращая округу в пустыню из белоснежных дюн и барханов.
С рассветом у входа в комнату девочки скопилось разом почти полсотни человек, с виду настолько разных, что в целом они походили на бродячий цирк из нищих и юродивых людей.
  Элиза смиренно вышла из комнаты опустив голову на грудь, стараясь оттянуть мгновения волшебной тишины как можно на дольше. Глубоко вздохнув, девочка медленно настроила свой подбородок на уровень горизонта. Вся толпа целителей разом замерла в ожидании команды – любого злого проклятия, чтобы подбежать к бедной Элизе с новыми абсурдными методами лечения. Но вопреки всем ожиданиям она молчала, словно злой старовер в принудительных гостях у мнительной инквизиции.
Все были настолько изумлены, что молчали пять минут к ряду. Ни одного звука!
Желание девочки было исполнено в точности, как она того просила. Она так и осталась немой на всю жизнь, что, однако не помешало Элизе при всей ее красоте удачно выйти замуж по любви и завести даровитое потомство, из которого все девочки по материнской линии рождались немыми. 

Века закрутились в чехарде кровопролитных войн и новых открытий.

  - Что же, мистер МакКензи, к моему сожалению, ваш бескорыстный порыв не осуществим. Увы! Редкий человек в наше время захочет, как вы, стать донором органов. Вы хороший, очень хороший человек, знайте же это. Но в вашем возрасте и при столь буйном образе жизни – это просто нереально. И к тому же… у вас цирроз печени… мне очень жаль.
Главный врач больницы святого Майкла - добрый и доверчивый человек, болезненно посмотрел на несостоявшегося донора. За свою многолетнюю практику на медицинском поприще он превозмогал себя, как мог, сообщая дурные вести больным. Он даже придумал гипотезу, согласно которой сообщать плохие новости добрый человек не может, а главное ни в коем случае не должен! Для этого следовало завести новую должность во всех больницах мира – глашатай смерти. Лучше всего, по мнению доктора, подходили бывшие уголовники из числа убийц, для которых такая работа была бы даже в радость.
- Но я хочу быть полезным людям! Хоть раз в жизни быть полезным!
- Сядьте, сядьте обратно в кресло, мистер МакКензи. Вы имеете крайне редкий, благородный, даже рыцарский дух, но ваше тело…
Доктор снял роговые очки в толстой оправе, размял пальцами переносицу и с теплотой посмотрел на донора.
- Что же мне делать теперь? – со слезами на глазах почти закричал мистер Маккензи.
- Ну, если вы действительно хотите принести хоть какую-нибудь пользу для общества, вы можете… кхе-кхе… завещать своё тело медицинской кафедре при нашей больнице. Для практикующих студентов.
- Да, да и еще раз да, доктор! Я согласен.
На лице врача просияла улыбка, как торжество человеколюбия.
- Побудьте здесь несколько минут, а я тем временем принесу нужные документы.
Доктор, выходя из кабинета, по-дружески потрепал донора по плечу, оставив его наедине с самим собой.
Nota bene.
Донора звали Микки МакКензи. Ему было чуть больше за пятьдесят лет, низкорослый, с очень широким, почти лошадиным тазом. Терновый венок из рыжих курчавых волос опоясывал его голый, как орех череп.
  Среди тех, кто знал Микки, он слыл ушлым бездомным, страдающим хроническим алкоголизмом, с хорошо подвешенным языком и врожденным актерским талантом. Особенно хорошо ему удавалась мимика лица.
  Микки один раз в полгода становился добродетелен. Его готовность отдать любой свой орган нуждающемуся больному не вызывала у врачей ни малейшей подозрительности, благодаря его знанию струн человеческой сущности. Потяни, Микки, вот здесь немножко, еле коснись их, а здесь расслабь, не трогай совсем. Пусть сами ведут тебя, по твоей же дороге, вот так, правильно, пусть вовлекаются в заблуждение.
  Проделывал Микки этот фокус лишь для того, чтобы на время трехдневного осмотра пожить в чистой палате, помыться шампунем, поесть до отвала, плюс как бонус он имел шанс стащить из больничных пижам деньги или мобильный телефон.
Как только док вышел из кабинета Микки поднялся со стула, кошачьей походкой обошел стол и запустил руки в карманы докторского пальто, все время, поглядывая на дверь. Восемьдесят евро мелкими купюрами и чеки из магазинов. В единственном открытом ящичке письменного стола лежала небольшая горка леденцов, служившая поощрением для совсем маленьких детей.
  - А вот и документы, - ласково пропел врач, входя в кабинет, - нужно, чтобы вы, мистер МакКензи, внимательно прочли все от начала и до конца и поставили ваши подписи в указанных графах.
Он подписал все, что требовалось. После торопливо встал, покрепче ухватился правой рукой за полиэтиленовый мешок с вещами, куда он успел добавить украденный им у больничного сожителя черный деловой костюм и быстро вышел за порог.
- Прощайте, док, я ваш до последней косточки!
Микки вышел из больничных ворот, гладко выбритый и благоухающий свежестью, словно живая ель. Он чувствовал, что сегодня он способен на всё, какая-то сила толкала его вперед, наперед предрекая удачный исход в любом начинании.
Через час пешей ходьбы он был дома – на железнодорожном вокзале. Достав из пакета ворованный леденец, Микки, как следует, раскрошил его на куски, как делал всегда и забросил пригоршней в рот, словно пилюли.
За время отсутствия в больнице на доске объявлений прибавилось несколько вакансий.
«Ищу креативных волонтеров для проведения благотворительного детского концерта. Обращаться к Лайле. Собор Христа. Концерт пройдет в сочельник. Главное – любовь к детям».
В туалете вокзала Микки быстро переменил свой изодранный наряд на похищенный из больницы костюм, который был, явно, мал, точно для подростка сшит. Вдруг он посмотрел на свои конопатые руки с удивлением.
«В самом деле, не руки, а вьетнамские болота, испещрённые воронками от американских бомб».
День перешагнул через полдень. В том году декабрь был особенно добр к людям. Все дороги и парки были завалены грязным, талым снегом, который приходилось месить ногами, словно итальянцу, давящему виноград для вина.
Микки осторожно постучал в дверь.
- Входите, входите. Кто там?
Лайла была из тех женщин, которые вечно, куда-то опаздывают, а поэтому говорят и движутся в пространстве с удвоенной скоростью.
- А костюм ваш, я так понимаю это сценический, да? Хорошо. Люблю, когда люди подготовлены. С ними меньше хлопот.
Сухопарая женщина ходила из стороны в сторону, не останавливаясь ни на секунду.
- Признаться честно, - продолжала Лайла, - вы очень кстати. Нам, как раз не хватает одного человека, чтобы заполнить время. Надеюсь, вы понимаете всю щекотливость ситуации, мистер Маккензи? Это ведь не совсем обычные дети.
Послышались жидкие аплодисменты. В комнату вошел человек в костюме курицы, по-видимому, так же использовавшего его на своей основной работе - раздавая рекламу у входа в фаст фуд.
- Теперь ваша очередь, мистер Маккензи, прошу вас, поторопитесь.
Суетливая женщина вытолкнула Микки за дверь на импровизированную сцену у алтаря.
На сдвинутых полукругом скамейках в три ряда сидели дети, всего около тридцати человек.
В соборе царствовала тишина – злейший враг любого нормального ребенка. Микки нутром, что-то почувствовал, будто сердцем нащупал.
- Здравствуйте, дети! Вы узнали меня?
Никто не ответил, лишь некоторые дети отрицательно покачали головами.
- Я – третья нога королевы Елизаветы II. Но я отпала при рождении и пошла сама по себе, путешествовать по свету.
Микки встал на четвереньки и по-собачьи забегал по сцене, при этом его штаны, которые были слишком узки для его таза, с хрустом лопнули на ягодицах.
В зале послышался тонкий смех.
Микки еще с детства усвоил одну очень знаменательную деталь. Чем позорнее ты себя выставляешь, тем веселее окружающим. На твоем фоне остальные выглядят выше, как будто свысока смотрят, немного надменно и смеются над твоими шутками, потакая твоему слабоумию. Так было, по крайней мере, с большинством людей.
Микки на ходу сочинил историю путешествия, отпавшей при родах ноги королевы. Как она повстречалась со Сталиным на его даче, где ее приняли за шпиона и приговорили к расстрелу. Про любовный роман с Черчиллем и почерневшие от никотина ногти. Про захват Берлина, где нога королевы, зажав нож между пальцами, вырезала ближайшее окружение Гитлера. Про путешествие к пирамидам Египта и о высадке на луне в специально сшитом лучшими обувщиками NASA сапоге.
Большинство детей смеялось навзрыд, отчего витражный святой Лука переменился в лице. Меньшинство детей сотрясались всем телом, не издавая звуков, словно в конвульсиях; единицы из них валились на пол.
Микки был на высоте. Слова сами срывались с его губ, вложенные в уста уж точно не разумом, который и сам не поспевал за рассказом.
Бездомный мистер МакКензи благодарно оглядел смеющихся детишек. И вдруг его взгляд остановился на одной девочке. Большие зеленые глазки, словно якорь внимания, не отпускали взгляд Микки.
В этих кротких глазах была вселенская скорбь. Сердце в груди Микки застучало усиленно, больно, мучительно. Оно вырывалось от одного лишь взгляда на девочку. Ему захотелось плакать.
Слабой походкой он прошел несколько шагов, пошатнулся и чуть не упал, но дошел-таки до зеленых глаз. Девочки было лет восемь-десять, не больше. На ее груди крепилась табличка с именем – Лиза.
Он хотел сделать, что-то доброе, вечное, памятное, но прекрасно понимал, что слишком жалок и беспомощен.
Леденцы, украденные из ящика письменного стола доктора! Микки воспарил духом и стремглав выбежал за импровизированные кулисы к своему полиэтиленовому мешку с наживой.
Леденцов хватило всем. Дети были в восторге, рукоплескали, завывали от счастья и хватали Микки за рукава костюма, не зная, как по-другому привлечь его внимание.
Но вот опять эти печальные зеленые глаза. По сердцу Микки, словно проехал белорусский комбайн, не оставив после себя ничего затвердевшего, черствого. Взрослый мужчина заплакал от собственного бессилия.
«Господи, я прошу тебя. Нет! Умоляю. Серьезно, Господи, умоляю. Я не знаю, как правильно к тебе обращаться, но.… Пусть сегодня исполнится желание этой девчонки с грустными зелеными глазками. Пусть она заговорит! Забери все благое, что я делал в жизни и причисли это к ее заслугам. Мне наплевать. Я недостоин. Пусть сегодня, в сочельник, исполнится ее мечта, а я… а я завтра же брошусь под поезд, если ты не исполнишь, того о чем прошу».
Микки встал на колени перед зеленоглазой девочкой и залился слезами. Дети смотрели на него в недоумении, не понимая часть ли это шоу.
Юная барышня заплакала и вымолвила вдруг: «Спасибо»!
Дети разом обомлели. Они-то ведь знали ее не понаслышке, знали, что это не подставной фокус, что это не злая шутка, чтобы посмеяться над их недугом.
Шоу закончилось буйными овациями.
В тот вечер Лиза поклялась себе, что выучится на врача и будет помогать другим людям. Не важно, как именно, но будет!

Лиза выросла умной, прилежной студенткой медицинского факультета хирургии. Однажды зимой, в декабре, в операционный блок больницы святого Майкла выкатили несколько тележек с мертвыми телами, покрытыми белыми простынями.
- Итак, Роб, ты ассистируешь сегодня Лизе. А ты милая зеленоглазка имеешь сегодня перед собой цель - извлечь сердце из этого бездомного, завещавшего, когда-то нам свое тело. Все понятно? Приступаем. Удачи!